этом ужасно безлюдном, запертом доме, вы поняли  бы,  почему  мне
захотелось веселья, общества и радостных приветствий.  Я  просто  был  не  в
силах поставить чемоданы в холле, отправиться наверх и там расположиться,  а
если вам непонятно, по какой причине, значит,  вам  не  случалось  открывать
дверь дома, простоявшего полгода на запоре и издающего особый затхлый  запах
пыли, закупоренных окон и безмолвия. Возможно, я несколько преувеличиваю,  и
дом, наверное, был в порядке,  но  я  нисколько  не  преувеличиваю  трепета,
пробежавшего по Моей спине от тишины. Любимые не вслушивались  в  звук  моих
шагов, никто не закричал от радости при виде меня - не слышно  было  ничего,
только скрип моих башмаков на лестнице, мой кашель -  я  задохнулся  спертым
воздухом - и удары моего сердца, стучавшего с невероятной силой.  Поэтому  я
навострил лыжи и обратился в бегство; проведав после  небольшого  сыска  про
бал у леди Стенли, я поспешил туда, где, как я  знал,  удачно  застану  всех
своих друзей в сборе.
     Недавно я видел человека в "Гаррик-клубе", заурядного, скучного малого,
который объявил, что на днях вернулся из Америки, и  тотчас  возникло  общее
движение, вокруг него мгновенно выросла толпа,  градом  посыпались  вопросы,
так что он весь побагровел от натуги и едва мог выдавить  свои  банальности.
Признаюсь,  эта  сцена  потрясла  меня;  не  возбудил  ли  я   подобное   же
любопытство, возвратившись из Америки десять лет назад, и не кажется ли вам,
что десять лет - серьезный срок и новизна за это время  могла  бы  несколько
поистереться? Я задаюсь вопросом, станет ли когда-нибудь  посещение  Америки
таким же привычным и бездумным делом, как поездка  в  Брайтон.  У  меня  нет
никаких тому свидетельств,  но  допускаю,  что  когда-нибудь  картина  будет
выглядеть примерно так: некто нам скажет, что возвратился из Америки, а мы в
ответ зевнем, заметим "вот как!" и снова уткнемся в свои  газеты,  удивляясь
про себя, какого дьявола нас оторвали, чтобы сообщить такую  скучную,  ничем
не примечательную новость. И если вы к этому всему давно уже  привыкли,  мой
читатель, вам трудно будет поверить, что лучшее общество Лондона  столпилось
вокруг меня, горя желанием услышать,  что  я  думаю  о  континенте,  который
только что покинул. Я, можно сказать, кормился своими  впечатлениями  -  изо
дня в день ездил на званые обеды и растолстел не столько от еды, сколько  от
собственных раздутых описаний. В Америке меня измучили вопросом, как она мне
нравится, но дома этот же вопрос  я  встречал  с  огромным  удовольствием  и
великой радостью. Нет, я не возражал, когда мне его  задавали,  я  возражал,
когда  его  не  задавали,  более  того,  почитал  себя  глубоко  задетым   и
положительно жаждал иметь аудиторию для небольшой лекции  на  вышеозначенную
тему.  Думаю,  удовольствие  отчасти  объяснялось  возможностью   шокировать
публику: все ожидали, что я питаю неприязнь к Америке,  и  стоило  мне  дать
понять, что я не только не испытываю ничего похожего, но в чем-то даже отдаю
ей предпочтение, как слушатели бывали огорошены. Когда по невежеству или  из
предвзятости мои собеседники отпускали какое-нибудь уничижительное замечание
об Америке и американцах, я только что не доходил до откровенной грубости, и
это было неразумно, ибо в подобном случае достало бы  и  мягкого  упрека.  Я
стал главным поборником американских нравов и  обычаев,  должно  быть,  моим
слушателям частенько хотелось посоветовать мне  сложить  вещички  и  махнуть
туда снова, раз мне все там нравится. Думаю, что, как это  часто  бывает,  я
перегибал палку в другую сторону,  но  такова  уж  человеческая  природа,  и
незаметно  для  себя  я  начал  оскорблять  чужие  чувства,   настаивая   на
превосходстве всего американского. О,  говорил  я  на  каком-нибудь  большом
балу, разве это бал - вот если бы вы видели американские наряды  (по  правде
говоря, я их считал безвкусными); разве это угощение - вот если бы вы видели
американскую снедь, - и так далее и тому подобное. Не  странно  ли,  что  не
сыскалось патриота, который расквасил бы мой перебитый нос? Впрочем, я и сам
готов   был   надавать   затрещин,   ибо   нет    ничего    несноснее    чем
разглагольствования невежд, которые ничего не знают, не имеют никакого опыта
в обсуждаемом вопросе, но выступают, словно знатоки. И если я был неумерен в
своей преданности Америке, то только  потому,  что  меня  на  это  подбивали
несправедливые нападки тех, кто полагал, что насмехаться модно.
