бы
разделить с ним горести и радости, открыть любовь и  ненависть,  -  впрочем,
последней должно быть как можно меньше, нельзя, чтобы книга ею дышала, да и,
правду сказать, не так уж часто он ее испытывал. Положим, он  напишет  книгу
для чтения на сон грядущий, в  которую  заглядываешь  на  досуге,  смеешься,
дремлешь, просыпаешься, еще немного почитаешь, отложишь в сторону и дальше в
том же духе, положим, он ее напишет, то ли это, что  он  задумал?  Возможно,
его высмеют, скажут, что это  жалкая  и  легковесная  книжонка,  но  что  за
важность, ведь именно такую ему хотелось написать. Пожалуй,  перед  тем  как
складывать в последний путь пожитки, а он стал чувствовать,  что  этот  путь
уже не за горами, он будет рад оставить такую визитную  карточку.  Уж  лучше
незатейливый рассказ, чем скучные тома пустых житейских мелочей и  неуклюжих
славословий, посвященные иным его собратьям. Конечно, это дерзкая затея,  но
тем она ему и нравится.
     Он явно был доволен. Его печальное лицо озарилось улыбкой, он расправил
плечи и, выпрямившись, сел за стол. Что же, это будет странная,  но  здравая
попытка - так посмотреть на собственную жизнь. Щадить себя он не намерен, он
честно исповедуется в заблуждениях, не укрывая  их  последствий.  Порой  ему
предстоят малоприятные признания: далеко не всегда он вел себя как должно  -
зато он обретет более широкий взгляд на вещи, которого ему  не  доставало  в
гуще жизненной борьбы. Он  ясно  понимал,  что  основные  жизненные  схватки
остались позади и что отныне перед ним прямая, как стрела, дорога, -  теперь
удобно вспоминать все прежние повороты и ухабы. После чего, уже в прекрасном
настроении, он  стал  обдумывать,  как  построить  рассказ:  выдерживать  ли
хронологию, писать от  первого  или  от  третьего  лица,  давать  ли  оценку
собственным сочинениям и т. п.  Шаг  за  шагом  он  выработал  свод  правил,
которых собирался придерживаться, составил перечень недостающих  сведений  и
писем, хранившихся у прежних корреспондентов, - список того, сего, и  вскоре
стол оказался завален бумагами; тут он откинулся назад и вытер лоб  платком,
в углу которого были вышиты инициалы: У.М.Т....
     Ну вот и все! Игра окончена, и вы, конечно, дорогой читатель,  раскрыли
ее с самого начала. Вот и отлично, ибо наш герой не собирался прятаться  под
маской. Коль скоро это автобиография, значит, нужно  представиться  по  всей
форме, сказать, кто вы такой и к  чему  ведете  речь,  а  не  скрываться  за
изощренными литературными приемами. К чему стыдиться собственного "я"? Что в
нем зазорного? По-моему, тот, кто  именует  себя  "один  человек",  страдает
расщеплением личности: одну выставляет напоказ, другую ото всех скрывает,  я
не хотел бы оказаться в этой роли. Чтобы  мое  послание  к  вам  имело  хоть
малейший смысл, мои юные друзья, необходима  честность  -  лучшая  политика.
Когда вам попадутся эти строки, я буду в мире  ином,  к  чему  же  сохранять
иллюзии? Уж каков есть, как порой кричат в порыве  раздражения  те,  кто  не
сомневается в своей великой ценности. В своей собственной я вовсе не уверен,
но делать нечего. Боюсь, что буду уклоняться в сторону и,  оседлав  любимого
конька, помчусь  на  нем  во  весь  опор,  боюсь,  что  буду  углубляться  в
посторонние материи, но в одном можете не сомневаться - измысливать я ничего
не буду. И замалчивать тоже. Я не стану обходить молчанием ту или иную сцену
лишь оттого, что она придется не по вкусу вашей матушке, но оставлю за собой
право не входить в подробности, которых никто не вправе знать.  Мне  чудятся
смешки, я слышу, как вы говорите, что малый запирается, еще не  приступив  к
рассказу, - намекает, что не заикнется ни о шести трупах  в  погребе,  ни  о
своей деревянной ноге, ни  о  пропаже  собственного  сына  при  невыясненных
обстоятельствах.  О  нет,  напротив,   сэр,   я   собираюсь   вас   потешить
подробностями всех совершенных мной убийств, а что касается протеза, то  как
же не похвастать, что под Ватерлоо я вел в атаку кавалерию? Нет, умолчу я  о
другом - я умолчу о личном и интимном, о чем не следует судачить и  -  очень
вас прошу - не следует писать. Но играть я буду честно: дойдя до такой темы,
я буду каждый раз выбрасывать предупреждающий флаг, и вы поймете, что я  это
делаю из скромности и робости, а не из трусости. Я  не  могу  смущать  людей
лишь оттого, что мне вздумалось писать автобиографию, к тому же я  не  верю,
что разумная сдержанность может помешать правде. Все это вздор.



