очерков",  которая
вышла несколько лет назад. Правда, те очерки были не особенно удачными, но я
сумел убедить издателей, что новые будут лучше, что  мое  имя  теперь  стало
гораздо  известнее,  благодаря  многочисленным  публикациям  в  журналах   и
газетах,  и  это  привлечет  поклонников  моего  пера.  Лонгмен,  знаменитый
издатель  того  времени,  и  Чапмен  и  Холл,  издатели  Диккенса,  к  моему
величайшему изумлению, готовы были заключить со мной контракт. Мешало только
одно, догадываетесь, что  именно?  Нужно  было  либо  на  несколько  месяцев
расстаться с семьей, что исключалось, либо ехать со всем выводком, что также
исключалось. Задача была не из простых, но как она ни  решалась,  ясно  было
одно - книга должна быть написана, коль скоро  мне  готовы  уплатить  триста
фунтов за три месяца работы. Возможно, в связи с этим мне  даже  удалось  бы
сделать  передышку  в  моей  изнурительной  журналистской  работе.  К  моему
большому облегчению, Изабелла загорелась так же, как  и  я,  и  беспокоилась
лишь о деталях и резонах тех или иных приготовлений. Пожалуй, я склонялся  к
тому, чтобы проявить твердость и расстаться с семьей на три месяца, - на это
время мои родители перебрались бы к Изабелле, - но она и слышать об этом  не
хотела и заявила, что не вынесет жизни врозь. Что  было  делать?  Я  отложил
решение, а мне тем временем свалился в руки еще один спелый  плод,  впрочем,
свалился он не сам, пришлось на цыпочках тянуться к ветке,  чтобы  стряхнуть
его оттуда и отправиться в Бельгию смотреть картины, о которых я должен  был
написать небольшую книжицу, - по возвращении я продал ее  Чапмену  и  Холлу.
Разве не удачно?
     В данном случае - нисколько. То было первое проявление моей  тупости  и
неразумия, которые вызывают у меня теперь горе и угрызения совести. Изабелла
не  захотела  ехать  в  Бельгию,  хотя  то  была  короткая  поездка,  вопрос
нескольких дней, максимум одной-двух недель, но разве суть тут в точной мере
времени? Дело в другом: я поехал один, преследуемый мольбами жены  остаться,
звеневшими в моих ушах, и слезами, от которых  было  мокро  ее  лицо,  но  я
ожесточил свое сердце и _все-таки поехал_. Вот так. Не стану  укрываться  за
удобными и здравыми доводами, что деньги были нам необходимы, что не поехать
было невозможно... - я уехал потому, что хотел  того.  И  очень  наслаждался
жизнью. Что еще нужно человеку, если ему  предоставляется  роскошь  смотреть
прекрасные картины, получая за это деньги,  а  после  солнечной  прогулки  и
стаканчика доброго вина, выпитого для прочистки мозгов,  высказывать  о  них
свои суждения? Признаюсь, свобода действовала опьяняюще, и я ею упивался.  Я
считал, что не создан для того, чтобы похоронить себя на улице Грейт-Корэм и
слушать детский плач и крик, как мог я в этом  хаосе  написать  свою  лучшую
книгу? Черт побери, я не был семьянином по призванию и не собирался  в  него
превращаться!
     Вам отвратительна моя бесчувственность? Мне тоже. Почему я не  поставил
себя на место Изабеллы? Не знаю. Я должен был все понять с первого  взгляда,
как только вернулся из этой бельгийской поездки, - я и сейчас вижу, как  она
сидит, тихая,  в  той  же  позе,  в  которой  я  ее  оставил,  безразличная,
несчастная, слезы безостановочно текут ручьями по ее худым щекам, безвольная
рука протянута, чтобы коснуться меня, а я уклоняюсь от этого прикосновения и
чувствую одно лишь раздражение от того, что она не бросается ко мне на шею и
не целует розовыми губками. Само собой, я вызвал доктора, и  он  сказал  то,
что обычно говорится, а  именно,  что  свежий  воздух  все  поправит.  И  мы
отправились в Маргет, взяв с собой Броди, нашу славную няню-шотландку; я был
убежден,  что  все  неприятности  моей   жены   проистекают   от   какого-то
нераспознанного несварения желудка. Морской воздух и полный покой совершенно
ее вылечат, и она перестанет быть для меня обузой, ибо, конечно, в этом было
все дело. Я не хотел,  чтобы  меня  обременяли,  я  уклонялся  от  осознания
серьезности положения и впадал в неистовство из-за малейшего намека  на  то,
что это ее пугающее состояние может затянуться.
