ми  и  был  весьма
встревожен и напуган этими  последними.  Правду  сказать,  женщины  занимали
немалое место в моей жизни. В Веймаре я только и  думал,  что  о  прекрасных
дамах, даже предупредил матушку, что в любую минуту  могу  явиться  домой  с
новоиспеченной миссис Теккерей под руку. Конечно, то была  шутка,  я  бы  не
говорил об этом так легко, если бы всерьез помышлял о чем-либо подобном,  но
две юные веймарские красавицы и в самом деле держали меня в блаженном  плену
влюбленности все мои дни в Германии. Одна была Мелани фон Шпигель, вторая  -
Дженни фон Паппенхейм.



     Старики охотно вспоминают ушедшую любовь, особенно ту, что не доставила
им боли. Они так нежно, любовно выговаривая то или иное имя, рассказывают  о
юных  девах,  которых  считанные  дни  дарили  своим  вниманием,  что  сразу
становится ясно: за этим нет реальной подоплеки. Таков и я. Я знал  в  жизни
подлинные чувства, которые мне больно облекать в слова, но о Мелани и Дженни
я вспоминаю очень весело, от души посмеиваясь над  своей  влюбленностью.  Ни
та, ни другая не высекли не только пламени, но даже искры из моей души, и уж
конечно, не проникли в ее тайники. Мое чувство к  ним  вряд  ли  заслуживает
называться любовью - вам это, конечно, ясно.  Они  были  миленькие,  нежные,
изящно одевались и, шествуя по Веймару, пожинали  комплименты  -  полагалось
безнадежно влюбиться в одну из них или в обеих сразу. Как юный англичанин  я
был  на  виду,  хоть  старые  аристократки,  которыми  кишмя  кишел  Веймар,
проведав, что я не милорд и  не  наследник  сказочного  состояния,  меня  не
признавали. Однако меня охотно приглашали на разные светские приемы и  балы,
и добрый старый гофмаршал тех времен привечал меня и не мешал  посещать  все
официальные торжества. Пожалуй, предметом моего  поклонения  была  его  дочь
Мелани, а не Дженни, хоть я бы не отверг и Дженни, пади она  к  моим  ногам,
как постоянно случалось в моих грезах.
     Я был одним из многих, сраженных чарами Мелани,  и  откровенно  за  ней
ухаживал, если только тут годится это слово; в душе я  был  уверен,  что  мы
обмениваемся самыми утонченными знаками любовной страсти. Разве не на мне ее
голубые глаза задерживались дольше всех? Разве  не  мне  предназначалась  ее
едва приметная улыбка? И кто посмеет спорить, что именно  к  моим  речам,  к
моим оригинальным суждениям о  Шиллере,  Гете  и  "Фаусте"  она  чаще  всего
склоняла слух? Все это так, но несмотря  на  явное  предпочтение,  оказанное
моей особе, юная леди вышла замуж за другого.
     Я как-то встретил дорогую Мелани спустя долгие годы после той  памятной
зимы в крохотной саксонской столице. То было в Италии,  кажется  в  Венеции,
где я жил в гостинице со своими девочками. Проглядывая книгу постояльцев,  я
заметил фамилию, которую, как ясно помнил, носила  Мелани  в  замужестве.  С
некоторой неуверенностью и даже трепетом я обратился к официанту с  просьбой
указать мне носительницу имени; кого, вы думаете, он мне  указал?  Тучную  и
безобразную  матрону,  молча  поглощавшую  вареное  яйцо.  Жестокость  этого
зрелища сразила меня, я испытал смятение, и как ни упрашивали меня  девочки,
заинтригованные моими романтическими воспоминаниями, чувствовал  себя  не  в
силах  возобновить  знакомство.  Ужасно  было  видеть  причиненные  временем
разрушения; не только  черты  лица,  когда-то  нежные,  теперь  отяжелели  и
погрузнела прежде стройная фигура, но переменился весь ее облик.  Она  стала
заурядной, малоподвижной, дряблой,  померк  и  ореол,  и  красота;  когда  я
оправился от первого  впечатления,  я  чуть  не  зарыдал  над  разыгравшейся
трагедией. Я понимаю, что был глуп: Мелани, наверно, была счастлива,  должно
быть, даже не заметила случившейся с ней перемены, а если и заметила,  из-за
чего  ей  было  плакать?  Нельзя   всю   жизнь   оставаться   прелестной   и
восемнадцатилетней, хотя я видел женщин, которым это  удавалось:  морщины  и
седые волосы не помешали им сберечь очарование. Но  Мелани  была  не  из  их
числа, и я не смел показывать ей свое  огорчение.  И  все  же  мне  хотелось
помнить ее такой, как прежде, не омрачая прошлого. Я твердо верю, что где-то
в ином мире мы все еще флиртуем: холодной зимней ночью в двухместном экипаже
мы катим по снегу во дворец, без умолку болтаем и неотрывно смотрим друг  на
друга. Бродя по закоулкам памяти, я и сейчас могу увидеть, какими мы были  и
как прелестно выглядели; там, бережно укрытых в прошлом,  я  и  намерен  нас
оставить. Тучная дама из Венеции  не  имеет  ко  всему  этому  ни  малейшего
отношения, я не позволю ей вмешиваться и навязывать мне  настоящее.  Мелани,
которую я знал, пребудет в моей памяти такой, как прежде.



