проявил  крайнее  ожесточение  и  отказался
извиниться, равно как и выйти из клуба. Признаюсь, первое  меня  не  слишком
удивило  -  то  было  в  характере  героя,  но  второе  было  неожиданно   и
представляло дело в новом свете. Как можно отказаться выйти из  клуба,  если
тебе велит так поступить совет, этого я не понимал. Мне было  невдомек,  что
Йейтс хочет сказать своим отказом, оставалось верить, что сам он это  знает.
В июле на общем собрании большинство в семьдесят человек против сорока шести
утвердило решение совета и, следовательно, дело снова возвращалось в  совет.
Узнав об этом, я счел возможным уехать  в  Швейцарию  -  Йейтс,  правда,  не
собирался складывать оружия - и позабыть, что он существовал на  свете.  Что
бы он ни предпринял, меня это больше не  касалось.  Люди  по-прежнему  могут
встречаться  в  своих  клубах  и   доверительно   беседовать,   их   чувству
неприкосновенности ничто не угрожает, а это самое главное.
     В Швейцарию я уехал опустошенный душевно и физически.  Новое  несчастье
не заставило себя долго  ждать.  На  голову  свалился  очередной,  булыжник:
матушка сломала бедро при падении, нужно  было  вновь  принимать  надлежащие
меры. В голову мне лезли одни и те же кощунственные мысли: какой смысл жить?
Все в жизни, даже мелочи, дается слишком дорого. Желаний у  меня  больше  не
было. Чего я не испытал еще? Я все перевидал и перепробовал: отведал  лучших
яств и вин, любил двух лучших женщин, имел двух лучших детей,  написал  одну
из лучших книг, побывал в лучших странах мира,  наслаждался  дружбой  лучших
людей своего времени, - все это однажды было и второй раз не было мне нужно.



     По возвращении домой я узнал, что Йейтс намерен судиться: он возбуждает
дело против меня и совета клуба. При этом известии у меня сжалось сердце,  и
без того исполненное горечи. Неужто  мне  никогда  не  избавиться  от  этого
человека? Неужто меня ждет новая пытка, и я еще  раз  буду  отстаивать  свою
точку зрения? В середине июня я получил очень  огорчившее  меня,  письмо  от
Диккенса, в котором он выгораживал Йейтса и предлагал  покончить  миром  эту
шумную историю. Вы спросите, что тут  огорчительного?  Казалось  бы,  вполне
разумное предложение. Ах, вам неведомо, какую роль сыграл  Диккенс  во  всем
случившемся. И мне, и всем, кто хоть немного знал  Йейтса,  было  совершенно
ясно, что у него никогда бы не  хватило  пороху  занять  такую  непримиримую
позицию, если бы не нашлось могущественного покровителя. И этим покровителем
был не кто иной, как Чарлз Диккенс. Я, разумеется, не могу  утверждать,  что
он был замешан в дело с самого начала, но к тому времени, когда мы с Йейтсом
обменялись первыми письмами, его участие  было  для  меня  очевидно.  Йейтс,
состоявший в его свите, советовался с  ним  о  каждом  своем  шаге.  Диккенс
помогал ему писать бумаги, поддерживал во всех его  действиях,  и  для  меня
несомненно, что он и был главным  вдохновителем  этой  розни.  Должно  быть,
поначалу он считал, что я слишком бурно воспринял выпад Йейтса, затем -  что
был недопустимо груб в своих требованиях извиниться и, наконец,  -  поставил
себя в смешное  положение,  передав  дело  в  совет  "Гаррика"  и  превратив
ничтожную размолвку в мировую драму. Однако чем бы он ни руководствовался, я
не могу одобрить его линию поведения.



