они  говорили  о  моем  благодушном  настроении  и   мягком
обхождении, не называли Ли они меня  между  собой  бесчувственным  животным?
Наверное, если бы я появился на палубе с запавшими глазами и  рвал  на  себе
волосы, они сочли бы это более уместным, и им[  стало  бы  как-то  легче.  Я
вовсе не собирался их разочаровывать, : но не умею  изображать  помешанного,
не ощущая помешательства. Возможно, вам это покажется  бессмыслицей,  но  по
мере того, как корабль с его горестным грузом удалялся  от  берегов  Англии,
пересекая Ирландское море, я чувствовал, как мир, глубокий мир спускается на
мою душу.
     Когда мы добрались до дома тещи, мне поначалу показалось, что дела наши
еще поправятся и состояние Изабеллы вовсе не так серьезно, как следовало  из
ее недавнего поступка. Попав в дом, где  было  много  женщин,  готовых,  как
наседки, хлопотать и суетиться вокруг моей бедной  женушки,  я  почувствовал
облегчение и даже вообразил, что миссис Шоу, кажется, не так  плоха,  как  я
привык считать. Правда же заключалась в том, что миссис Шоу была из тех, кто
обожает болезни и наслаждается их  театральными  эффектами,  толпой  снующих
взад-вперед врачей, в общем, всем тем, чего я терпеть  не  мог;  понятия  не
имею, как ей удавалось зазывать в  эту  забытую  богом  дыру  такие  полчища
медиков!  Они  прибывали  дюжинами,  вооруженные  целительными   саквояжами,
высажи^ вались из повозок, запряженных пони,, и в один голос с большой само-
уверенностью заявляли, что моя жена  нуждается  в  покое,  отдыхе  и  легкой
диете, а также в успокоительных и укрепляющих микстурах, которыми  они  были
готовы снабдить нас в ту же минуту и по умопомрачительным ценам. Миссис  Шоу
выслушивала их самые нелепые советы  с  величайшей  важностью,  торжественно
кивала и без конца входила и выходила из комнаты Изабеллы, причем всегда  на
цыпочках и с  крайне  озабоченным  выражением.  Случившееся  было  приписано
уединению, в котором последнее время жила Изабелла,  и  у  миссис  Шоу  даже
вошло в привычку, когда в очередной раз произносился этот  диагноз,  глядеть
на меня в упор, всем своим видом выражая отвращение  и  словно  говоря,  что
знает, кто виноват в случившемся. Я не пытался спорить  и  тихо  предоставил
Изабеллу ее попечениям. Утешить себя я  мог  лишь  тем,  что  пока  рядом  с
больной  находится  моя  свояченица  Джейн,  которая  была  сама  доброта  и
буквально не отходила от сестры, ее матушка не  станет  давать  воли  своему
дурному нраву.
     Наконец, паника, с которой начался наш  визит,  улеглась,  и  наступило
время вспомнить о его первоначальной цели. Не могло быть и речи о том, чтобы
разъезжать по Ирландии, - Изабеллу нельзя  было  ни  оставить,  ни  взять  с
собой, - поэтому мое знакомство со страной пришлось ограничить домом тещи  и
ждать, пока обстоятельства позволят мне большее. Но несмотря на  то,  что  я
был связан по рукам и ногам и радости туризма были мне заказаны, впечатления
каким-то  образом  стали  просачиваться  сквозь  стены  дома  миссис  Шоу  и
проникать мне в душу, мало-помалу я начал ощущать, что за страна Ирландия; в
другие годы я разъезжал по ней несколько недель,  но  вряд  ли  мое  первое,
интуитивное представление  от  этого  существенно  обогатилось.  Конечно,  я
понимаю, что для всякого, кто не родился и  не  вырос  на  этой  исполненной
противоречий земле, она  навсегда  останется  загадкой.  Больше  всего  меня
поразила  красота  ее  природы,  которая  видна  была  даже  из  окон  моего
заключения. Всюду, куда ни устремляешь взор, природа здесь господствует  над
человеком - я так и не понял, что тому причиной, праздность или бедность  ее
обитателей, которые, кстати сказать, обращают поразительно мало внимания  на
ее красоты, вызывавшие у меня приступы  восторженного  красноречия.  Похоже,
что великолепие пейзажа местные жители воспринимают  не  с  гордостью,  а  с
равнодушной покорностью, как неизбежный дар всевышнего.
