болезни: девочки, по странному обыкновению девочек,  выросли  и  стали
нуждаться в более дорогих вещах, матушка, что было неотвратимо, постарела  и
больше нуждалась в заботе и помощи, мое хозяйство непрерывно  расширялось  и
требовало новых и новых рабочих рук, - ни в чем, что было нам  доступно,  мы
так себя и не ограничили. Мы жили на широкую ногу, и я не склонен был менять
привычки, болезнь меня, конечно, напугала, но не настолько, чтоб  я  решился
экономить, готовясь к ее следующей атаке. Мой новый спутник звался Оптимизм,
и Оптимизм не  позволял  мне  жертвовать  комфортом  и  позорно  поддаваться
панике. Мои планы откладывать средства на будущее не  заходили  так  далеко,
чтоб я стал ущемлять себя в настоящем. Я не желал отказываться от удобств, а
значит, и  от  некоторой  привычной  толики  роскоши,  и  это  не  подлежало
пересмотру. Не могу вам сказать, до чего я рад, что  усвоил  этот  свободный
взгляд на вещи. Теперь, когда у меня так много  денег  и  так  мало  от  них
проку, было бы ужасно вспоминать, что я отказал себе в собственном выезде, а
девочкам в нарядах ради  того,  чтоб  сэкономить  несколько  жалких  фунтов,
которыми, в конце концов, я даже и не воспользовался. Конечно, вы можете мне
возразить со свойственной вам логикой, что я бы рассуждал иначе, если  бы  в
пятьдесят лет сидел без гроша, - тогда бы я горько сожалел  об  этом  лишнем
экипаже и о ненужных новых платьях, но я так не считаю. Окажись я сегодня  в
беспросветной нужде, что изменили бы эти безделицы?  Почти  ничего,  зато  в
свое время  они  доставили  нам  много  удовольствия.  Надеюсь,  с  этим  вы
согласны?



     Ну вот, я шел вперед, взбодрившись духом и с надеждой  в  сердце,  хотя
порою  чувствовал  в  нем  легкое  покалывание  (вы  знаете,  кто  был  тому
причиной), державшееся очень долго после того,  как  здоровье  мое  во  всех
остальных отношениях поправилось. Интересно, что ждет меня в делах сердечных
в следующей главе? Но что бы  меня  ни  ожидало,  я  был  намерен  сохранять
жизнелюбие и ясность  духа  и  не  поддаваться  обстоятельствам.  Признаюсь,
однако, что меня  томило  предчувствие  чего-то  в  будущем,  -  не  решаюсь
употребить слово более определенное.  Я  был  уверен,  что  вскоре  со  мной
случится что-то важное, но не догадывался, что это может быть  такое.  А  вы
догадываетесь? Тогда вы проницательней меня.


        ^T11^U
        ^TНа новом пути^U

     Вскоре здоровье мое совсем поправилось, ко мне вернулись прежние  силы,
и я, как встарь,  порхал  по  всему  Лондону.  Мне  не  терпелось  побыстрей
отбарабанить свою проповедь - роман "Пенденнис" (казалось, он выходил из-под
пера пастора, а  не  сатирика),  чтобы  приняться  за  новый  труд,  который
клокотал в моей груди и рвался наружу. Наверное, так всегда  бывает,  и  нас
влечет неначатая книга, грядущий праздник, предстоящие  каникулы...  на  мой
взгляд, это к лучшему: ведь если  будущее  перестанет  нас  манить,  нам  не
захочется идти вперед. Мне было б очень грустно лишиться своей тайной веры в
близость счастливых перемен; как, потерять надежду на то, что новый  замысел
даст дивный плод и следующая книга станет  откровением?  Нет,  это  было  бы
ужасно, по мне уж лучше риск, что все ожидания пойдут прахом и обернутся еще
одним провалом. В  конце  концов,  провалы  входят  в  правила  игры  -  они
неизбежны. Любой писатель предпочитает взяться за новую книгу, а не возиться
с переделками и исправлениями старой, и я здесь не исключение.  Чистый  лист
бумаги, остро очиненное перо и свежий замысел -  вот  радости,  которые  нам
доставляет ремесло. Недели через две порыв угаснет, перо  сломается,  бумага
покроется помарками, но это оборотная сторона дела, и надо с ней мириться.



     Итак, я с радостью вернулся к прежним привычкам и четыре раза в  неделю
веселым вертопрахом выезжал, в свет порезвиться, и все же  я  переменился  -
мне и, самому это было заметно - и к обязанностям,  и  к  развлечениям.  Мое
неистребимое, казалось, легкомыслие  куда-то  испарилось  и  уступило  место
чинной трезвости, удивлявшей меня самого и  удивлявшей  не  всегда  приятно.