     Вообразите, что он мог сделать и что сделал; ничто не мешало ему прийти
ко мне, лишь только Иейтс впервые к нему обратился, и поговорить со мной как
мужчина с мужчиной. Я рад  был  бы  его  видеть,  охотно  бы  его  выслушал,
высказался сам, и очень может быть, что все тогда бы и кончилось за бутылкой
доброго вина. Но он повел себя как враг, и это было больно,  к  тому  же  он
разбил литературный Лондон на два лагеря, и очень многие последовали за ним,
тогда как я пекся, прежде всего, не о себе, а об  общем  благе.  Его  письмо
было ловушкой, да-да, ловушкой: что бы я ни ответил, я попадал впросак.  Мог
ли я  согласиться  забыть  обиду  и  принять  его  предложение,  коль  скоро
обратился в "Гаррик"; мог ли я  отвернуться  от  тех,  кто  выступил  в  мою
защиту? Как бы я ни хотел покончить с этой распрей, такого  я  не  мог  себе
позволить. Но и отвергнуть мировую Диккенса означало заявить,  будто  я  ищу
ссоры, что было неверно, а главное - еще больше ожесточало противника,  лишь
прибавляя ему непримиримости. И все же я решил не отступать от постановления
совета. Я спрашивал себя, велика ли цена дружбе Диккенса? И велика  ли  цена
его предложению? По правде говоря, совсем невелика, если  вспомнить,  что  я
выстрадал из-за его союза с Йейтсом.  Поэтому  я  ответил,  что  дело  вышло
из-под моего контроля и, передав его в совет, я больше не властен  принимать
самостоятельные решения, но напишу туда, что был  бы  рад  мирному  повороту
событий.



     Скандал продолжал бушевать, и конца  ему,  казалось,  не  предвиделось.
Однако Йейтс в последнюю минуту забрал свой иск; оказывается, предъявив  его
совету, он предъявлял его тем самым и  попечителям  клуба  и,  значит,  дело
подлежало Канцлерскому суду, что, к счастью, было ему  не  по  карману.  Он,
видно, так и не простил клубу обиды за то, что ответчиками  были  выставлены
попечители и он лишился задуманного громкого процесса. Но я считаю - оставив
в стороне личные интересы, - что для него то был благой исход:  никак  иначе
не удалось бы пресечь его неутолимую жажду мщения. Ему только и  оставалось,
что разразиться заключительным памфлетом, однако читателей, кажется, нашлось
немного, немногим больше, чем нашлось бы у меня, потеряй я голову и  вздумай
написать что-либо похожее, ибо наша история всем страшно  опротивела.  После
чего Йейтс для всех, кроме друзей-приятелей, канул в забвение,  из  которого
лишь на секунду вынырнул; я проводил его тяжелым  вздохом,  сокрушаясь,  что
мне довелось услышать это имя.



     Сегодня мне бы следовало спокойно  оценить  случившееся,  взглянуть  на
дело Йейтса беспристрастно и трезво взвесить поведение основных  участников,
но я не могу; даже писать эту главу мне было трудно - меня одолевали тоска и
раздражение: за прошедшие годы ничто не изменилось,  я  с  прежней  страстью
отношусь к этой ссоре. И самое в ней  удручающее  не  все  те  неприятности,
которые она повлекла за собой, а чувство горечи из-за того, что Йейтс, как я
ясно понимаю, так и не уразумел, из-за  чего  я  ломал  копья  и  в  чем  он
провинился, и потому, что бы я ни говорил,  что  бы  ни  делал,  в  каком-то
смысле все было впустую. Но Диккенс понимал прекрасно, что меня ранило всего
больнее, и, на мой взгляд, сыграл неприглядную роль. Я часто спрашивал себя,