     Должен заметить, что всякое великолепие  кончалось  у  дверей  тещиного
дома, равно как у дверей любого ирландского дома, в котором  мне  доводилось
бывать  Позднее  я  убедился,  что  ирландцы  заслуженно  гордятся   многими
прекрасными поместьями и комфортабельными домами, но в  Корке,  сколько  мне
известно, таковых нет. Видели бы вы, в какой  роскошной  гостиной  я  провел
большую часть времени: голые, без обоев стены, выкрашенные клеевой  краской,
с таким множеством трещин, что одно их созерцание заняло у меня много часов,
окно в гостиной,  всегда  припертое  стулом,  чтобы  оно,  не  дай  бог,  не
распахнулось и не вывалилась рама, а вместе с ней и половина  стены.  Каждый
стол и стул в этом доме был инвалидом, а уж о роскоши не было и речи. Вот  в
этой-то лачуге я и проторчал большую часть своих дней  в  Ирландии,  пытаясь
сквозь бесконечное, хвастливое пустозвонство тещи разобрать, что говорит  на
улице (с  ужасным  ирландским  акцентом,  вдвое  более  сильным,  чем  у  ее
товарищей) своим ясным голоском Анни, играющая в эту минуту  с  детворой  из
соседнего дома, и заставлял себя работать над  пьесой,  за  которую  взялся,
чтобы как-то позабыть свои горести. Из затеи с пьесой так ничего и не вышло,
но я ей благодарен за то, что смог  отвлечься,  и  за  ту  радость,  которую
доставляет сама возможность выводить слова на бумаге. Работа, скажу я вам, -
самый надежный способ исцелиться, единственное  снадобье,  принимая  которое
регулярно и большими дозами, можно заглушить боль и  страдания.  Не  так  уж
важно, что это за работа и как она у вас выходит, - если вы ее не бросаете и
упорно движетесь к намеченной цели, она вам непременно  поможет.  Боже,  как
тяжело за нее браться под грузом навалившейся на вас беды, но стоит  вам  ее
начать - и тяжесть исчезает. Я вовсе не хочу сказать, что, взявшись за  нее,
вы позабудете свои несчастья: вам не избавиться от неотвязной боли,  вам  не
забыть дитя, которое лежит в могиле, вам не наполнить  пустую  кладовую,  но
ваши муки - какова бы ни была их причина - понемногу отступают, а  когда  вы
доведете ее до конца, само ощущение, что несмотря на все препоны вы достигли
цели, становится для вас источником надежды.



     Конечно, мне и в голову не приходило делиться этой  своей  доморощенной
философией с любезной миссис  Шоу,  которая  подозревала,  что  я  ежедневно
запираюсь в жалкой клетушке в задней части дома, чтобы предаваться  пьянству
или какому-нибудь другому тайному пороку. Я, в свою очередь,  быстро  понял,
что,  признав  вначале  за  этой  женщиной  достоинства,  благодушно  принял
желаемое за действительное и дал себя одурачить тем убедительным спектаклем,
который она  разыграла,  изображая  заботливую  мать,  но  это  было  чистое
представление. По существу, ей не было никакого дела ни  до  дочери,  ни  до
внучек, меня же она охотнее отправила бы в преисподнюю,  чем  проявила  хоть
каплю сочувствия. Единственное, что ее  по-настоящему  беспокоило,  так  это
расходы, в которые мы ее ввели. А то,  что  мы  вроде  были  ее  собственной
кровью и плотью, для нее ничего не значило. Она ни на секунду не давала  мне
забыть, как много для нас сделала, предоставив нам кров и стол, и  все  чаще
напоминала, что в своих несчастьях я  повинен  сам.  Каюсь,  я  искренне  ее
ненавидел, и это чувство ничуть не ослабело с ходом времени.  Глядя  на  эту
жестокую женщину, я тосковал о своей матушке, которая знала бы, как  утешить
нас всех, и никогда бы не заикнулась о тратах и неудобствах, которые  мы  ей
доставили.  И  в  самом  деле,  не  успел  я  написать  родителям  о   наших
злоключениях,  как  получил  исполненный   горячего   сочувствия   ответ   с
предложением  немедленной  помощи.  Контраст  был  так  мучителен,   что   я
почувствовал неодолимое желание сейчас же  избавиться  от  моей  деспотичной
тещи и перебраться с семьей в Париж, где нам будут искренне рады.
     Переезд был связан с такими трудностями, что я почти не надеялся с  ним
сладить. Ведь перевезти нужно было не просто семью и детей, а тяжело больную
женщину,   нуждавшуюся   в   неусыпном   наблюдении,   способную   совершить
непоправимое и под надзором. Доктора продолжали твердить, что  ей  необходим
покой, только покой, но где, спрашивается, было взять этот покой? Куда  было
деваться в этом доме от бесконечных хождений туда-сюда, тирад  и  проповедей
миссис Шоу? Где было спрятаться от воплей нашей крошки, от шума,  который  в
наших комнатках  поднимала  Анни?  Здоровье  Изабеллы  не  поправлялось:  ее
сознание оставалось помутненным, она либо бессвязно бредила о прошлом,  либо
погружалась  в  зловещую  апатию,  приступов  которой  я  стал  бояться.   Я
представлял себе, какой крик поднимет миссис Шоу, как  будет  называть  меня
убийцей,  едва  я  заикнусь  об  отъезде,  но  надеялся,  что,  напоив  жену
успокоительным и избегая особенно мучительных перегонов, сумею добраться  до
Лондона, а там - и до Парижа. Материальные  потери  будут  невосполнимы:  на
моем счету в банке было пусто, а договора с издательством "Чампен и Холл"  я
не выполнил, - но делать было нечего. Заказанную книгу очерков об Ирландии я
все равно не мог написать, разумнее было урезать траты  и  вернуться  домой,
пока у меня еще оставался шиллинг-другой на дорогу.