     Маргет постарался ради нас на славу. Мы жили в очаровательном домике на
приморском бульваре, наши  окна  смотрели  прямо  на  море,  и  дверь  нашей
причудливой маленькой гостиной открывалась на пляж.  Нельзя  было  придумать
ничего прелестней. Солнце сияло, дул освежающий бриз, у детей было  чудесное
настроение, на Броди можно было положиться, но  Изабелле  это  не  помогало.
Рука об руку мы расхаживали взад  и  вперед,  я  приглашал  ее  полюбоваться
окружающей красотой, но она смотрела безучастно  и  вздыхала.  Из  вечера  в
вечер  мы  сидели  вдвоем  в  гостиной,  и  я  пытался  работать,   стараясь
представить  дело  так,  будто  не  хочу  лишаться  ее  общества,   но   она
чувствовала, что я сторожу ее, - каждый раз, когда я подымал взгляд, я видел
эти огромные, наполненные слезами, глаза, жалобно на меня глядевшие, так что
в конце концов я готов был замахнуться на нее, да-да, замахнуться, такое  во
мне накопилось раздражение и злоба на то, что я принимал  за  ее  упрямство.
Почему она не стряхивает с себя эту вялость? Почему  даже  не  пытается  это
сделать, господи боже мой? Мне приходилось удаляться на три с  лишним  мили,
чтоб вырваться из этой гнетущей обстановки и написать хоть  слово,  -  когда
становилось совсем невмоготу, я добирался до небольшой лужайки  для  игры  в
шары, устраивался в беседке и сочинял.
     Как видите, я был далек от понимания  истины  и  делал  все  возможное,
чтобы навлечь беду, - пока она не грянула, я так и не распознал ее.


        ^T7^U
        ^TЗа счастием следует трагедия...^U

     Все мы вернулись из Маргета в ужасно подавленном состоянии, все,  кроме
Анни, которая забавно вспоминала, как далеко она ездила. Порою даже в  очень
мрачном расположении духа я не мог сдержать улыбки, но  Изабелла  оставалась
безразлична к чарам нашего ребенка. Я думаю,  именно  это  ее  равнодушие  к
детям  пугало  меня  больше  всего  и  привело  к  решению  ни   при   каких
обстоятельствах не отпускать Броди. Должно быть, я так и сказал нашей доброй
нянюшке - пришлось сказать, тем более что я  задолжал  ей  к  этому  времени
немалую сумму, - но хоть я и  старался  не  выдавать  своего  отчаяния,  она
тотчас поняла меня  и  ответила  неколебимой  верностью.  Вправе  ли  я  был
требовать от бедной Броди  такой  великой  самоотверженности?  Не  знаю,  но
женское сердце, одно из лучших творений божьих, способно  на  такие  глубины
сострадания, какие и не снились ни одному мужчине, и  если  я  злоупотреблял
сочувствием Броди, то ежедневно возносил хвалы творцу за ее жертву.
     Не знаю, поверите ли вы, но мы, представьте, собрались в  Корк,  где  с
давних пор обосновались миссис Шоу и Джейн. Можно ли  было  придумать  более
верный способ приблизить катастрофу, чем эти сборы всей семьей в Ирландию на
неопределенный срок? Подумайте, что с  этим  связано:  покупки,  сортировка,
упаковка одежды и вещей,  уборка  и  сдача  дома  в  наем  на  время  нашего
отсутствия, бесконечные  хождения  туда-сюда  между  пароходной  конторой  и
багажным отделением - одним словом, кошмар, к которому никто из нас  не  был
готов. Я продолжал внушать себе, что предотъездная суета  пойдет  на  пользу
Изабелле, но вряд  ли  это  было  бы  под  силу  даже  и  здоровой  женщине.
Препроводив  в  сундук  одно-единственное   платье,   Изабелла   впадала   в
изнеможение, но я по-прежнему твердил себе, что ей все это  очень  нравится.