     С чего начать? Меня заранее подстерегают трудности, ибо свое рождение я
помню так же мало, как и вы свое. Тут нам бы пригодилось свидетельство  моей
матушки, но мне столько раз рассказывали об этом событии, что  вы,  надеюсь,
поверите мне на слово, и мы не станем отрывать ее, ибо  как  раз  сейчас,  в
соседней комнате, она жестоко распекает горничную за то,  что  ее  платья  -
речь, разумеется, идет о матушкиных платьях - уложены в дорогу не  так,  как
полагается.  Я  горячо  сочувствую  горничной,  ибо   матушка   -   завзятая
путешественница, вследствие чего ее гардероб  всегда  находится  в  пугающей
готовности и требует весьма ответственного отношения.
     Однако вернемся к моему рождению. Я появился на свет  в  Калькутте,  18
июля 1811 года, и это вы, конечно, вправе знать. Но то, что родился я раньше
времени и доставил близким тяжкие волнения в первые месяцы  жизни,  а  также
прочий сентиментальный вздор,  который  обрушила  бы  на  вас  моя  матушка,
отвлеки я ее от багажа и горничной, я излагать не  стану.  Довольно  даты  и
места моего рождения. На этих страницах вам еще не раз  представится  случай
узнать мою матушку, поэтому не стану вас обременять  подробным  рассказом  о
ней в пору моего рождения, сведения же об отце достались мне из вторых  рук,
и я мало что могу сказать. Звали его Ричмонд Теккерей, он  умер,  когда  мне
было всего четыре  года.  Родом  он  был  из  Йоркшира  и,  следуя  семейной
традиции, служил в Индии. Рассказывали, что он был высокий, добродушный,  со
склонностью к искусству - слова "высокий" и "со склонностью" рождали у  меня
в детстве образ высокого, накренившегося дерева, - и, будь он  жив,  был  бы
мне, наверное,  прекрасным  отцом.  Я  рос  единственным  ребенком,  правда,
впоследствии с удивлением узнал, что у  меня  была  единокровная  темнокожая
сестренка,  -  по  местному  обычаю,  отец  завел  жену-туземку.  Вы  только
вообразите, маленькая смуглая девочка по  фамилии  Теккерей!  Останься  я  в
Индии, мы бы, возможно, подружились,  и  я  не  знал  бы  в  детстве  такого
отчаянного одиночества.



     Похоже,  что  мое  повествование  будет  прерываться   продолжительными
паузами. Я добрых полчаса раздумывал, вправе ли я так писать о детстве, -  я
не хочу преувеличивать свои горести, винить других и делать больно  матушке.
Когда я говорю, что был одинок, а значит,  и  несчастен,  я  вовсе  не  хочу
сказать, что знал великие лишения, недоедал, переносил побои  или  холодными
ночами дрожал на улице в одних лохмотьях. Ничуть не  бывало,  но  у  ребенка
есть и другие поводы  чувствовать  себя  несчастным.  Факты  красноречивы  и
подтверждают мои жалобы: представьте  себе  пятилетнего  мальчика,  которого
отрывают от матери и посылают к неведомым родственникам за  тысячи  миль  от
дома.  Представьте  себе  этого  же  мальчика,  любящее,  кроткое  и  нежное
создание, привыкшее к ласковым объятиям матери, к солнцу и приволью Индии, в
холодной, серой Англии, где до него и всех его достоинств никому  нет  дела.