     Кроме   переполнявшего   меня   чувства   счастья,   пережитого   самым
цивилизованным из всех доступных  мне  способов,  от  той  поры  остались  и
другие, не столь противоречивые воспоминания. В  Веймаре  я  видел,  вернее,
посетил великого Гете  и  стал  владельцем  шпаги  Шиллера.  Что  еще  нужно
человеку, чтобы сойти в могилу с чувством собственной значительности? И  то,
и другое доставило мне огромное удовольствие. Гете,  официально  удалившийся
от света, в ту пору еще принимал в своих апартаментах и сохранял интерес  ко
всему новому. Когда его невестка сказала, что он заметил и одобрил мои шаржи
- я рисовал их для ее детей - и будет рад со мной познакомиться, я пришел  в
необычайное волнение. Мы встретились и разговаривали, он задал мне несколько
вопросов,  касавшихся  моей  особы,   при   этом   не   происходило   ничего
значительного, но я доныне помню зоркий взгляд его темных  глаз  и  звучный,
мягкий голос. Не думаю, что  стыдно  благоговеть  перед  истинно  великим  и
чувствовать  себя  польщенным,  если  вами  интересуется  великий   человек.
Радоваться его вниманию нисколько не  снобизм,  а  выражение  смирения.  Это
совсем  не  то,  что  раболепствовать  перед  ничтожеством,  которое   может
оказаться вам полезно, или ломаться ради выскочки. Гете  в  свое  время  был
легендой, и, преклоняясь перед ним, я вел себя как должно - думаю,  меня  за
это следует хвалить, а не ругать.
     С тех пор прошло более тридцати лет, я путешествовал по разным странам,
бывал  в  различных  обществах,  но,  кажется,  нигде  не  встречал   такого
простодушного и обходительного  городка,  как  Веймар.  Вы  скажете,  что  в
воспоминаниях все выглядит  иначе.  Конечно,  память  неизбежно  искажает  и
отсеивает прошлое: мы помним события одного года,  предав  забвению  другой.
Могу лишь сказать, что Веймар я любил тогда и еще больше люблю сейчас, когда
того, прежнего больше нет на свете, а это что-нибудь да значит. Я так  любил
и город; и его обитателей, что и доныне жил  бы  там,  если  бы  матушка  не
извлекла меня из него, как устрицу из раковины. Все это время в  ее  письмах
звучал один и тот же рефрен: пора думать о будущем - оно висело  надо  мной,
словно дамоклов меч. Ее, конечно, радовало, что мне хорошо в Германии, но ни
одно  ее  письмо  не  обходилось  без  напоминания,  что  Веймар  -   только
промежуточная станция и, дескать,  пора  подумать,  чем  я  буду  заниматься
дальше. Чаще всего я пропускал ее слова мимо ушей и наводнял  свои  послания
восторженными рассказами о книгах и спектаклях. В  ответ  она  допытывалась,
отчего я не отвечаю на ее вопросы и читал ли я  ее  последнее  письмо.  Пора
было высказаться, тянуть больше было невозможно.