Конечно, мне необходимо  было  ехать  в  Ирландию  и  приниматься  за  книгу
очерков, того требовало положение наших  финансов,  и  Изабеллу  нужно  было
взять с собой, ибо бросить ее на произвол  судьбы  в  таком  состоянии  было
немыслимо, однако должен признаться, что  дело  было  не  только  в  суровой
необходимости, сюда, примешивалось кое-что другое:  я  не  хотел  оставаться
один на один со своей женой. Постыдное признание, но я их сделаю еще немало,
пока дойду до конца. Меня сводила с ума мысль, что я несу ежечасную заботу о
тяжело больной жене, и я намеревался разделить ответственность с ее  сестрой
и матерью.  Я  написал  им,  чтобы  предупредить  о  меланхолии,  в  которой
пребывала Изабелла, просил их взять ее под свою опеку и постараться  поднять
ее дух. Наверное, приготовляя впрок целительный мясной бульон,  одна  другой
сказала, что ничего  иного  и  не  ожидала  от  мужчины,  и  что-нибудь  еще
прибавила, но мне было неважно, что они скажут: я чувствовал,  что  выдохся.
Не знаю, видно ли это было по мне или нет и заметила ли что-нибудь Изабелла,
но мне было необходимо, чтоб кто-нибудь подставил мне плечо  и  посоветовал,
что делать. Помочь могла бы матушка, но они  с  отчимом  жили  в  Париже,  а
письма - это решительно не то. Хуже того, они могли и навредить: в одном  из
них я описал матушке состояние Изабеллы, она пересказала его своей  подруге,
а та, в свою очередь, - Изабелле, которая залилась слезами: она так огорчает
своего Уильяма! - в общем, от писем толку не было. Да и  вообще  в  семейных
делах лучше держать язык за зубами.



     12 сентября мы отплыли в Ирландию; в ту пору такое путешествие занимало
около семидесяти часов  и  не  относилось  к  числу  самых  приятных.  Чтобы
представить себе, как оно выглядело, утройте тяготы плавания до  Кале  через
пролив;  никаких  дополнительных  удобств  для  женщин  и  детей  тогда   не
предусматривалось, не знаю,  может  быть,  теперь  что-нибудь  изменилось  к
лучшему. Мне было больно подвергать любимых тяготам пути, но иного выхода  я
не видел. Вся прелесть путешествия меркнет, когда к радостному  предчувствию
приключения примешивается беспокойство за  близких  -  жену  и  малышей;  не
думаю, что можно наслаждаться новыми впечатлениями,  тревожась  о  том,  как
обогреть детей и поддержать угасающую веру жены в благополучный  исход  всей
затеи. Путешествуя с семьей, я много раз за эти годы  познал  ужасы  дороги,
но, ей-богу, все это были пустяки рядом с тем, что мы перенесли  на  пути  в
Корк, тогда я в самом деле усомнился, выйдем  ли  мы  из  этого  приключения
живыми, Даже теперь, когда я вижу, как  покидает  гавань  один  из  пыхтящих
пароходиков и женщины на палубе, укутанные в шали, поднимают машущих ручками
детей, меня охватывает тот же тошнотворный страх, и я  спешу  прочь,  сжимая
зубы и обещая себе больше никогда не вспоминать о нашей давней  поездке,  но
мне, конечно, не забыть ее, и в этом, наверное, моя кара.
     Сначала все шло отлично. Уже то, что  все  мы  были  в  сборе,  вовремя
погрузились, отправили чемоданы в трюмы и покончили со всеми  предотъездными
тревогами, казалось нам победой. Относительная беззаботность не покидала нас
весь  первый  субботний  вечер:  мы  поздравляли  друг  друга  с  тем,   что
мужественно справились с отъездом;  Изабелла,  правда,  не  разделяла  моего
восторга, но я не видел в том  ничего  особенного:  она  ведь,  как  бы  это
сказать, отвыкла от таких чувств. Я долго  распространялся  об  Ирландии,  о
том, как всем  нам  будет  хорошо  там,  вдали  от  туманов  Грейт-Корэм,  и
живописал Анни и Броди, а также всем желавшим меня слушать, красоты  страны,
в которую ни разу не ступал ногой. В  пути  нашей  опорой  была  Броди:  она
успокаивала детей, взяв на себя все то, что должна была бы делать  Изабелла,
и занимала нас рассказами, щедро черпая из своего запаса; баюкая  малышку  и
укрывая Анни от холода, Броди нимало не заботилась о собственных  удобствах.
Изабелла и не пыталась уснуть: она сказала, что ей  будет  лучше  на  свежем
воздухе, и хотя на палубе было более чем свежо - последнее  плохо  описывает
порывы леденящего ветра - я ее не отговаривал. Я привык приветствовать любое
принятое ею решение, любой поступок казался лучше, чем ее обычная апатия. Мы
оба поднялись на палубу, она прильнула к  поручням  и,  будто  зачарованная,
вглядывалась в черную воду моря. Не знаю, что ее так привлекло: нас окружала
темнота, а холод, шум машины и скрип судна были не  лучшие  средства,  чтобы
успокоить  расшатанные  нервы.  Но  на  мою  жену  эта  картина,   казалось,
действовала завораживающе - она не собиралась спускаться вниз  и,  застыв  в
неподвижности, не отвечала на мои вопросы, лишь  время  от  времени,  закрыв
глаза, откидывала назад голову, словно хотела подставить веки дыханию ветра.
