арактер, -  ее  намеренно  не  ищут,  но  с  неизбежностью  находят,  когда
оставляют спокойную гавань и устремляются навстречу риску. Пожалуй, я так же
не хотел бы избежать выпавших мне на долю бурь и непогод, как  не  хотел  бы
остаться навсегда ребенком, хотя выстаивать их было тяжко. Нет, я  не  верю,
что у каждой тучи есть серебряная изнанка или что бог испытывает  тех,  кого
любит, но думаю, что нам не следует бояться риска - благодаря ему мы учимся,
а если иным  из  нас  назначено  изведать  больше,  чем  собратьям,  давайте
постараемся узнать как можно больше. Позвольте вам посоветовать:  стремитесь
вперед, покорно принимая все происходящее, не жалуйтесь,  если  выходите  из
испытания измученным и душевно сломленным, зато вы многое узнаете, научитесь
сочувствовать своим товарищам по плаванию и, добравшись до  другого  берега,
порадуетесь, что пустились в путь.
     Вы замечаете, что каждое упоминание о Джейн Брукфилд  настраивает  меня
невероятно философски? Я над собой не властен - даже после  стольких  лет  я
падаю духом, вспоминая  те  времена,  и  не  могу  не  предаваться  мрачным,
беспокойным мыслям. Единственное, что спасало  меня  тогда,  как  спасает  и
теперь, когда накатывает прежняя тоска, - это причуды  окружающих;  нередко,
поражаясь их нелепости, я вслух смеюсь над их  диковинной  чванливостью  или
безумием и говорю себе, что мир смешон и нет причины принимать его  всерьез.
Помню, как раз закончив "Ярмарку  тщеславия",  я  очень  тосковал  во  время
своего отдыха, но как-то, сидя в ресторане и тупо глядя в  меню,  заметил  с
великим изумлением, что  дама  за  соседним  столиком,  недавно  громогласно
заявлявшая, что чувствует себя ужасно, буквально умирает и ничего  не  может
взять в рот, поглотила немыслимые горы снеди и тут же  впала  вновь  в  свою
предсмертную истому. Столь неумеренная глупость так меня развеселила, что  я
на время совершенно позабыл свою тоску  и  понял,  что  открыл  секрет.  Чем
больше я смотрел и наблюдал, тем  больше  развлекался,  а  вскоре  и  совсем
пришел в себя. Когда мы подавлены, нет ничего хуже, чем запереться в четырех
стенах и пестовать  свою  тоску  как  хворого  зверька,  вместо  того  чтобы
воспользоваться тем, что нас от прочих тварей  отличает,  -  нашим  разумом.
Чтобы забыться, нужно занять ум, и, значит,  нужно  непрестанно  давать  ему
пищу и повод для работы, что мы и делаем, когда выходим из дому и  наблюдаем
за происходящим.
     Трудно вообразить, сколько раз я повторял себе все это с тех  пор,  как
получил известие о том, что Джейн ждет ребенка. Нет, я не уединялся в  своей
комнате и не предавался скорби, и, если не работал, выезжал в  свет,  как  и
встарь. Я посещал теперь самые знатные дома,  но  хоть  и  радовался  случаю
увидеть  Дизраэли  или  Пальмерстона,  это  не  вызывало  у  меня   прежнего
воодушевления. Я жил, как в трауре, и если в обществе, в котором я вращался,
меня поругивали за угрюмый нрав' и мрачность, то правильно делали, тем более
что причин тому они не знали. Догадываетесь ли вы, что,  кроме  отношений  с
Джейн, усугубляло мою мрачность? Как ни странно, моя работа. Да, верно,  обо
мне говорил весь  Лондон,  у  моих  ног  лежал  литературный  мир,  издатели
осаждали мою дверь, требуя новой книги, но, оказавшись  первой  скрипкой,  я
был не в силах удержать смычок. "Пенденнис" совсем  не  продвигался  вперед,
хотя первый выпуск вышел в свет еще в ноябре 1848  года.  Я  начал  его,  не
очень точно зная, каким он будет, задумав два-три  образа  и  общие  контуры
сюжета, чего мне казалось достаточно, ибо так было и с "Ярмаркой тщеславия".
К несчастью, "Пенденнис" не последовал ее примеру, работалось мне  медленно,
я утешал себя тем, что книги  пишутся  по-разному,  что  это  самое  начало,
спешить пока некуда, что я еще не  отдохнул,  не  нужно  торопиться  и  тому
подобное. Я бы не допустил выхода первой части,  если  бы  не  искус  денег.