По-моему, не  нужно  особого  воображения,  чтобы  всплакнуть  над  ним.  Из
плавания на "Принце-регенте" мне почти ничего не запомнилось -  кроме  того,
что мы  заходили  на  Св.  Елену  и  моя  смуглокожая  нянька,  показав  мне
Наполеона,  заявила,  что  он  съел  всех  маленьких  детей,   каких   сумел
заполучить, - но я не могу забыть чувства безмерного,  подавленного  горя  и
страшной жизненной незащищенности, хоть я  почти  не  плакал,  разве  только
ночью, под одеялом. Моя тетушка Ритчи вполне резонно писала матушке,  что  я
отлично устроился и с виду совершенно счастлив.  Как  быстро  мы,  взрослые,
решаем, что ребенок "совершенно счастлив"!  Стоит  ему  немножко  поболтать,
обрадоваться, что его погладили по головке, примерно  держаться  за  обедом,
трогательно помолиться, как мы заключаем, что он "вполне счастлив". Никто не
пробует за болтовней  увидеть  отчаянные  усилия  понравиться,  заметить  за
улыбкой жажду одобрения, угадать страх  -  в  молчании,  неискренность  -  в
молитвах. Если дети сыты и спят в чистых постельках,  мы  уверены,  что  они
"совершенно счастливы", и дело с концом.



     Матушка говорит, что плакала гораздо горше моего, и уверяет, что  я  не
мог дождаться, когда начнется мое волнующее  плавание  на  большом  корабле.
Наверное, ей так легче было думать, ибо правда  была  невыносима,  и,  кроме
того, тогда так было принято: все отсылали маленьких детей в Англию - и она,
быть может, искренно, считала, что я доволен. Но даже и сегодня я принимаюсь
плакать,  когда  думаю  о  разлуке  детей  и  родителей.   Жестокость   этих
расставаний, стоит мне их вспомнить, задевает во  мне  самую  чувствительную
струну, и я долго не могу успокоиться. Но как струится из моих  глаз  влага,
когда я сам оказываюсь одной из  расстающихся  сторон!  Прощание  с  детьми,
когда я уезжал в Америку, было одним из самых тяжких  испытаний;  бескрайний
океан, тысячи тысяч разделяющих нас миль и неуверенность во всем  на  свете,
даже в том, что я увижу вновь эти любимые доверчивые рожицы. Словом, вот  он
я, стою с платком в руке, и, если буду продолжать так дальше, не  продвинусь
ни на шаг. Как бы то ни было, хотя меня и разлучили с матерью, я  выжил,  но
слышать не хочу, что это сделало меня мужчиной, что детей так ставят на ноги
и воспитывают истинную независимость характера. Жизнь  в  любящей  семье,  с
любящими родителями дает силу, а не слабость. Не  сомневаюсь,  что  себе  во
благо я мог бы еще несколько лет оставаться с матушкой и ее  новым  мужем  и
отплыть домой - одновременно с ними, но что сейчас об этом толковать?  Лучше
я расскажу вам романтическую историю моего отчима, Генри Кармайкла-Смита, за
которого моя мать вышла замуж в ноябре 1817 года. Она его узнала и  полюбила
еще семнадцатилетней девушкой, задолго до того, как увидела  Индию  и  моего
отца. Он служил прапорщиком в Бенгальском инженерном полку, вследствие  чего
мать моей матери сочла его недостойным руки  дочери.  Ей  объявили,  что  он
умер, ему - что она вышла за другого. Сердце ее было разбито, она  уехала  в
Индию и стала там женой моего отца. Однажды он предупредил ее, что пригласил
к обеду очаровательного  нового  знакомого,  и  в  комнату  вошел  ее  давно
погибший возлюбленный. Кто скажет, что литература фантастичнее,  чем  жизнь?
Такие удивительные совпадения проходят незамеченными чуть не каждый день, но
стоит нам их описать - и нас винят в надуманности.