     Порой бывает трудно вспомнить, как случилось, что  мы  приняли  то  или
иное важное решение, - к примеру, я не помню, как появилась мысль о Веймаре,
- но в данном случае я очень  ясно  помню,  как  с  удивлявшей  меня  самого
твердостью не поддавался матушкиным уговорам вернуться в Кембридж. Я не  был
упрямым и неблагодарным сыном, я любил матушку и верил, что она  желает  мне
добра, но если  до  сих  пор  я  без  возражений  поступал,  как  зелено,  и
подчинялся даже с удовольствием, то теперь  чувствовал,  что  должен  твердо
стоять на своем. Надеюсь, я написал  об  этом  матушке  со  всей  подобающей
почтительностью, хотя, наверное, своевольный тон  нет-нет  да  прорывался  в
моих письмах. Увы, я не умею бесстрастно рассуждать о том, что меня задевает
за живое. Мне так  хотелось  сесть  и  написать  ей,  спокойно,  по  порядку
изложить все доводы, но, взявшись за письмо, я начинал горячиться и палил из
всех пушек сразу. Мало-помалу бедная женщина осознала,  что  в  Кембридж  ей
меня не вернуть ни для продолжения прежнего курса наук, ни для поступления в
новый колледж, и мудро, хоть и не без грусти, смирившись с моим  упрямством,
направила свои усилия в другую сторону.



     Заметьте, по иронии судьбы, среди обсуждавшихся  возможностей  не  было
профессии литератора, но кто  ее  считал,  да  и  сейчас  считает  достойной
джентльмена? Никто. И если нас почитают  нижайшими  из  низких,  нам  некого
винить, кроме самих себя. Сделали мы хоть что-нибудь,  чтобы  повысить  свой
престиж в глазах общества? Ровным счетом ничего. У нас нет даже корпорации с
уставом, правилами, отличиями и прочими цеховыми знаками, которыми ограждает
себя любая почтенная профессия. Небо свидетель, и  я,  и  Диккенс  старались
изменить это печальное положение, но безуспешно. Мы остаемся сборищем хапуг,
чуть ли не торгашей, и никакая уважающая себя мать не станет гордиться  тем,
что ее сын - литератор. Сам я не придаю этому значения, о нет, нисколько, но
с  удивлением  замечаю,  как  сильно  меня  трогает  печальная  участь  моих
собратьев по перу. В 1831  году  я  ничего  не  знал  и  знать  не  хотел  о
литераторах. Я забавлялся нанизыванием  стихотворных  строк  и  очень  ценил
чужие сочинения, но мне и в голову не приходило, что этим можно зарабатывать
на жизнь, и, согласитесь, это было хорошо, ибо займись я тогда  литературным
заработком, я неминуемо бы  потерпел  крушение.  Да  и  могла  ли  моя  мать
одобрить такой выбор? Чему бы я учился?  Ей  хотелось,  чтоб  я  нашел  себе
занятие ей понятное, укладывавшееся в  четко  очерченные  рамки,  чтобы  она
могла сказать своим друзьям, что я  сейчас  на  первом,  на  втором  или  на
последнем курсе такого-то заведения и  тому  подобное.  Если  бы  я  сказал:
"Мама, я хочу написать книгу", что она могла  ответить,  кроме  как:  "Пиши,
сынок, но прежде  научись  чему-нибудь  полезному"?  И  знаете,  то  был  бы
неплохой  совет,  я  сам  бы  дал  его  сегодня.  Писательство  -  профессия
небезопасная, и браться за нее нужно, имея твердую почву под ногами. На  мой
взгляд, в ней слишком многое зависит от удачи, а не  от  достоинств  автора:
издательские расходы, распространение тиража, критические отзывы - любое  из
этих неподвластных вам обстоятельств способно уничтожить книгу, как  бы  она
ни была хороша сама по себе. Словом, литература - занятие не  для  юнцов,  и
мне повезло, что в ту пору она меня не соблазняла.
     Как вы догадываетесь, правда заключалась  в  том,  что  меня  ничто  не
соблазняло, я жил, запрятавшись в уютный Веймар, вдали  от  тревог  большого
мира. Угрюмо перебирая варианты, после пятиминутного обдумывания я  отвергал
каждый. Медицина, пожалуй, была хуже всего - мысль  мять,  тыкать,  кромсать
живое тело была мне невыносима, я не  слишком  высоко  ценю  эту  профессию.
Скорей напротив, доктора  всегда  казались  мне  глупцами,  которые  сначала
говорят одно, затем другое, и всякий раз не знают сами, к чему  ведут  речь.
Матушка  их  никогда  не  жаловала  и  правильно  делала,  хотя  по  мне  ее
гомеопатические средства немногим лучше.  Я,  со  своей  стороны,  последние
двадцать лет не покидаю цепких докторских объятий, и хотя за  эти  годы  мне
встречались и хорошие  врачи,  и  хорошие  люди,  они  не  повлияли  на  мои
первоначальные воззрения.  Возможно,  впоследствии,  когда  медицина  станет
точной наукой, я буду судить о ней иначе, но пока не вижу для этого резонов.