"Ярмарка тщеславия" покрыла все мои долги, а после смерти бабушки я  получил
наследство, и, значит, следующий год был обеспечен, но я  научился  смотреть
дальше собственного носа и понимал, что нужно ковать железо, пока горячо - я
рвался возместить потерянное состояние и обеспечить будущее жены и детей.  Я
знаю, вы хотите сказать, что это губительно для дела - позднее я и сам  стал
так думать, но в ту пору у меня еще не было подобных опасений, да  я  и  все
равно бы взялся за "Пенденниса", даже если бы не нуждался в деньгах. Тут  не
было ничего опасного: мои писательские требования оставались высокими, я  не
намерен был компрометировать себя ради сомнительных  рынков  сбыта,  но  все
равно было ужасно писать такую тягомотину, когда в противном  стане  Диккенс
печатал "Дэвида Копперфилда". Не стану спрашивать, читали ли вы его, его все
читали, он прекрасен. Друзья мне льстили, один зашел так далеко, что уверял,
будто я затмил его "Пенденнисом", - о, что за ложь, ведь  Диккенс  превзошел
тут самого себя, я первый готов был в этом поклясться. Но между нами говоря,
я думаю, что "Дэвид Копперфилд" стал лучшей книгой Диккенса, оставив  позади
все прежние романы, ибо он усвоил  урок,  преподанный  ему  романом  Другого
Автора. Он понял подсказку  "Ярмарки  тщеславия"  и,  ко  всеобщей  радости,
заметно упростил свой стиль. Наверное, сам бы он в этом не признался,  -  по
крайней мере, мне так кажется, - но посмотрите беспристрастно - и вы  будете
поражены открывшимся. Можно было бы ожидать, что  под  воздействием  "Дэвида
Копперфилда" я испытаю прилив сил, но какое там!  -  я  продолжал  с  трудом
брести вперед, медленно и мучительно выдавливая из себя одну унылую главу за
другой. Меня пугал не только мой черепаший темп, но и легкость, с которой  я
способен был упустить нить  повествования,  напрочь  забыть  целые  эпизоды,
имена героев и тому  подобное.  Казалось,  слабоумие  подстерегало  меня  за
углом, и я опасался, что Анни вскоре придется нянчить бессвязно  бормочущего
старика и утирать ему слюнявый рот. Я с ужасом заметил, что в моем  творении
нет ни живости, ни веселья, - оно и понятно, ибо  сам  автор  не  ощущал  ни
того, ни другого. Мои  светские  вылазки  не  доставляли  мне  удовольствия;
наливаться кларетом было, конечно, приятно, но это вызывало удушье и тяжесть
в голове на следующее утро. После целого дня угрюмого нанизывания бесцветных
слов  мне  необходимо  было  посетить   питейное   заведение,   напоминавшее
раскаленную топку, где из-за давки буйствовали посетители и  где  я  подымал
стакан отменной влаги размером с канделябр и  осушал  его,  прислушиваясь  к
разговорам окружающих, словно старый филер, удивляясь про себя, какого черта
я здесь делаю. В  памфлете  того  времени  я  был  поименован  "книжных  дел
мастером  на  все  руки",  специалистом  по  "откалыванию  несообразностей".
Неужели это было справедливо? Неужели я был способен лишь на это? Но если  в
моей  душе  и  вспыхивали  крошечные  искорки  протеста,  я   вынужден   был
согласиться. Изо дня в день я до семи часов вечера корпел над  рукописью,  и
результат бывал ничтожен - я исписывал назначенное количество страниц и этим
все исчерпывалось. После каждой порции я чувствовал себя усталым и больным и
ужасался перспективе тотчас же впрячься в работу снова.  Но  отступать  было
невозможно: за первые выпуски я получил больше денег, чем  за  всю  "Ярмарку
тщеславия", но не скажу вам, сколько именно, чтобы вас не покоробило, что за
плохие книги писатели получают столько же, сколько за хорошие.  Но  книги  -
это бизнес, как и многое другое, издатели - бизнесмены, готовые  нанять  вас
по цене, которую вы получили за последнюю работу, а это  значит,  что  автор
порою получает за последнюю плохую книгу вдвое  больше,  чем  за  предыдущую
хорошую. Успокаивает лишь то, что так не может продолжаться вечно: если ваша
последняя книга провалится, за следующую заплатят очень мало, как бы она  ни
была хороша. Возможно, вы полагаете, что я  проявляю  нездоровый  интерес  к
презренному  металлу,  вместо  того  чтобы  витать  в  облаках   в   поисках
вдохновения, как приличествует писателю, но замечу вам, что ни разу в  жизни
не встречал собрата-литератора, не озабоченного тем же,  и  что  у  читающей
публики сложилось совершенно неверное представление о предмете.  Почему  нам
нельзя заботиться  о  том,  сколько  мы  зарабатываем?  Почему  нам  следует
стыдиться признания, что, уповая тронуть ваше  сердце,  мы  заодно  надеемся
прокормиться пером? Смею вас уверить, я  бы  не  стал  писать  бесплатно,  и
ничуть не верю, что это  умаляет  то,  что  я  пишу.  Деньги,  дорогой  сэр,
отличный стимул.