Ей-богу, не стоит гордиться легкомыслием, но оно как-то больше  сродни  тому
стилю жизни, который я нахожу приемлемым. Конечно, я догадывался, что в моей
умеренности сказывался возраст - я  приближался  к  сорокалетию.  Немолодого
человека не смешит любая малость, к тому же, по мнению некоторых, я и  вовсе
должен был напустить на  себя  сановный  вид,  тщательно  взвешивать  каждое
слово, не улыбаться и изображать из себя  кладезь  премудрости,  по  большей
части, горькой. Мисс Шарлотта Бронте,  например,  неустанно  попрекала  меня
неуместной веселостью, призывала быть достойным автора "Ярмарки  тщеславия",
роль которого я сам себе назначил, и моя несговорчивость очень ее  огорчала.
Какая она была странная, упокой господи ее душу, и на жизнь, и на литературу
мы смотрели совсем по-разному, да я и мало знал ее -  встречались  мы  всего
раз шесть. Но и этого было довольно,  чтоб  угадать  за  хрупкой  внешностью
стальной характер - она держалась несгибаемо, а ее большие серые  немигающие
глаза горели страстью. По-моему, в этом мире немногое ей доставляло радость,
френолог не отыскал бы на ее голове шишки счастья, как я не отыскал во  всех
ее речах ни тени юмора. Возможно, жизнь не баловала ее поводами для веселья,
но суть не в них: одни смеются даже по дороге на виселицу и в  смертный  час
острят и забавляются, другие сидят с каменными лицами в компании, где  царит
самое что ни на есть заразительное веселье. Впрочем, характер  мисс  Бронте,
по правде говоря, не вызывавший у меня восторга, докучал мне гораздо меньше,
чем ее постоянные требования,  чтобы  каждая  новая  книга  была  крестовым!
походом против того или иного порока, а каждый автор - рыцарем не  только  в
книгах, но и в жизни. По-моему, она решила, что весь остаток дней  я  должен
посвятить искоренению язв, которые обнажил в "Ярмарке тщеславия", и шутки по
поводу этой моей миссии приводили ее в немалое негодование. Да и вообще  она
не одобряла шуток - воспринимала их совершенно серьезно и,  честно  сказать,
очень меня этим раздражала.  Мне  как  человеку  бесконечно  чужда  подобная
бескомпромиссная  серьезность,  эдакая  мрачная   решимость   все   понимать
буквально, свидетельствующая, на мой взгляд, о поистине плачевном отсутствии
жизненного опыта.  Поверьте,  мне  отвратительна  пустая  болтовня,  которая
гремит, прокатываясь эхом, по гостиным Англии,  так  что,  в  конце  концов,
отчаиваешься услышать что-нибудь более осмысленное, чем "Прекрасный день, не
правда ли?", но, согласитесь, невозможно разражаться целой лекцией  в  ответ
на безобидную остроту вроде тех,  которые  я  отпускал  в  присутствии  мисс
Бронте и которые не вынесли бы повторения на страницах этой книги.
     Помню,  однажды  вечером  она  особенно  неистовствовала,   и   я   еле
сдерживался, чтоб не смутить ее каким-нибудь шутливым замечанием, но не  мог
себе этого позволить - мисс Бронте была моей гостьей. Вы, любезные читатели,
верно,  давненько  недоумеваете,  как  это  я,  так  широко   пользовавшийся
гостеприимством в Лондоне, ни разу до сих пор не заикнулся о том, кого и как
принимал у себя дома. Мой дом и впрямь в те дни не славился радушием,  более
того, я делал все возможное, чтоб никого  не  приглашать,  порою  доходя  до
неприличия, но вы, надеюсь, не заподозрили меня в прижимистости? Ведь у меня
не было жены,  а,  значит,  и  хозяйки,  что  крайне  затрудняло  исполнение
светских обязанностей. Гораздо проще  и  удобнее  было  потчевать  гостей  в
клубе, и, думаю, я делал это с достаточным размахом,  но  мисс  Бронте  была
дамой и, значит, принять ее, раз уж я это надумал, можно было  только  дома,
но приглашать ее одну было бы не совсем прилично, и я позвал друзей,  короче
говоря, не успел я оглянуться, как оказалось, что устраиваю званый ужин. Что
за кошмар эти домашние приемы! Впрочем,  сейчас,  когда  я  наблюдаю,  какое
удовольствие доставляют подобные празднества моим дочкам, я понимаю, что  не
все  со  мной  согласны.  В  доме  подымается  невероятная  суматоха,  слуги
остервенело мечутся по комнатам, чтобы собрать  необходимые  принадлежности,
слишком роскошные для повседневной жизни и рассыпанные по  комодам,  ящикам,
шкафам, коробкам; кухня  превращается  в  священную  обитель,  кухарка  -  в
примадонну, и пока она  занята  столь  важными  делами,  ее  нельзя  унизить
просьбой приготовить что-нибудь незатейливое, вроде  яичницы  с  беконом,  а
потому  несколько  дней  все  голодают.  К  тому   времени,   когда   настал
долгожданный июньский вечер,  на  который  было  назначено  это  грандиозное
празднество, настроение мое окончательно испортилось: не находя себе  места,
я бродил по дому, проклиная эту дурацкую затею,  и  кричал,  что  больше  не
поддамся и в последний раз участвую в подобной глупости.  Анни  и  Минни  не
разделяли моих чувств и были упоены царившей суетой и всеобщим возбуждением.