что его побудило  приложить  руку  к  этому  скандалу.  Собственные  ли  его
неприятности - уход от жены, то ли, что я принял ее сторону и  даже  навещал
порой, чтоб поддержать и выразить сочувствие? Возможно, раздосадованный,  он
искал случая, чтоб уязвить меня? А может быть,  я  несправедлив  к  нему,  и
Йейтс вовлек его в это дело против воли или же не последовал  какому-то  его
разумному совету, оставшемуся мне не известным? Йейтс - малый опрометчивый и
мог из-за поспешности неправильно понять Диккенса,  а  может  быть,  Диккенс
обронил вначале неосторожное словцо, которое хотел бы после  взять  обратно,
но было уже поздно. Все это нетрудно было бы узнать  наверняка,  обратившись
прямо к Диккенсу, но  я  не  стал  этого  делать.  Некоторых  ран  лучше  не
касаться, и уж тем более не стоит  их  бередить.  Одно  мне  ясно  -  нам  с
Диккенсом не суждено было дружить. Все шло  к  тому,  чтоб  развести  нас  в
разные стороны, и очень многие нас потихоньку  стравливали.  Какая  жалость!
Нам следовало быть друзьями.
     В конце концов, скандал заглох, и я возблагодарил судьбу, хотя на  душе
остался тяжелый осадок. Я даже внушил  себе,  что  откровенная  враждебность
Йейтса мне нравится - она мне больше по сердцу, чем... вы сами знаете,  что.
Мысли мои несколько прояснились, отчасти вернулась работоспособность,  и  я,
наконец, снова взялся за злосчастных "Виргинцев". Видит бог, этот роман  был
обречен с самого начала: пока я писал его, я столько раз  лишался  душевного
равновесия то по одной, то по другой причине, и столько раз менял  весь  ход
повествования,  что   часто   ощущал   полнейшую,   прямо-таки   неприличную
растерянность. Как вам известно, мне хотелось  написать  продолжение  "Генри
Эсмонда",   я   думал   рассказать   о   приключениях   внуков   Эсмонда   -
братьев-близнецов  Уоррингтонов,  а  заодно  и   дальнейшую   историю   дома
Каслвудов. Действие, по большей части, должно было происходить в Америке  во
время тамошней революции, в которой братья  сражаются  на  разных  сторонах.
Сами видите, я выбрал широкий фон, как очень  быстро  выяснилось,  чересчур,
непосильно широкий, и я стал тонуть, отчаянно барахтаясь и стараясь  связать
и укрепить разваливающееся действие. Я очень намучился со своими близнецами,
которых задумал людьми совсем разными и по характеру, и по способностям,  но
очень схожими внешне; ну а женские образы... - кто это выдумал, что  я  умею
описывать женщин? Короче говоря, не читайте "Виргинцев", это самый слабый из
моих романов. В один прекрасный день я дописал его, и это лучшее, что я могу
сказать. Не стану ссылаться на давно известные причины: на то, что я  болел,
спешил, непрестанно отвлекался на неотложные дела,  а  лучше  пообещаю,  что
свое нынешнее детище - "Дени Дюваля" - не выпущу из рук, пока не  доведу  до
совершенства. Ах, как бы мне хотелось вернуть назад все мои книги,  которыми
я остался недоволен, переписать их заново и либо превратить в шедевры,  либо
предать огню, но, к сожалению, это невозможно. Я знаю, что меня ждет горькая
расплата - суровый суд потомков,  которые  будут  вершить  его  строже,  чем
современники, но, может  быть,  по  милости  небес,  "Ярмарка  тщеславия"  и
"Эсмонд" переживут меня.