     Однако стимул этот оказался слаб и не помог мне написать тогда что-либо
стоящее. То был один из худших периодов в моей жизни, хуже болезни Изабеллы:
в ту пору, как ни велика была трагедия, я был здоров и даже  доволен  собой,
но в дни, когда я начинал "Пенденниса",  самочувствие  мое  было  ужасно,  и
впереди я не ждал ничего хорошего. Таких периодов следует остерегаться, этих
ужасных провалов между волнами, когда, по  нашему  твердому  убеждению,  нам
больше  не  бывать  на  гребне.  Мне  в  жизни  чаще  приходилось   отчаянно
барахтаться   между   волнами,   чем   выплывать   из   глубины,    и    эти
беспросветно-серые дни - большее испытание жизнеспособности,  чем  настоящий
шторм. Когда я замечаю, что меня затягивает мертвая зыбь, я начинаю,  сдирая
кожу с рук, отчаянно цепляться за корабль, и поскольку у меня немалый  опыт,
должен признаться, что довольно ловко управляюсь.
     Конечно, порою я борюсь напрасно, и что тогда? Тогда  оказывается,  что
мой недуг никакая не хандра, а самая настоящая болезнь, и  все  мои  усилия,
как правило, бесплодные, не говорить себе правды еще глубже загоняют меня  в
болезнь. Именно так и случилось осенью 1849 года. Я вернулся в Лондон  после
короткого и драгоценного отдыха подле Джейн Брукфилд на острове Уайт, уверяя
себя,  что  плохо  себя  чувствую  из-за  разлуки,   из-за   возвращения   к
томительному "Пенденнису", - меня  не  отпускала  боль  и  мнимое,  как  мне
казалось, ощущение жара, но то было приближение  телесного  недуга.  Сколько
помнится, диагноза  мне  так  и  не  поставили,  но  как  бы  моя  хворь  ни
называлась, она унесла три месяца жизни и едва меня не прикончила, однако  в
чем-то - я в это искренне верю - непредсказуемо меня улучшила, и я благодарю
за нее судьбу. Не правда ли, звучит невероятно - можно ли благодарить судьбу
за тяжкую болезнь? Тем не менее это  правда,  сейчас  я  объясню,  что  хочу
сказать, и вы, быть может, со мною согласитесь.



     Я мало что помню о начале болезни, помню только, что потерял сознание и
меня перенесли в постель,  затем  поднялась  невероятная  суета:  доктора  и
какие-то другие люди склонялись над кроватью, в которой я лежал,  нимало  не
тревожась о случившемся. Много дней я терял  сознание  и  снова  приходил  в
себя, ощущая только муки, боль  и  озноб,  но  даже  их  воспринимая  как-то
отстраненно, словно издалека. Иногда меня обуревали страшные  мысли  о  моих
девочках, и тогда тревога обостряла терзавшую меня боль, но чаще всего я был
во власти какой-то, пожалуй, приятной бесчувственности, которая отнимала всю
мою волю. Я и на миг не допускаю мысли, что  боролся  за  жизнь,  оказавшись
тогда у смертного порога, напротив, я от всего  сердца  говорил:  "Да  будет
воля Твоя". Я не испугался смерти, увидев ее так  близко,  и  знаю,  что  не
испытаю ужаса, когда вскоре окажусь подле нее  снова.  Трудно  умирать  лишь
тем, кто упрямо цепляется за жизнь, но я не стану за  нее  цепляться.  Когда
пробьет мой час, я буду наготове, вы не увидите моих сомнений - я не спрошу,
неужто мне пора. Помню, что тогда, незадолго перед моими собственными играми
со смертью, я ездил в Париж навещать престарелую родственницу и  с  каким-то
холодным ужасом смотрел на то, что ждет нас всех, и думал про себя, как  мне
хотелось бы не подвергаться ничему  подобному.  Передо  мной  лежала  худая,
серо-желтая, беззубая старуха, которая металась, обессиленно  постанывала  и
отчаянно  сопротивлялась  неизбежному  даже  в  последние  минуты.  Как  она
боролась, и как я дивился ее цепкости и спрашивал себя, найдутся ли  у  меня
силы сопротивляться так же, когда придет мой час. Да пребудет с нами милость
господня!