     Радость  возвращения  и  благодарность  за  удачную  поездку  оказалась
недолгой. Некоторое время я демонстративно не переводил  часы,  поставленные
по нью-йоркскому времени, и  ощущал  невыносимую  тоску,  когда  смотрел  на
солнце, ежевечерне заходившее на западе, и думал о местах,  где  оно  сейчас
еще светит. Стоило мне очутиться дома, и Америка мне показалась безупречной,
я забыл все раздражавшие меня порой мелочи. К тому  же,  не  был  ли  я  там
всегда здоров и не сразила ли меня, лишь только я вернулся, зверская  зубная
боль? Можете смеяться и говорить: "и что за беда - зубная боль?" - мой  зуб,
вернее, три болевших зуба доставили мне самые  ужасные  страдания,  какие  я
испытал во всю свою жизнь. От боли - мучительной, сверлящей - горела голова,
хотелось кричать в голос, но я не мог издать ни звука, потому  что  мой  рот
был забит креозотом. Какую картину я являл собой! Я  лежал  в  этом  унылом,
мертвом доме, стонал, охал, мечтал перенестись в Америку и убеждал себя, что
надо пойти к зубному врачу. Я не люблю зубных врачей - всех и всяческих.  На
мой  взгляд,  зубоврачебному  искусству,  как  и  всему  прочему   искусству
врачевания, предстоит еще многому научиться, и потому предпочитаю  держаться
в стороне от медиков, но ясно было, что в данном случае мне это не  удастся.
Боль не утихала, я не мог ни есть,  ни  спать,  ни  появляться  в  приличном
обществе. Каким я ни был трусом, пришла пора взглянуть в  лицо  неизбежному,
и, хлопнув большой стакан... неважно чего для поддержания духа, я отправился
к мистеру Гилберту на улицу Суффолк. Я сильно подозревал, что при виде  этих
кошмарных  стальных  клещей,  или  как  они  там  называются,   мне   тотчас
припомнится срочное свидание и я опрометью выскочу на улицу, а если  даже  и
не выскочу, то при первом же прикосновении  металла  зареву  как  бык,  врач
ничего не сможет сделать, и в зубоврачебном мире - а есть ли такой мир?  что
за смешная мысль! - меня ославят трусом.  Однако  на  сей  раз  я,  пожалуй,
остался собой доволен: решительно, как полагается  мужчине,  сел  в  кресло,
открыл рот, сделал глубокий вдох, и через пять страшных минут - за это время
я не раз бледнел и морщился - все было кончено. Какое чудо!  -  боль  прошла
немедленно, на свете нет ничего лучше!  Не  это  ли  одно  из  самых  дивных
ощущений? И разве мы потом  не  спрашиваем  себя  с  удивлением,  отчего  мы
колебались, если знали заранее, что именно так все и  произойдет?  Возможно,
будь я способен вынести мысль  о  скальпеле  хирурга,  как  вынес,  в  конце
концов, щипцы дантиста, я испытал бы не меньшее облегчение, но дело  в  том,
что боль во внутренностях терзает меня не всегда, и стоит ей утихнуть, как я
говорю себе, что она больше не повторится и незачем спешить под нож.
     Как бы то ни было, три черных, источавших боль чудовища были  извлечены
у меня изо рта, и я почувствовал себя намного лучше, правда, осталась дырка,
казавшаяся глубокой и бездонной, словно океан, и  я  непрестанно  трогал  ее
языком.  Зубы  -  ужасная  докука,  по-моему,  природа  очень  неудобно   их
придумала, но стоит их лишиться, как нам их очень  не  хватает.  Из-за  этой
малоприятной процедуры  отложилась  моя  долгожданная  встреча  с  семьей  в
Париже, однако я задержался  лишь  настолько,  сколько  потребовалось,  чтоб
убедиться, что боль не повторится, и поспешил во Францию. В ту пору  матушка
жила на Ангулем, 19, красивой улице в приятном оживленном  месте,  -  помню,
как, стоя на ступеньках ее дома и дергая звонок, я думал,  что  тут  веселее
Кенсингтона и что неплохо было бы и мне сюда перебраться. Может, и  неплохо,
кто это знал? Во всяком случае, не я, я понятия не имел, куда ветер дует,  и
с  интересом  ждал,  когда  это  выяснится.  Наверное,  стоя  на  ступеньках
матушкиного дома, я  глупо  улыбался,  взволнованный,  трепещущий  и  больше
похожий на возвратившегося любовника, чем на отца: сердце мое стучало часто,
а от необъяснимого возбуждения по спине пробегали мурашки восторга.