Им было позволено остаться со взрослыми - даже каменное сердце не устояло бы
перед их отчаянными просьбами, - и вот, все в лентах и кисее, они замерли на
ступеньках, готовые восхищаться каждым гостем. Бедные мои глупышки, как они,
наверное, были разочарованы, разве что приглашенные вели себя занятнее,  чем
представлялось? моему взору. Мисс Бронте, одетая  в  глухое  темное  платье,
сурово глянула на моих дочурок, когда я вел ее к столу; какую  смешную  пару
мы собой являли: я - встрепанный,  громадный,  она  -  едва  мне  по  плечо,
крохотная и очень подтянутая. Однако никто при виде нас не засмеялся,  да  и
мое оживление вскоре угасло, сменившись парализующей скукой.  Как  это  было
мучительно - держа руки по швам, давать прямые ответы на  самые  что  ни  на
есть прямые вопросы и, не отважившись ни на одно живое слово, наблюдать, как
в этой смирительной рубашке глупеет вся собравшаяся компания, среди которой,
право, было несколько отличных остроумцев. Уставившись на чадящие свечи -  в
тот вечер все шло из рук вон плохо - и на видневшееся  за  ними  напряженное
лицо мисс Бронте, я с трудом  подавлял  зевоту.  Казалось,  пытке  не  будет
конца. Я мужественно заставлял себя сосредоточиться на важных,  злободневных
темах, вокруг  которых  велась  застольная  беседа,  и  вслушивался  в  один
невыносимо скучный монолог за  другим.  Что,  интересно,  думала  сама  мисс
Бронте? Томилась ли, подобно мне, или  забава  была  в  ее  вкусе?  Когда  я
проводил ее, на душе у меня было так скверно и  тяжко,  что,  не  дожидаясь,
пока разойдутся остальные гости, я потихоньку улизнул из дому и отправился в
клуб. Каюсь, предосудительный поступок,  но  мне  необходимо  было  поскорей
встряхнуться, побыть средь шума и веселья, чтоб отойти душой.
     Вы спросите, зачем нужно было приглашать эту львицу? Не знаю, но что-то
в ней меня тревожило, и даже в наших стычках, досадных и огорчительных, было
что-то манящее. Думаю, позвал я ее потому, что это  само  собою  разумелось:
она провозгласила себя горячей поклонницей моего таланта, никого не знала  в
Лондоне, вдобавок у нас был общий издатель, который нас и  познакомил,  -  и
было бы неприлично поступить иначе. Да и потом, не станете же  вы  отрицать,
что принимать у себя дома прославленного автора нашумевшего романа,  да  еще
женщину, - большая честь? Хотя я не готов был мерить себя ее мерками, меня к
ней привлекала ее одержимость, а отношение  к  литературной  славе  вызывало
любопытство: ни до, ни после я не встречал  писателя,  который  так  ревниво
скрывал бы свое авторство и так твердо уклонялся  бы  от  поздравлений,  как
мисс Бронте. Однажды, забыв, что упоминать о ее книгах запрещается,  я  шутя
представил ее матушке как Джейн Эйр,  ох,  что  тут  воспоследовало!  Вы  бы
только - видели, как гневно и презрительно она на меня глянула! Вы бы только
слышали звенящий голос, осыпавший меня упреками! Вы испугались бы за меня  и
не напрасно: я ожидал, что дело кончится пощечиной. В какую-то минуту, можно
сказать, мисс Бронте сквитала счет и нанесла ответный удар -  неожиданный  и
вызвавший  у  меня  недоумение.  "Как  бы  вам  понравилось,  если  бы   вас
представили как Джорджа Уоррингтона?" - спросила она.  "Вы  хотите  сказать,
Артура  Пенденниса!"  -  отвечал  я  со  смехом.  "Нисколько.  Я  сказала  -
Уоррингтона и не оговорилась", - и посмотрела на меня с таким вызовом, что я
отшатнулся. Это я-то - Джордж Уоррингтон? Как странно!  Я  доподлинно  знал,
что я - Артур Пенденнис, а если вы не верите, прочтите книгу.