     Постепенно я выходил из этого полубессознательного состояния, в котором
чувствовал лишь равнодушие к происходившему - по-новому увидел дорогие  лица
Анни и Минни и полюбил их вновь. Стараясь восстановить силы, я лежал  долгие
недели, исполненный одним лишь новым, чудесным ощущением  счастья  от  того,
что выжил и любим, от того, какое благо каждый божий день.  Пожалуй,  вернее
всего сказать, что несмотря на слабость или, скорее, благодаря  слабости,  я
был чист и кроток, словно высвободился из тисков постоянного  противоборства
с заботами и неприятностями. Я не знал ни того, что со мной было,  ни  того,
что ждало меня впереди, но ко мне вернулась вера в жизнь. Солнце вставало  и
садилось, а тем временем добрые люди преданно за мной ухаживали. О,  доброта
на свете поразительна! Едва ли не каждые пять минут слышался стук в дверь  и
дорогому мистеру Теккерею передавали очередную записку  и  гостинец.  Каждая
дама в Лондоне почитала своим долгом приготовить больному желе и питательный
бульон и отослать  их  с  самыми  горячими  заверениями  в  своей  безмерной
преданности. Вы думаете, я  пытался  их  остановить?  Ничуть  не  бывало,  я
купался в любви, считал и пересчитывал, как много у меня друзей,  благодарил
судьбу и лежа размышлял, как  много  упустил  в  те  мрачные  дни  плаксивой
жалости к себе, предшествовавшие моей болезни. Голова  моя  раскалывалась  -
она полна была Джейн Брукфилд и "Пенденниса", больше в ней ничего  тогда  не
умещалось, но ведь имелись и другие  люди,  и  другие  интересы,  которых  я
предпочитал не замечать. Я обещал себе, что больше  этого  не  допущу  -  не
стану закрывать глаза и уши, забыв про целый мир.
     Едва я смог двигаться, я отправился в Брайтон, чтобы набраться  сил,  и
наслаждался там роскошью безделия и праздности. Закутанного в шали и  пледы,
меня  выкатывали  в  кресле  на  мол,  откуда  я  каждый  день   следил   за
устремлявшимися вниз чайками,  слушал  их  крики,  ощущал  на  щеках  жжение
соленых брызг и ветра, и мне хотелось прыгать и кричать от  счастья,  но  не
хватало сил. Силы  возвращались  медленно,  возможно,  к  счастью,  ибо  моя
телесная слабость продлила часы отдохновения и дала мне время  осознать  мои
планы. Я заметил, что лежа в кресле у воды думаю совсем не  так  поспешно  и
смятенно, как в Лондоне, где на меня давила ежедневная  работа,  а  в  более
тихом и прозрачном  духе.  Что  ж,  нужно  снова  взяться  за  "Пенденниса",
прерванного болезнью, - несколько месяцев он не поступал в продажу  -  нужно
встряхнуть как следует эту  историю  и  приложить  все  силы,  чтоб  оживить
повествование  и  вновь  привлечь  внимание  публики,  -   вот   вам   самое
замечательное следствие моей болезни. Ко мне вернулось честолюбие в  минуту,
когда я счел, что с ним покончено,  или,  скорее,  вернулось  мое  рвение  к
работе. Если прежде я ужасался мысли, что нужно сесть за стол, и даже  самый
вид пера, чернил и бумаги вызывал  у  меня  отвращение,  то  сейчас  мне  не
терпелось иметь под рукой орудия моего ремесла, чтоб  энергично  взяться  за
дело. Во мне пробудилось прежнее желание  писать,  я  понимал,  что  оно  во
что-то выльется, и мне это казалось маленьким чудом. Я ему очень  радовался,
ведь я уже счел себя мошенником, возненавидел писательство,  стал  видеть  в
нем лишь средство заработка, сомневаясь, есть ли во мне хоть, искра таланта;
как же я возликовал, когда почувствовал, что, словно  двадцатилетний  юноша,
горю желанием попробовать свое перо. Без дела я не мог быть счастлив; как бы
я ни был богат и обеспечен, я не хотел бы  жить  на  свете,  не  представляя
своего труда на суд других, - в последнее время (особенно когда мне  хочется
поворчать на тяготы писательства) я часто  напоминаю  себе  об  этом.  Вновь
пробудившееся желание писать доставило мне одну из величайших радостей.