Мне первому наскучило стоять на палубе, и я стал уговаривать  ее  спуститься
вниз и поспать, пока море относительно спокойно; помню, мне приходилось чуть
не силой отрывать  от  поручней  ее  сопротивляющиеся  пальцы.  Возможно,  я
остался бы на палубе и дольше, если бы она издала хоть слово протеста, а  не
просто цеплялась за поручни, но она молчала, а я так озяб и хотел спать, что
отвел ее в нашу каюту и настоял на том, чтобы мы легли.
     Что было дальше, я не знаю - не знаю, что было с Изабеллой.  Лежала  ли
она рядом со мною, широко открыв глаза, перед которыми  вздымались  пенистые
волны, пока я посапывал во сне, равнодушный к ее  страданиям?  Поднялась  ли
она по-воровски, украдкой, взглянула ли, а, может быть, даже поцеловала меня
- о боже! - и выскользнула из каюты со сжавшимся от страха,  но  исполненным
решимости сердцем? Не знаю, она мне так тогда и не сказала, а  позже  мы  не
касались этой темы, на мою долю остаются лишь догадки  и  страшные  картины,
которые я перебираю в разных сочетаниях. Был ли  то  внезапный  безрассудный
приступ буйства или  заранее  взвешенный,  с  обдуманной  холодной  ясностью
совершенный поступок? Не знаю, что я предпочел бы. Так  или  иначе,  он  был
чудовищен, и я поныне не в силах о нем думать: вообразите, моя  бедная  жена
еще раз поднялась на палубу и бросилась в кипящую пучину океана. Вы  слышите
тот страшный звук, с которым ее  тело  ударяется  о  воду?  Вы  можете  себе
представить  крик,  которым  она  оглашает  воздух?  Кому  достанет  сил  не
крикнуть: "Зачем?"
     Даже сегодня, через двадцать лет, в течение которых я свыкся с  мыслью,
что моя жена психически больна, я задаю еще и еще раз один и тот же  вопрос:
как  можно  было  решиться  на  такой  ужасный  шаг?  Для   нас,   здоровых,
непостижимо, когда родной нам человек, который всего  лишь  несколько  минут
назад говорил и смеялся вместе с нами,  совершает  нечто  столь  жестокое  и
страшное. Но ничего не остается, только стиснуть зубы и посмотреть правде  в
глаза: что было, то было, ничего не поделаешь. Быть  может,  когда  медицина
станет совершеннее, врачи научатся читать в умах этих несчастных,  и  вместо
того, чтобы воздевать руки в отчаянии и страхе, мы сможем помогать их душам,
как помогаем их истерзанным телам. Должно быть, существует какой-то нам пока
неведомый прием - что-то вроде ключа к головоломке, которого не видят  из-за
его простоты,  -  совсем  нехитрый,  наподобие  лубка,  в  который  помещают
сломанную руку, но только мы его пока  не  знаем.  Я  не  поверю,  что  есть
божественный закон, который запрещает понимать безумцев, равно как не  верю,
что их душами завладевает дьявол и лучше нам их сторониться. У бога не могло
быть такой цели: толкнуть мою жену на самоубийство, он лишь  благословил  бы
мудреца, который изобрел бы средство, любое средство вернуть ей  здоровье  и
благополучие.