Меня  влекло  другое  древнее  занятие  -   военное   искусство,   профессия
британского  солдата.  Это,  конечно,  не  оригинально,  половина  мальчиков
мечтает  стать  солдатами,  и  все  же  какая  привлекательная   карьера   -
мужественная, сулящая и честь, и славу, и хвалу, и продвижение по службе,  и
всенародное признание тем, кто выказывает доблесть, на что мы все,  конечно,
уповаем. Военная жизнь всегда меня манила,  и  многие  кампании  я  знал  до
тонкостей. Наверное, солдатское житье пришлось бы мне по вкусу:  мне  хорошо
среди себе подобных, я легко схожусь с товарищами. Боясь опасности, матушка,
возможно, возражала бы поначалу, но вскоре  бы  смирилась.  Оставалось  одно
неодолимое препятствие; в Европе в это время  нигде  не  сражались,  а  быть
солдатом и не воевать - это не по мне, это как-то несерьезно.



     Что же оставалось, коль  скоро  я  отверг  науку,  медицину  и  военную
службу? Ответ напрашивался сам собой в виде страшного, внушавшего мне трепет
слова - право. От него у меня  бегали  по  спине  мурашки,  но  как  же  оно
нравилось матушке! Оно прекрасно отвечало всем ее желаниям: благодаря  праву
я  стал  бы  респектабельным,  известным,  даже  влиятельным  и  вызывал  бы
восхищение. Вряд ли еще какая-нибудь профессия так тешит материнское сердце.
В недалеком будущем она уже видела меня лордом-канцлером, творящим  суд  над
всем и  каждым.  Робко  выговорив  слово  "право",  я  сам  подивился  своей
глупости, ибо она, конечно, ухватилась за него и уже не отступалась.  Посети
меня какая-нибудь лучшая идея, я бы не замедлил ее высказать и  охладить  ее
пыл,  но  хоть  я  мысленно  метался  как  безумный  и  судорожно  перебирал
возможности, ничто не приходило мне на ум. Духовное звание? Нет, это было бы
еще хуже, я знал, вернее, чувствовал,  что  наши  взгляды  на  религию  мало
совпадают, и ей бы захотелось, чтобы я понимал свои обязанности так же,  как
она, - а я бы понимал их по-другому. Кроме того,  хотя  верования  мои  были
искренни, я знал, что не подхожу по темпераменту, - правда,  это  не  всегда
считается  препятствием:  я   видел   немало   молодых   людей,   не   менее
легкомысленных, чем я, успешно сделавших духовную карьеру,  -  но  меня  это
соображение останавливало. Сюда  примешивалось  еще  одно  важное  для  меня
обстоятельство: для человека с талантами и деньгами - а именно так я о  себе
и думал - духовный сан был неприемлем,  ибо  считался  хорошим  средством  к
достижению успеха для тех, у кого не было иного выхода, и  мне  не  хотелось
прослыть одним из этих неудачников лишь оттого,  что  я  не  ощущал  в  себе
высокого призвания. Я знаю, такое не говорится вслух, это звучит  неприятно,
но каждый светский человек меня поймет.
     В общем, мне ничего не оставалось, кроме  как  обучаться  праву:  дать,
себя засадить в адвокатскую контору и постигать  унылейшее  в  мире  ремесло
-как надувать все остальное человечество. Итак, я с самого начала смотрел на
право без почтения: судейские всегда казались мне ханжами. Еще в  Веймаре  я
заглянул в несколько томов гражданского права и просто взвыл  от  ужаса,  то
было явно не по мне, но что я мог придумать? Я был не так богат, чтоб ничего
не делать, - хоть, видит бог, стократ богаче, чем в ближайшем будущем,  -  и
чтоб  не  возвращаться   в   Кембридж,   должен   был   выбрать   что-нибудь
основательное. Я пробовал утешить себя  мыслью,  что  в  Лондоне  все  будет
внове, а я люблю новизну и смогу  участвовать  в  блестящей  светской  жизни
-такой она тогда мне представлялась. Правда, мне приходило в голову,  что  в
Веймаре, при некоторой умеренности в тратах, я мог бы безбедно жить на  свои
доходы и избежать ужасной участи служить в  Англии,  но  стоило  мне  только
заикнуться об  этом,  как  матушка  обрушила  на  меня  поток  возражений  и
заклеймила эту мысль как недостойную,  поэтому  пришлось  ее  оставить.  Мне
надлежало возвратиться в Англию и приступить к серьезной жизни.  Этого  было
не миновать. Я со стыдом напоминал себе, что в мои годы отец служил уже пять
лет, что близится мое совершеннолетие, а на моем счету нет никаких  успехов.