     Признаюсь, виноват,  я  испытывал  какое-то  извращенное  удовольствие,
шокируя мисс Бронте и демонстративно отвергая принципы, которые она пыталась
навязать мне, хоть делал все возможное - пожалуй, больше, чем она требовала,
- чтоб соответствовать им в жизни.  Вы,  наверное,  помните,  что  незадолго
перед  тем,  как  я  заболел,  стало  известно,  что  Джейн  Брукфилд   ждет
счастливого события. В положенное время оно произошло  и  оказалось,  как  и
положено, счастливым, хотя среди последовавших за ним торжеств я  чувствовал
себя потерянно. Несмотря  на  полученное  предупреждение,  я  так  же  часто
посещал свою дорогую Джейн и под конец  решил,  что  крошка,  пожалуй,  даже
укрепит наши отношения,  как  бы  послужит  нам  дуэньей:  никто  не  станет
сплетничать о людях,  склонившихся  над  колыбелью.  И  сможет  ли  Брукфилд
возражать, если я буду приходить поиграть  с  ребенком,  -  все  знают,  что
Теккерей души не чает в детях! Как вы заметили, мой новый друг - Оптимизм  -
пытался скрасить  даже  эту,  самую  запутанную  сторону  моей  жизни,  и  я
продолжал навещать. Джейн до самого  появления  малютки  и  любовался  ею  в
образе Мадонны. Надеясь повидать ее, я заглянул к ним в день, когда начались
боли, - как же я испугался. Я зашел  после  завтрака,  и  мне  сказали,  что
миссис Брукфилд нездоровится и послали за врачом, не могу вам  описать  свою
тревогу: меня трясло от страха, и, передав наилучшие пожелания, я потихоньку
удалился. Боюсь, сам  того  не  сознавая,  я  волновался  больше,  чем  отец
ребенка: работа валилась у меня из рук, я ни на чем не мог сосредоточиться и
только с беспокойством ждал дальнейших новостей. Вечером стало известно, что
родилась девочка - Магдалина, и обе, мать и  дитя,  чувствуют  себя  хорошо.
Когда я прочел записку, слезы брызнули  у  меня  из  глаз,  и  я  разразился
нелепым посланием к только что родившейся крошке, затем сел в изнеможении  и
задумался, как скажутся события сегодняшнего дня на моей дальнейшей жизни. Я
повторял на все лады: "Магдалина  Брукфилд,  Магдалина  Брукфилд...",  чтобы
привыкнуть к звуку имени, и мысленно наделял  его  крошечную  обладательницу
любимыми чертами. Что она будет за человек и  что  подумает  о  друге  своей
матери? Как важно, чтоб мы пришлись друг другу по сердцу, и, как  ни  глупо,
должен  чистосердечно  признаться,  что  в  глубине  души  я  ощущал,  будто
маленькая Магдалина - мой ребенок. И сколько я ни говорил себе,  что  должен
позабыть этот вздор, внутренний голос продолжал твердить: сложись  все  чуть
иначе... Ах, что за чепуха! В  иные  минуты,  когда  все  мои  мысли  словно
заволакивает какой-то сладкой ватой, мне кажется, что в прежнем воплощении я
был, пожалуй, женщиной. Долгие часы я  провожу  в  пустых  мечтаниях  и  так
запутываюсь в разных "если бы", "быть может", "но", что не могу спуститься с
облаков на землю. В этот раз мне помогло простое  средство:  стоило  бросить
один-единственный взгляд на счастливую мать и гордого отца, как я опомнился,
- Магдалина Брукфилд была их  ребенком,  скрепившим  их  союз  прочнее,  чем
десять лет совместной жизни. Мне  предстояло  вернуться  к  своей  привычной
роли,  вести  себя  смиренно  и  никого  не  раздражать,  если  я   надеялся
по-прежнему лицезреть свою госпожу - единственное благо, о котором я  просил
после восьми лет постоянства. Мне следовало бы сообразить, что с  появлением
ребенка Брукфилд еще  ревнивей  будет  оберегать  свое  семейное  счастье  и
мужское достоинство, но я до этого не додумался. Как мне ни было тяжко, я не
мог не видеться с Джейн. Выставь меня  Брукфилды  за  дверь  в  день,  когда
родилась девочка, они бы, в сущности, оказали мне милость, но если при  виде
меня ее не распахивали гостеприимно во всю  ширь,  то  неизменно  открывали,
лишь только я к ней прикасался. По-вашему, входить не стоило?