     В ту страшную ночь  я  плохо  понимал  происходящее.  Казалось,  каждая
подробность должна была  бы  врезаться  мне  в  память,  однако  я  не  могу
восстановить последовательность  событий:  думаю,  что  меня  разбудил  звук
корабельного колокола, но лишь гораздо позже  я  связал  царившее  на  судне
смятение с тем, что жены не было рядом. Даже когда я  полностью  стряхнул  с
себя сон, ее отсутствие не вызвало во мне тревоги, я был скорее озадачен, но
решил,  что  она,  должно  быть,  пошла  взглянуть  на  детей.   Отнюдь   не
предчувствие беды, которого я  не  испытывал,  и  не  страх,  а  любопытство
побудило меня подняться на палубу; по дороге я заглянул в  каюту,  где  были
дети и Броди, и с облегчением убедился, что, несмотря  на  поднявшийся  шум,
все трое ее обитателей спят. Вы спрашиваете, что  произошло  дальше?  Как  я
осознал,  что  на  меня  обрушилось  несчастье?  Не  знаю,  просто  не  могу
вспомнить, и если бы меня заставили воспроизвести всю драму шаг за шагом,  я
стал бы, возможно, фантазировать. Наверное, мне сказали, что молодая женщина
выбросилась за борт, я  тотчас  подумал  об  Изабелле  и  связал  это  с  ее
отсутствием, - впрочем, не уверен; скорее, это было так: я  протискивался  к
поручням сквозь толпу пассажиров, движимый  непреодолимым  желанием  узнать,
найдено ли тело, когда меня вдруг охватило ужасное чувство  -  я  совершенно
ясно понял, что ищут именно мою жену. Не думаю, чтобы я закричал, да меня бы
и не услышали, кругом царила  суматоха,  беготня,  одна  за  другой  гремели
команды, и все это заглушалось ревом ветра и моря,  пока,  наконец,  судовая
машина не задрожала и. не замерла.
     Никто  не  надеялся  найти  тело.  Много  времени  ушло  на  то,  чтобы
остановить судно, да  и  кто  мог  знать,  далеко  ли  унесло  несчастную  в
непроглядную тьму, которую нельзя было  рассеять  слабыми  огнями  парохода.
Нужно отдать должное человеколюбию капитана, который решился затеять поиски,
и уж, конечно, я всецело  обязан  энергии  этого  храброго  человека  и  его
гребцов тем, что после двадцати страшных минут Изабелла  была  найдена:  она
держалась на спине, тихонько подгребая руками. Какое странное  противоречие!
Выбросившись за борт, она инстинктивно держалась на плаву, ожидая помощи.  В
тот миг меня пронзил чуть ли не стыд за нее: все  могут  подумать,  что  она
только и хотела, что обратить на себя  внимание,  а  не  покончить  счеты  с
жизнью. Жестокое предположение, бог мне судья, и все же в тот миг,  когда  я
принял на руки переданное с лодки тело, с которого струилась вода, я  ощутил
одну лишь радость. Затем пришел стыд, и он был ужасен: я едва мог  взглянуть
в глаза жене и окружающим, и если бы я знал  на  судне  какой-нибудь  темный
угол, куда бы мог забиться и завыть, я бросился  бы  туда  со  всех  ног.  В
оставшуюся часть ночи я лежал рядом с  переодетой  в  сухое  и  укутанной  в
теплые одеяла Изабеллой, которая погрузилась в глубокий, немыслимо  глубокий
сон; малейшее ее движение натягивало веревку, привязанную к моему  запястью,
и тотчас разбудило бы меня, вздумай она повторить  свою  попытку.  Однако  в
этой мере не было нужды: я больше не сомкнул глаз той ночью. Помню, что  был
спокоен и вполне рассудителен. Рассматривая  над  собою  деревянный  потолок
каюты, я благодарил бога за то, что он оставил жизнь моей жене, а мне послал
предупреждение, которым я еще мог воспользоваться.  Теперь  я  понимал,  как
ошибался, относя ее меланхолию на счет телесного недуга, и проклинал себя за
глупую надежду, что все пройдет само собой. Но  хуже  всего  были  угрызения
совести: я укорял себя за раздражительность и  бессердечие  по  отношению  к
нежнейшему созданию на  свете  и  клялся  воскресить  жену,  если  любовь  и
преданность способны это сделать. Я готов был пасть на колени и обещать, что
посвящу всего себя до конца дней моей несчастной подруге жизни.
     Оставшуюся часть пути я ел, пил, гулял по палубе, вступал в разговоры с
пассажирами, как совершенно нормальный человек, хотя  в  душе  я  знал,  что
жизнь моя разбита вдребезги. Я обнаружил, что могу даже смеяться, причем без
всякой  нарочитости,  с  интересом  обсуждать  погоду,  знакомых  и   прочие
житейские новости, хоть вы, наверное, считаете, что все эти  радости  должны
были мне быть заказаны. И не  то  чтобы  я  изображал  из  себя  нормального
человека, тогда как внутри меня все клокотало: ничуть не бывало, я  в  самом
деле был постыдно спокоен и даже доволен собой. Интересно, кивали ли на меня
другие пассажиры, знавшие мою историю,  и  аттестовали  ли  меня  чудовищем?
Интересно,  что