     Словом, так мы и жили - матушка в Индии, со своим дорогим Генри,  мирно
и счастливо, я - в Англии, заброшенно и грустно. Конечно, я  не  тосковал  с
утра до вечера, с детьми так не бывает. Бабушка Бичер и  двоюродная  бабушка
Бичер, в чьем доме в Фэреме Гемпширского графства я остановился по  прибытии
в Англию, были ко мне добры, и я, наверное, не знал бы горя, если бы они  не
вздумали отправить меня в жуткую школу в  Саутгемптоне,  которой  заправляли
некие супруги Артуры. Они, наверное, уже умерли, но даже если живы, меня это
не остановит: жестокость, которую они практиковали во имя целей просвещения,
должна быть названа по имени. Какая жизнь была там уготована нам,  детям  из
Индии, которых ждал режим дурных обедов, ужасного  холода,  цыпок  и  полной
беззащитности, если не  считать  вновь  обретенных  родственников,  которые,
скорее всего, знали, куда они нас отправили.  Я  никогда  не  посылал  своих
детей в школу, но если б и послал, то, несомненно, тщательно  обследовал  бы
соответствующее заведение, прежде чем вверять ему их нежные души.  Но  люди,
даже хорошие, этого не делают и  судят  с  чужих  слов:  дескать,  у  Артура
хорошая школа и умеренная плата - так  процветают  заведения  вроде  Ловудов
мисс  Бронте  и  Дотбойс-Холлов  Диккенса.  Я,  кстати,   не   уверен,   что
прославленные школы чем-нибудь лучше сотен безвестных и маленьких, взгляните
на Чартерхаус. Разве герцог Веллингтон не назвал его "лучшей школой  Англии"
и разве, попав туда, я не увидел,  что  он  немногим  лучше,  чем  чистилище
Артура? Признаюсь, мне нестерпимо думать о том, как легко родители дают себя
одурачить и уверить, что наказания, которые  они  когда-то  сами  вынесли  и
омыли своими слезами, полезны и нужны их  детям.  Как  это  получается,  что
поколение  за  поколением  забывает  свои  былые  горести  и  мирится  с  их
продолжением? Вот величайшая  из  тайн.  Я  громко  и  твердо  заявляю,  что
жестокость детям не полезна, ее необходимо отменить,  я  никогда  с  ней  не
смирюсь, - пожалуй, лучше мне вернуться к своей теме.
     Чтобы ее продолжить, скажу вам, что даже первое, самое горькое время  в
школе я чувствовал себя порой довольно сносно и положительно бывал  счастлив
в свободные дни. Тетушка Бичер осыпала меня подарками и возила  на  чудесные
загородные  прогулки,  там  я  искал  птичьи  гнезда  и  предавался   другим
мальчишеским забавам, к тому же с ранних лет я был  неравнодушен  к  красоте
природы и величию чудесных зданий. Мне очень нравился дом, в котором мы жили
на главной улице Фэрема,  с  высокой,  покатой  кровлей,  узкой  верандой  и
низкими  окнами  по  фасаду,  обращенными  в   прекрасный   фруктовый   сад,
спускавшийся к реке, - помню, я любил бывать там. Фэрем был похож на городок
у Джейн Остин, в нем жили отставные морские  офицеры  и  энергичные  пожилые
дамы - любительницы виста, он мне очень нравился. Встречая любовь и ласку, я
расцветал и забывал лить слезы по матушке, но в школе впадал  в  отчаяние  и
тосковал по ее объятиям. Я с радостью покинул  школу  Артуров,  но  как  это
получилось? Доверились ли мы старшим, и нам поверили? Дошло ли, наконец,  до
наших родственников, что тут что-то не так? Уже не помню; хоть я и  говорил,
что с радостью оставил Артуров, мне жаль было  покидать  Гемпшир  и  бабушек
Бичер ради Ритчи и Лондона. Дети не любят перемен, им нужно знать, где они и
с кем они, любая перемена внушает им тревогу.
     Как оказалось, то была перемена к  лучшему.  Школа  доктора  Тернера  в
Чизвике была не бог весть что, но много лучше Артуров, а, главное, теперь  я
жил вблизи двоюродных сестер и братьев и мог войти в круг их семейной жизни,
которой дорожил, завидовал и к которой жаждал приобщиться.  Джон  Ритчи  был
женат на сестре  моего  отца  и  жил  тогда  с  семьей  на  Саутгемптон-Роу.
Принимали они меня радушно, и я наслаждался их  обществом;  все,  дети  были
младше меня, но с ними было лучше, чем со взрослыми, мы весело играли, и они
мне заменили сестер и братьев, которых мне недоставало. Оглядываясь назад, я
задаюсь вопросом, был ли я обузой для Ритчи. Мы сами  никогда  не  чувствуем
себя обузой, великое ли дело трижды в день кормить большого мальчика (во мне
было три фута и одиннадцать дюймов, и я был плотного сложения) и  жертва  ли
со стороны детей принять в игру и гостя? Благодарение богу, позже я отплатил
за все те милости, которыми бездумно пользовался в детстве,  с  восторгом  и
благодарностью.



     Я убежден, что эти два года, с 1817 по 1819, с шестого по  девятый  год
жизни, от которых у меня остались такие отрывочные  и  в  основном  гнетущие
воспоминания, сформировали мой характер. Вы полагаете, я не в своем уме,  но
я уверен, что не ошибаюсь. После того, как матушка вернулась в Англию в 1819
году, я стал все видеть в ином свете. У меня появился дом, куда я  ездил  на
каникулы, где чувствовал себя спокойно и надежно, даже когда у  меня  бывало
неспокойно на душе,  -  вы  понимаете,  что  я  хочу  сказать,  мои  мученья
кончились и  больше  никогда  не  повторялись,  чему  я  был  безмерно  рад.