     Сегодня, десять лет спустя, я сам не понимаю, зачем я  так  хотел  себя
унизить, даже растоптать, и, вспоминая, как дошел до полного  позора,  злюсь
на собственную глупость. Я сам себя терзал, сам вонзал в  себя  кинжал,  сам
поворачивал его в ране, не думая о боли. Жизнь - слишком короткая  и  ценная
штука для подобного самоистязания, но вместо того, чтоб выбраться из трясины
своих отношений с Брукфилдами, я делал все возможное, чтоб глубже  увязнуть.
Казалось, меня лишили воли и отныне моя участь - молча сносить муки. Меня не
отрезвила даже смерть молодого Генри Хеллема - хотя, по  логике  вещей,  мне
следовало испугаться, в свете этого несчастья иначе взглянуть на собственное
гибельное положение и поскорее из него  вырваться,  пока  не  стало  слишком
поздно и я не наложил на себя руки, но я погружался  все  глубже  и  глубже,
только ревел, словно влюбленный бык, бессмысленно растрачивая силы и  время.
В  Кливден  на  похороны  Генри  я  приехал,  ничего  не  чувствуя,  -   моя
бесчувственность граничила с жестокостью. О, я, конечно, плакал, да и кто не
плакал  над  гробом  привлекательного  юноши,  перед   которым   открывалось
блестящее будущее? Но глядя, как вороные кони, покачивая черными  султанами,
переступают среди траурной толпы, я ощущал одну лишь  ужасающую  холодность.
Что ж, Генри больше нет. А через миг не станет, может быть, и меня.  Но  эта
мысль меня ничуть не испугала, даже  не  встревожила.  Я  оставался  странно
безучастен - только досадовал на старую, как мир, погребальную комедию  -  и
вышел с кладбища, не испытав потрясения. О смерти мне все  было  известно  -
разве недавно я не побывал в ее объятиях? И  не  увидел  ничего  ужасного  -
догадываетесь, по какой причине? Я был несчастен. Внешне я  держался  бодро,
старался смотреть на жизнь весело и воздавал судьбе хвалу за все ее дары, но
эйфория, последовавшая за моей болезнью,  растаяла  как  дым  -  меня  объял
привычный мрак. Я был на грани очередного срыва и наблюдал со  стороны,  как
он ко мне приближается, предчувствуя, что  в  этот  раз  мне  не  отделаться
телесным недугом - противник будет пострашнее, возможно, то будет сам рок.



     Я завершил работу над "Пенденнисом" к  концу  1850  года,  но,  сбросив
тягостную  ношу,  не  ощутил  ни  малейшего   облегчения.   Избавившись   от
неизбежного оброка - я ежедневно  писал  намеченную  порцию  слов,  -  я  не
избавился от изнеможения, которое, пожалуй, даже усилилось, как ни  старался
я убежать от него, кружа  по  Лондону  и  нанося  визиты.  Что-то  висело  в
воздухе, но что?  Мне  беспрестанно  снилось  по  ночам,  будто  надвигаются
какие-то  неприятности,  я  вздрагивал  и  вскакивал  с  постели,  и   слово
"Брукфилд" звенело у меня в ушах. Но почему? Все шло по заведенному порядку:
я  строго  соблюдал  приличия,  казалось,  в  наших  отношениях   ничто   не
изменилось, разве только сам их дух - все мы чувствовали  себя  скованно.  Я
говорю сейчас не о себе, Уильяме и Джейн, мы трое  давно  привыкли  скрывать
свои подлинные мысли, но что-то изменилось между моими детьми и Джейн: в  их
дружбу вкралась неловкость,  хотя  Анни  и  Минни  по-прежнему  обожали  ее.
Девочки выросли - одной  исполнилось  тринадцать,  другой  -  десять,  -  и,
видимо, подобно мне, стали задумываться, какие узы  соединяют  их  с  миссис
Брукфилд, а, может быть, я недооценивал их чуткость: наверное, они замечали,
что отец несчастен, и понимали, что причина этого -