     Поверите ли вы, что нас с вами ожидает впереди веселая  глава?  Чем  не
сюрприз? В свое время то был сюрприз и для меня, я был бы рад тогда  узнать,
заглянув в будущее, что жизнь - в порядке исключения - готовится сделать мне
подарок.


        ^T22^U
        ^TПозвольте представиться: редактор "Корнхилл Мэгэзин"^U

     Я знаю с давних пор, что не умею быть спокойным и мне не  суждено  жить
тихо и размеренно, пожалуй, то горячечное существование,  которое  досталось
мне в удел, гораздо больше мне по нраву. В свое время Джейн  Брукфилд  часто
журила меня за то, что я слишком быстро мчусь по жизни, и предупреждала, что
я состарюсь раньше срока, если не перестану рваться на части, словно во  мне
сидят даже не два, а три разных человека. В  те  дни,  когда  я  был  ей  не
безразличен, она то и дело просила меня "немного спустить пар", что я честно
старался  исполнить,  но  ничего  не  получалось.  Когда-нибудь,   наверное,
настанет тишь да гладь, я удалюсь от жизни, не захочу и  пальцем  шевельнуть
ни ради чего на свете, но, честно говоря, мне как-то не верится. Мы  властны
над своими целями и притязаниями, мы можем обуздать свои порывы или подавить
свою несдержанность, чтоб лучше исполнять христианский  долг,  но  мы  не  в
силах изменить свой нрав, не стоит и пытаться. Поэтому когда ко  мне  пришел
Джордж Смит из издательства "Смит, Элдер и Кo", которого я не  раз  упоминал
на этих страницах, надеюсь, в самых лестных выражениях, и  предложил  занять
кресло редактора нового литературного журнала, нетрудно  догадаться,  что  я
ему ответил. Возможно, вы ожидали, будто я ответствовал  ему  с  нахмуренным
челом, что очень занят, нельзя даже вообразить себе, до какой степени,  или,
утомленно прикрыв глаза ладонью, прошептал, что  изнемогаю  от  усталости  и
нуждаюсь в отдыхе? А может быть, вы полагали,  будто  я  стал  отнекиваться,
отговариваться тем, что у меня нет опыта и я боюсь не справиться? О нет, как
вы отлично понимаете, ничего подобного  я  говорить  не  стал,  однако  вам,
должно быть, невдомек, до чего же я обрадовался. Вот это поворот судьбы! Вот
это перемена! Отныне - никаких романов! К черту лекции! Я так  ухватился  за
предоставленную мне возможность попробовать свои силы в новом  деле,  словно
был вдвое моложе своих лет, но я будто  и  в  самом  деле  сбросил  половину
прожитых годков, когда услышал это предложение.  Как  нас  волшебно  горячит
восторг:  кровь  начинает  бежать  быстрее,  глаза  глядят  зорче,   походка
становится легче, и  человек  весь  светится.  Наверное,  медицина  способна
объяснить, в чем тут загадка, но мне ни к чему ее объяснения, мне  подавайте
результат, а не причины, которых я, кстати сказать, все равно бы не понял. Я
лишь соглашаюсь радостно, что средство  это  чудодейственное,  и  хорошо  бы
встречать его почаще в жизни, чтобы омолодить нас всех.
     Новым журналом жизнь бросила мне вызов, в котором я больше всего  тогда
нуждался: пора было менять смычок, ибо мой прежний перетерся от того, что  я
слишком долго водил им по струнам.  Какая  радость  принимать  и  отвергать,
подписывать в печать и критиковать сочинения других людей вместо того,  чтоб
каторжно трудиться над своими  собственными  и  с  замиранием  сердца  ждать
чужого приговора! Как редактор журнала для семейного чтения я  смогу  влиять
на литературу, чего мне давно хотелось, а не буду сам тянуть упряжку; на мой
взгляд, то была достойная задача, и я прекрасно понимал, как за нее  следует
приняться. Читатели мечтают получить журнал, который годился  бы  для  всех:
отцов, детей, жен, слуг и прочих, - был  бы  написан  хорошим  языком  и  не
вгонял людей в краску, когда они его читают вслух. Кому не надоели  беззубые
историйки вместо рассказов, хромые вирши, выдаваемые за стихи, и бесконечное
пережевывание одних и тех же мыслей, призванное скрыть ту  грустную  правду,
что у авторов нет за душой ни свежести, ни новизны?  Вдобавок  каждой  семье
приходилось вводить домашнюю цензуру,  и  это  раздражало:  один  журнал  не
подходил для дам, ибо в нем то и  дело  проскальзывали  скабрезные,  дешевые
остроты, другой не следовало читать детям из-за картин насилия  и  зверства,
третий нужно было прятать от слуг из-за подрывных политических идей, которые
он постоянно проповедовал. Мне часто доводилось слышать, как отцы  семейства
сетовали, что в стране нет подходящего журнала,  который  предназначался  бы
для всех возрастов и сословий, они бы покупали его  нарасхват,  уверяли  они
меня, - лишь бы он не был слишком скучным или ханжески  благочестивым.  И  я
загорелся мечтой создать такой журнал - живой, занимательный, хороший журнал
для чтения в домашнем кругу. Во мне заговорил  несостоявшийся  издатель,  не
умиравший в моей душе с тех самых пор, как  провалился  "Нэшенел  Стэндарт",
который мне когда-то мыслился именно таким изданием.
     Но  прежде  чем  садиться  в   редакторское   кресло,   мне   следовало
окончательно разделаться с "Виргинцами". Признаюсь, дописывать их  оказалось
всего легче - меня гнало вперед нетерпеливое желание поскорей  приняться  за
мой журнал. Заметили ли вы  хозяйское  словечко  "мой"  в  конце  предыдущей
фразы? Наверное, вам подумалось, что это странный способ выражаться  о  том,
что по самой своей природе может существовать лишь как общий труд многих, но
я воспринимал  журнал  как  нечто  очень  личное  и  был  преисполнен  самых
серьезных намерений. Нет, это и впрямь будет мой журнал - я не  намерен  был
умножать собой ряды редакторов, которых никогда не бывает на месте и которые
руководят работой, не покидая собственного дома и  перекладывая  львиную  ее
долю на других сотрудников. Меня занимала каждая связанная с ним мелочь: как
будет  выглядеть  обложка,  какими  шрифтами  он  будет  набираться,   какие
материалы мы будем отбирать для публикации, как организовать продажу, - меня
касалось все, даже то, что обычно решается без главного редактора.  Иначе  я
не ощущал бы себя вправе называть его "своим" -  как  мать,  которая  должна
утирать своим детям носы  и  слезы,  а  не  только  любоваться  их  улыбкой.
По-моему, о печатном органе нужно судить по самому слабому звену, и я считал
своим первейшим долгом нащупать такое звено и укрепить его. Я  понимал,  что
сам создаю себе работу, но работой меня не испугаешь,  и  не  беда,  если  я
стану притчей во языцех и обо мне будут в сердцах говорить, что  я  сую  нос
куда не положено: то было мое кровное детище. Я собирался стать  редактором,
пальцы которого всегда  испачканы  чернилами,  который  принимает  близко  к
сердцу обязанности каждого из своих подопечных: от мальчишки-рассыльного  до
литературных сотрудников.