     Я вынужден был позвонить  дважды,  ответа  не  было,  но  меня  это  не
испугало: я слишком хорошо знал, в чем  тут  причина.  Девочки,  даже  когда
сердца их разрывались от чувств, были так же застенчивы, как и я, - я слышал
за дверью тихие возгласы, возню и улыбался, воображая, что там делается, но,
наконец, почувствовав, что настало время  избавить  их  от  нерешительности,
позабыл о своей собственной. Я заколотил в дверь и  спросил,  собираются  ли
мне отпереть ее, но вот она открылась и все мы, наконец, прижали друг  друга
к сердцу. Ах, что это была за встреча! Объятия, поцелуи,  слезы  радости  не
прекращались целый день, и мне никогда не забыть своего потрясения, когда на
несколько секунд взглянул на девочек глазами постороннего и залюбовался ими.
Большие расстояния оказывают нам неоценимую услугу: мы принимаем близких  не
задумываясь, когда живем вместе, и потому не видим их в настоящем  свете,  и
очень хорошо, когда порой нам выдается случай это сделать. Анни стала  очень
высокой и женственной, даже не верилось, что какие-нибудь полгода так сильно
преобразили мою неуклюжую девочку, а Минни сделалась такой хорошенькой,  что
я был очарован и предвидел, что через несколько лет за ней  будет  увиваться
весь город. Сама их плоть излучала здоровье - то было второе потрясшее  меня
впечатление: сознание счастья от их физического присутствия. Когда я  держал
их в своих объятиях, я ощущал себя иссохшим деревом, впитывающим живительную
влагу, - во мне как будто расцветала  какая-то  заброшенная  часть  души.  У
одинокого  сорокадвухлетнего  мужчины  немного  людей,  которых   он   может
заключить в объятия, чего ему порою очень хочется. Я напомнил себе об  этом,
когда увидел дедушку - своего отчима: ужасно тощий и изнуренный, он радостно
мне улыбался и ожидал, что я прижму его к груди, как и  прочих.  Матушку  я,
конечно, чуть не задушил от радости,  после  чего  отодвинул  на  расстояние
вытянутой руки, чтоб разглядеть получше, и снова стал душить -  изматывающий
ритуал! Потом девочки порхнули за пианино и удивили меня вновь, на этот  раз
своими успехами по музыкальной  части,  затем  я  должен  был  послушать  их
французский и заявить,  будто  ни  за  что  бы  не  догадался,  что  они  не
урожденные  француженки,  затем  последовали  ярды  вышивок,   которые   мне
надлежало осмотреть и восхититься, и так далее и  тому  подобное.  Плоды  их
трудов были огромны и сложены к моим ногам, словно жертвоприношения к  ногам
древнего божества. Там, где всегда  царили  одиночество  и  грусть,  настали
любовь и радость, и я ощущал полноту сердца. Еще раз  скажу  вам,  что  ради
семьи пожертвовал бы любым своим успехом, любым, какой  ни  назовите,  лучше
нее нет ничего на свете.
     Некоторое время мы жили в Париже, все еще не веря до конца, что  завтра
утром снова увидим улыбающиеся лица друг друга, и ненадолго мне  показалось,
будто я снова молод: гуляя под каштанами или поднимая глаза  на  видневшиеся
за ними купола Тюильри, я  ощущал  душевный  мир.  Почему  нужно  непременно
что-нибудь делать? Почему не наслаждаться семейным кругом и просто жить?  Не
знаю, почему, но после нескольких недель такой идиллии ко мне вернулось  мое
обычное беспокойство и злость на себя за то, что я не умею его скрыть. Жизнь
с матушкой была не по мне. На что способны  краснобаи,  кроме  пустопорожней
болтовни? Ну вот, я и назвал вещи своими именами. Я имею в виду общество,  в
котором вращалась эта добрая душа; оно меня ужасно раздражало, я терпеть  не
мог царившего там преклонения перед матушкой, к которому эти  люди  пытались
побудить и меня, - то было нездорово. Не мог я вынести  и  особого  духа  ее
верований, в которых главный  упор  делался  на  Ветхий  завет.  Анни  части
ссорилась с ней из-за этого, и хотя я внутренне рукоплескал дочке, я не смел
обижать матушку и подрывать ее  авторитет,  прилюдно  ей  противореча.  Нет,
нужно, думал я, забрать отсюда девочек, вернуться в Лондон - в другую жизнь.