Летом 1831 года с тяжелым сердцем я распростился со своей блаженной жизнью в
Веймаре и отправился в Англию, чтобы заняться правом. Итак,  жребий  брошен,
думал я, и назад возврата нет.

        ^T4^U
        ^TМеня определяют в адвокаты, но я спасаюсь бегством^U

     В 1832 году я вел дневник, хотя не знаю,  почему  для  этого  я  выбрал
именно  тот  год,  а  не  какой-нибудь  другой.  Должно  быть,  считал,  что
лондонская  жизнь  окажется  примечательной  и  мне  захочется   запечатлеть
сиятельные имена тех, кто будет  потчевать  меня  в  своих  домах;  впрочем,
скорее всего, дневник казался достойным и  солидным  занятием  в  преддверии
близившегося совершеннолетия. Но лучше бы мне его не вести, ибо с тех давних
страниц встает убогая картина, которая не делает мне  чести.  В  последующие
годы я много раз (и столь же беспорядочно) вел дневники, но ни один  из  них
не нагоняет на меня такую тоску, как этот унылый перечень дней праздности  и
мотовства. Вряд ли отыщется там запись, которой я бы  мог  гордиться,  если,
конечно, не считать заслугой само умение сказать себе  неприятную  правду  -
чистосердечно признаться, что я попусту транжирю время,
     Мне не хочется взбираться  на  котурны,  но  все  же  согласитесь,  что
трезвая самооценка - редкость для молодых. В этом дневнике я не жалуюсь,  не
ною, лишь  неустанно  корю  себя  за  дурные  привычки  и  нередко  предаюсь
отчаянию. Пожалуй, меня радует, что я не забывал, что хорошо, что  плохо,  и
понимал,  что  по  любым  стандартам  не  оправдал  надежд.   Самодовольство
относится  к  тем  редким  недостаткам,  которыми  я  не  грешу.  Нет,  меня
переполняла злость, ужасная злость на себя, на свою никчемность,  на  жалкие
увеселения, в которых проходило время и от которых меня мутило все  сильнее.
Никогда, ни до, ни после не знал я такого чувства горечи, как в те три  года
в Лондоне, когда изображал из себя адвоката. Наверное, вам неприятно, что  я
утверждаю это так решительно, как будто счастье, горе или воспоминания о них
могут быть столь определенны, но, честное слово, я не  ошибаюсь,  и  дневник
подтверждает мои слова. Благодарение богу, это кончилось, и, проглядывая его
сегодня, я могут утешаться мыслью, что все осталось позади.
     Полагаю,  читатели,  внимательно  следившие  за  этой  моей   хроникой,
догадываются, что со мной  происходило.  Я  принадлежал  к  числу  тех,  кто
ощущает потребность в работе, даже когда со  стороны  кажется,  будто  этому
малому хочется лишь прохлаждаться. Бездельничая, я не бываю  счастлив,  хотя
это и выглядит иначе. Целыми днями я слонялся и с виду  наслаждался  жизнью,
но на поверку то было не так. И в Кембридже, и после я видел немало  молодых
людей, стремившихся лишь к одному - продлить беспечное, пустое,  беззаботное
существование, но я был не из их числа. Я жаждал дела более  основательного,
чем вся та чепуха, которая заполняла мои  дни.  Главное  же,  я  не  выносил
обмана, хотя сплошь и рядом прибегал к нему. Думал ли я  когда-нибудь  стать
адвокатом? Нисколько, не  более,  чем  математиком.  То  был  маневр,  чтобы
успокоить матушку и  выиграть  время,  пока  я  не  найду  что-нибудь  более
подходящее. Тем, кто строит будущее на столь шатком основании, могу  сказать
по собственному опыту, что они за это дорого заплатят. Судите сами, часто ли
в  жизни  все  образуется  само  собой  и  волею  небес  мы  избавляемся  от
двойственного положения? Да такого  почти  никогда  не  бывает!  И  если  мы
решаемся идти по пути, который нам заранее внушает отвращение,  добра  ждать
не приходится;  мне  не  следовало  соглашаться  на  право,  не  нужно  было
хвататься за соломинку, лишь бы избегнуть Кембриджа,  не  нужно  было  лгать
себе, будто в том нет ничего  предосудительного.  Я  пошел  наперекор  своей
натуре и уготовил себе чистилище.



     Ну что вы, не нужно преувеличивать, с