     Прежде всего, необходимо было придумать хорошее название. Вы  говорите,
что я поставил телегу перед лошадью, и у главного редактора имеются заботы и
поважнее. Но вы не правы, судьба нового журнала, который должен быть у  всех
на устах, во многом зависит от имени. Часами я перебирал возможные  названия
- искал такое слово, в котором отразился бы мой  замысел.  Оно  должно  было
быть простое, радостное, серьезное, приятное для слуха, но не вызывающее,  а
заодно - не слишком  узкое  по  значению,  чтобы  не  сковывать  последующее
развитие журнала. По долгом  размышлении  я  остановился  на  словосочетании
"Корнхилл Мэгэзин", потому что редакция помещалась в доме  номер  шестьдесят
пять по улице Корнхилл, и слово "Корнхилл" постоянно ласкало мой слух -  мне
слышалось в нем что-то основательное, "коренное", хотя смешно было и думать,
будто кто-нибудь поймет,  что  я  имел  в  виду;  то  было  легкое,  веселое
название, точно такое, как мне грезилось. К тому же,  невозможно  бесконечно
выбирать  название,  его  нужно  скорее  обнародовать,  а  чем   дольше   вы
раздумываете, тем труднее отыскать слово, которое бы звучало как откровение.
Безымянный журнал -вроде безымянного младенца, всегда опасно, что  он  умрет
раньше, чем его нарекут, так что  торопитесь  это  сделать.  Коль  скоро  мы
выбрали название, можно было приниматься за обложку.  Не  требуется  особого
опыта журнальной работы, чтобы понять, как  важен  внешний  вид  для  нового
печатного издания. Потом, когда оно станет на ноги,  оно  может  выходить  в
невзрачном буром переплете,  и  набирать  его  можно  будет  самым  скромным
шрифтом, но вначале оно должно бросаться в глаза  покупателям,  и  посему  к
рисунку на обложке следовало  отнестись  со  всей  возможной  тщательностью.
Головоломная задача, смею я вам доложить. Я порывался сам приложить  руку  к
обложке, но вскоре понял, что тут нужна  пропасть  времени  и  мастерства  -
лучше  мне  и  не   соваться,   и   обратился   к   другу,   работавшему   в
Саут-Кенсингтонской  школе  изящных  искусств,  с  просьбой  порекомендовать
подходящего художника, и он прислал нам Годфри Сайкса, который тотчас сделал
отличный набросок в таком духе, как мне того хотелось.  Рисунок  должен  был
прийтись по вкусу широкому читателю и послужить нам добрым почином -  я  был
доволен.



     Название, обложка, бог ты мой, дойдет ли он  когда-нибудь  до  дела?  -
нетерпеливо спрашиваете вы. Не спорю, главное  в  журнале  -  содержание.  Я
понимал,  как  важно,  чтобы   в   плане   выдерживалось   равновесие   всех
предполагаемых рубрик: от беллетристики до научных статей, от легкого  -  до
просвещающего  чтения,  от  развлекательной  литературы  -  до   расширяющей
умственные  горизонты.  Случайное  сотрудничество  знакомых  сочинителей  не
обеспечивало бы того, что мне мыслилось. Прежде всего, нужно было довести до
будущих авторов задачу нашего журнала, который призван был обслуживать самый
широкий круг читателей всех поколений и званий и приобщать их к  мудрости  и
знаниям самых талантливых и просвещенных людей нашего времени. Конечно,  без
художественной литературы такому изданию не обойтись, я был обеими руками за
нее, но я давно пришел к  убеждению,  что  читателей  следует  приближать  к
действительности, к тем подлинным жизненным факт