     Не стану больше распространяться о своей болезни, иначе уподоблюсь  тем
несчастным, которые с  таким  великим  удовольствием  рассказывают  о  своих
мучениях, что это противоречит всякой логике. Они привносят в свой недуг всю
мистику святого причастия, стараясь представить себя подвижниками вследствие
перенесенных, по их словам, страданий. Болезнь не менее важное событие в  их
жизни, чем их собственное зачатие, и, кажется, они ее  описывают  с  той  же
сомнительной достоверностью. Какое нагромождение деталей!  Как  они  смакуют
симптомы: щекочущий кашель во вторник, режущая боль в животе в среду, жар  в
четверг, бред в пятницу, ломота в суставах в субботу, тошнота в воскресенье,
сыпь в понедельник, после чего, вконец  измученные,  мы  снова  попадаем  во
вторник, чтобы услышать все сначала. В глазах этих людей врачи  -  верховные
жрецы,  и  каждое  их  слово  свято.  С  достойной  сожаления  радостью  они
расписывают, как эскулапы  противоречили  друг  другу,  пока  не  объявился,
наконец, такой, который сказал, что в жизни не встречал ничего  подобного  -
что это худший случай в Лондоне, худший в его  практике,  худший  в  истории
медицины, и, можете не сомневаться, ему и выпадает честь исцеления, так  что
наш собеседник становится его коронным пациентом. Что же касается  лекарств,
то, боже мой, как эти люди многословны! Настои, микстуры, таблетки,  порошки
всех видов, форм и оттенков, точно отмеряемые серебряными ложками,  зажатыми
в трясущихся руках, принимаемые по дням, часам,  минутам  с  сосредоточенной
страстью, пока в каждый уголок, в каждую пору их тела не  оказывается  влито
какое-нибудь снадобье, и все это в количествах, достаточных, чтобы  аптекарь
целый год купался в роскоши. Из слов этих недужных становится  понятно,  что
то было самое волнующее  переживание  в  их  жизни,  но  если  вам  достанет
смелости заметить это вслух, воздух огласится криками, что вы бесчувственный
наглец, после чего они лишатся чувств и снова расхвораются,  так  что  лучше
поостерегитесь. Все дело в том, что никто из них не хочет выздоравливать. Из
их рассказа ясно, что они тоскуют по болезни, чего не смеют заявить,  но  не
способны и скрыть.
     Полагаю, о моей болезни сказано достаточно, из  подобных  испытаний  мы
выходим эдакими моралистами, мудрыми-премудрыми, и ждем, что все  склонят  к
нам  слух  и  будут  нам  сосредоточенно  внимать.  Как  вы   догадываетесь,
происшедшее ничуть  не  облегчило  моего  положения.  Поскольку  "Пенденнис"
задержался, мне предстояло наверстать упущенное время, а заодно и переделать
его  -  черная  работа,  не  радовавшая  меня  даже  в  нынешнем  благостном
состоянии. Мне не терпелось взяться за перо  и  снова  показать,  на  что  я
способен, но будь моя воля, я выбрал бы не  эту,  давно  наскучившую  книгу.
Однако ничего другого мне не оставалось, я был далек от процветания, поэтому
чем больше денег можно было заработать, тем лучше. Кстати, насколько  меньше
нас страшила бы Серьезная Болезнь, не ведай мы, во  что  нам  станет  каждая
минута лихорадки. Тревога о том, в какую сумму обойдется нам недуг,  доводит
до крайне тяжелого состояния гораздо больше людей, чем мне  хочется  думать.
Только скажите, что доктору и аптекарю уплатят не из нашего  кармана  и  что
жалованье чудесным образом будет поступать, даже когда мы не работаем, и  вы
увидите,  как  быстро  мы  поправимся.  У  меня  -  нашелся   добрый   друг,
предложивший мне взаймы денег, чтобы я мог свести концы с концами, по-моему,
он проявил гораздо больше здравомыслия, чем  все  остальные  вместе  взятые,
осыпавшие меня подарками. Он сумел  поставить  себя  на  мое  место,  а  это
ценнее, чем участие и сострадание. Правду сказать, мои расходы удвоились  за
время