Как водится, это было сопряжено с разными трудностями бытового свойства.  До
чего меня сердило, что Анни и Минни,  одна  шестнадцати,  другая  тринадцати
лет,  не  были  достаточно  взрослыми,  чтоб   окончательно   расстаться   с
гувернантками; возвратись мы все вместе в Лондон,  как  я  того  хотел,  вся
морока началась бы снова,  тогда  как  в  Париже  при  них  была  матушка  и
превосходная французская гувернантка, которую  они  обожали.  Я  думал  было
соблазнить ее поехать с нами, но мог ли я  это  себе  позволить,  зная,  что
положение гувернантки в Англии совсем иное, чем здесь? Она была хорошенькая,
обворожительная девушка, свободно вращавшаяся в любом избранном ею обществе,
где к ней относились как к равной, тогда как в Лондоне она была бы низведена
в иных домах почти до положения прислуги  и  я  бы  ничего  не  мог  с  этим
поделать.  Кроме  того,  появись  в  кругу  моей  семьи  такое  пленительное
существо, вообразите, какие пошли бы пересуды - в них не бывало  недостатка,
даже когда у меня в  услужении  находилась  какая-нибудь  старая  карга,  не
вызывающая и тени подозрения. Нет, об этом не могло быть и речи,  лучше  мне
одному как можно скорее вернуться в Лондон, уладить все дела и  приехать  за
девочками. Перед отъездом я дал им слово, что по моем возвращении мы  поедем
в Рим и проведем там зиму. Воображаете, какие раздались крики восторга?  Как
только эти слова слетели с моих  уст,  напуганный  бурными  изъявлениями  их
чувств, я почти пожалел о сказанном: мне стало страшно, что я беру  на  себя
такую огромную ответственность, и одновременно немного стыдно своего страха;
наверное, лучше было подождать  с  обещаниями  и  прежде  убедиться,  что  с
поездкой все улажено, чтобы не видеть их  мучительного  разочарования,  если
она сорвется.



     Вернувшись в Лондон, я попытался взглянуть в лицо  действительности,  к
чему всегда считал себя способным, работать ради денег,  словно  сам  дьявол
гнался за мной по пятам, мне больше не приходилось, но деньги  все  же  были
нужны, и чем больше я мог заработать, пока был  в  силах,  тем  лучше.  Одно
время я подумывал подготовить несколько лекций об Америке. Меня подбивали на
это некоторые мои друзья, очарованные, по их словам, моими рассказами, но  я
не мог за это взяться без помощи  своего  секретаря  -  Эйра  Кроу,  который
принялся в то время за всякие другие дела, - что вполне понятно, - и был вне
досягаемости. К тому же, чему бы ни были посвящены новые лекции,  это  опять
были лекции, а я был ими сыт по горло. Возможно, я написал бы книгу, если бы
не сменил полностью  курс  действий  и  не  ударился  в  другую,  совершенно
неожиданную крайность - в политику. Хоть мне и совестно, скажу по чести, что
меня привлекала подобная карьера, - я получил большое удовольствие от  своей
затеи. Виной тому, наверное, был возраст: в  сорок  два  года  я  чувствовал
потребность внести  в  общественное  благо  нечто  более  значительное,  чем
десяток книг для  избранного  круга,  которые  я  кропал,  не  слишком  себя
утруждая и тратя по несколько часов в день. Во мне жило сильное  гражданское
чувство, которое искало себе выхода, и я  надеялся,  что  в  качестве  члена
парламента сумею внести в эту деятельность крупицу опыта и понимания  жизни.
При сложившихся  обстоятельствах  меня  удерживало  лишь  одно:  если  бы  я
выдвинул свою кандидатуру, я баллотировался бы как независимый, а  это  было
дорого, такую роскошь я Мог себе позволить, лишь основательно  истощив  свои
недавние накопления. Осторожность удержала меня, и, думаю, к лучшему.