Наверное, за те два одиноких года образ матери стал для  меня  мифом,  игрой
воображения, я за него цеплялся, но он все отдалялся от меня.  Когда  судьба
вернула мне ее, она предстала предо  мной,  словно  прекрасный,  улыбающийся
ангел, словно сбывшаяся греза. Ничто  дурное  не  могло  меня  коснуться.  О
матери, какая сила вам дана! Кто знает, не исходит ли все зло мира  от  тех,
что не  знали  материнской  нежности.  Матушка  уверяет,  что  после  нашего
соединения едва не умерла от счастья - так рада была снова  лицезреть  меня.
Разлука с любимыми  наполняет  душу  мукой,  но  встреча  дает  несравненную
радость.
     Я поступил в Чартерхаус в начале третьей четверти, в январе 1822  года.
Заведение было в расцвете славы, и это, конечно, привлекало матушку. Помните
ли вы свои школьные дни,  читатель?  Вам  кажется,  что  я  шумлю  напрасно,
твердя, что я их ненавижу?
     Мне и доныне  слышится  скрипучий  голос  доктора  Рассела:  "Теккерей,
Теккерей, ленивый и распущенный проныра".  Но  был  ли  я  пронырой?  Я  был
запуган, это верно. Всей школой правил страх.  Каждая  провинность  каралась
дважды: один раз издевками доктора Рассела, второй  -  ликторами  и  пучками
розог, нетрудно догадаться, что  мне  было  легче.  Казалось,  этот  человек
избрал меня, чтобы излить всю силу своего  сарказма,  возможно,  он  не  мог
сдержаться из-за того, что я был крупным для своего возраста, или же оттого,
что я не хныкал, и он считал, что его слова на  меня  не  действуют:  он  не
замечал моих горящих щек и пятен слез, которые видны и ныне, он глядел  лишь
в мои глаза и всегда читал в них дерзость. Вы снова улыбаетесь и повторяете,
что строгая дисциплина была необходима и пошла мне  на  пользу.  Значит,  вы
неисправимы. Она не принесла мне пользы, она  не  только  не  ускорила,  она
скорей затормозила процесс познания! Преподавали в этой школе плохо,  это  я
знаю определенно. Подумайте, что  за  система  там  применялась:  в  младших
классах вместо учителя нам назначали  препозитуса,  или  старосту,  то  есть
такого же мальчика, как мы, но  только,  как  считалось,  самого  умного  и,
значит, способного нас обучать. Порою то бывал слабейший, который был  не  в
состоянии справиться с возложенной на него задачей,  тогда  весь  распорядок
превращался в хаос, пока на грохот не являлся доктор Рассел и  не  добивался
послушания расправой. В такой обстановке трудно заронить любовь к  познанию.
Мы зубрили, рабски переписывали, как попугаи затверживали наизусть  таблицы,
глаголы и стихи, и все это время сердца наши бешено стучали  -  мы  боялись,
что не скажем  положенную  строчку  вовремя,  что  нас  заметят  и  накажут.
Наверное,  если  бы  меня  считали  мыслящим  существом,  а  не  беспомощным
животным, я бы учился хорошо и был прилежным мальчиком.
     Я не скрывал своих мучений и каждый раз писал домой, что долго этого не
вытерплю и не  знаю,  во  имя  чего  должен  терпеть.  Никто  не  отзывался.
Понемногу я свыкся со своей участью, так с ней и не смирившись,  и,  подобно
остальным, научился переключать внимание на то, что скрашивало мне  узилище.
Прежде всего, то были каникулы. О радость наступления дня, жирно обведенного
кружком в календаре! По мере его приближения меня  начинало  лихорадить,  от
возбуждения я не мог дождаться, когда  сяду  в  дилижанс,  направляющийся  в
Оттери Сен-Мэри в Девоншире, где после  многих  переездов  обосновались  мои
родители. Мне было безразлично, долго ли продлится путешествие и сильно ли я
замерзну в пути, - порой я так деревенел от  холода,  что  меня  сносили  на
руках с эксетерского дилижанса, зато в душе я весь пылал восторгом. Обратная
дорога, конечно, бывала ужасна, но  по  приезде  в  Лондон  я  первым  делом
обводил кружком ближайший день освобождения. Кроме  поездок  домой,  у  меня
были книги - еще один,