     Короче говоря, в июне 1853 года я подписал с Брэдбери и Эвансом договор
на новую книгу, которая, как и "Пенденнис", должна  была  выйти  в  двадцати
четырех выпусках на следующих  условиях;  3600  фунтов  наличными  плюс  500
фунтов от американцев - Харпера и Таухница. Нет, вам не изменяет зрение,  не
трите глаза так яростно, это и в самом деле куча денег - стыдно сказать, как
много мне платили. Но стоило мне сесть за стол и  задуматься,  откуда,  черт
подери, мне взять  героев  и  как  сплести  интригу,  которая  составила  бы
двадцать четыре выпуска и нечто цельное в итоге, как я понял, что  отработаю
каждый пенни, ибо меня ждет геркулесов  труд.  Впереди  были  адовы  муки  -
только мазохист мог добровольно наложить на себя такое  страшное  наказание.
Не я ли клялся после "Пенденниса", что больше никогда  ничего  подобного  не
сделаю? И вот, пожалуйста, я пускаюсь в еще более рискованное предприятие. В
голове у меня не было ни фабулы романа, ни достаточно ясного представления о
том, чему он будет посвящен, - лишь самое общее понятие о действующих лицах;
я сознавал, что заблужусь без крепкой путеводной нити. Во мне не бил  родник
фантазии, мне не дано  было  черпать  из  него,  сколько  заблагорассудится,
отнюдь нет. Но стоило мне подписать  договор  и  осознать,  что  отступление
отрезано,  как  я  ощутил  подъем  духа,  не   имевший   ничего   общего   с
предполагаемым гонораром. Я был полон рвения - мне не терпелось  взяться  за
перо - и наслаждался этим ощущением. Кто, знает, что я напишу  после  целого
года отдыха, начав все в новых, более благоприятных условиях? Я думал,  что,
уютно устроившись с девочками под  зимним  римским  солнцем,  обрету  мир  и
спокойствие, которых мне, возможно, не доставало, чтоб  вновь  подняться  до
великих. Теперь я знаю, что оба решения - и поездка  в  Рим,  и  договор  на
"Ньюкомов" - были роковыми, но в отличие от  тех  моих  решений,  которые  я
вспоминаю с изумлением, и спрашиваю  себя,  как  мог  принять  их,  эти  мне
понятны, и думаю, что в сходных обстоятельствах принял бы их снова. Полезная
штука - жизненный урок, однако порой еще полезнее не извлекать его.



     Мы не выезжали в Рим до ноября того года, дожидаясь, пока  благополучно
выйдет первый номер "Ньюкомов", и до той поры два месяца  путешествовали  по
Швейцарии. Мне хотелось начать новую книгу в  спокойной  обстановке  и  дать
девочкам возможность проветриться, но все получилось совсем не так, и мне бы
следовало это предвидеть. Я почти ничего не помню из нашей  поездки,  потому
что всю ее затмил кошмар "Ньюкомов". Книга не задалась с самого начала,  она
преследовала меня, словно большое и глупое привидение. Поняв,  что  не  могу
вдохнуть  в  своих  героев  жизнь,  я  буквально  скрежетал  зубами  -  теми
немногими, которые у меня остались, - от безудержного бешенства и готов  был
вернуть деньги, но не позволяла гордость. Я упорно писал  намеченную  порцию
слов каждое утро, в надежде, что  дисциплина  принесет  достойный  плод,  но
каждый следующий день лишь  увеличивал  мою  досаду.  Бедным  Анни  и  Минни
пришлось вытерпеть всю тяжесть моего недовольства  собой,  впрочем,  хочется
верить, что я не был слишком обременителен и что новые места  и  люди  щедро
вознаградили их за все плохое. Одно я знаю точно: им было  очень  весело,  а
меня ужасно раздражало поведение  всех  встреченных  американцев.  Что  было
толку твердить, будто американцы - такой же цивилизованный народ, как и  мы,
если в каждом  швейцарском  городе  мы  видели,  как  они  едят  с  ножа?  Я
обнаружил, что американцы за  границей  держатся  самым  вредным  для  своей
репутации и самым  отталкивающим  образом.  Что  было  проку  отстаивать  их
скромность и бесхитростность, если в гостиничной книге постояльцев  в  графе
"Место