     Согласитесь, что во всем этом было очень мало веселого, но все же я  не
мог отказать себе в злобном удовольствии поводить эту старую  каргу,  миссис
Шоу, за нос. Обсуждать с ней отъезд было, понятное дело, невозможно: как  ни
раздражало ее наше присутствие, она непременно стала бы  вопить  и  обзывать
меня всеми  мыслимыми  бранными  словами,  как  только  бы  узнала,  что  ее
обожаемую - на словах - дочь  увозят,  а  доктора,  которые  все  перед  ней
трепетали, ее бы непременно поддержали.  Она  и  так  уже  зашла  достаточно
далеко, настойчиво пытаясь  выудить  у  Броди  свидетельства  моего  дурного
обращения с женой, и я не мог идти на риск и допустить  скандал,  совершенно
неизбежный, заикнись я об отъезде.  Правда,  одна  половина  моего  существа
жаждала объясниться и высказать ей все, что накипело  на  душе,  но  вторая,
более разумная, сознавала, что это было бы ошибкой, о  которой  я  бы  после
пожалел. Выяснения отношений неплохо выглядят в романах - я и  сам  описывал
их с удовольствием - но в жизни от них больше вреда, чем пользы, да и, кроме
того, они никогда не приносят желаемого облегчения, по крайней мере,  мне  и
мне подобным. Я не терплю насилия, не помню, чтоб я  кого-нибудь  ударил,  с
детства, да и тогда я дрался только  потому,  что  так  положено,  и  больше
прикидывался разъяренным, чтоб не прослыть маменькиным сынком, но  что-то  в
характере миссис Шоу так меня раздражало, что подвернись случай -  я  бы  за
себя не поручился... То-то была бы сцена! Представляю, как мы запускаем друг
в друга ногти, таскаем за волосы, обмениваемся затрещинами и оплеухами  -  я
прямо-таки вижу, как Титмарш проигрывает и в окровавленной сорочке уходит  с
поля боя. Ну нет, на драку я бы не отважился! Вместо того я подучил славную,
верную Броди, которая была на моей  стороне  и  сама  немало  претерпела  от
гнусной бабы, проявив чудеса храбрости, выкрал собственную  семью  в  полном
составе и уехал, не сказав теще "до свидания". Честное слово, все то  время,
что мы пересекали Ирландское море, я хохотал, представляя, какое лицо  будет
у миссис Шоу, когда  она  поймет,  что  мы  уехали,  и  несколько  отрезвел,
вообразив, чего все это будет стоить бедной Джейн. С тех пор  я  никогда  не
видел этой дамы - речь идет, конечно, о моей теще - и не предполагаю видеть.
По мне, пусть хоть в пекло  провалится.  Вернувшись,  я  написал  ей  злющее
письмо, но, кажется, не отправил его, а может, и отправил, и вы еще  придете
в ужас, когда она его опубликует. Если она и впрямь это сделает, читая  его,
не забывайте, в какое положение я был поставлен.
     Мы добрались до Бристоля, потом до Лондона, причем  в  кармане  у  меня
осталось, без всякого преувеличения, полпенса. Наши финансы беспокоили  меня
тогда даже больше, чем здоровье Изабеллы. Где, скажите на милость, было  мне
взять денег, чтоб оплатить уход, в котором нуждалась моя жена? Кажется,  еще
совсем недавно я ликовал, почувствовав себя почти зажиточным человеком, меня
даже покинул неотвязный страх, достану ли  я  денег,  чтоб  расплатиться  за
квартиру в следующем месяце, и вот этот кошмар ко мне  вернулся,  мне  снова
предстояло погрузиться в бесконечные подсчеты - схождение дебета  и  кредита
всецело зависело от темпов моей работы. Да и на что я мог рассчитывать,  как
мог работать с больной женой под боком? А кто будет присматривать за  домом,
за детьми и, наконец, за мной? Быть может, я сам?  Но  я  был  настолько  не
приспособлен к ведению хозяйства, что мысль об этом вызвала у  меня  улыбку,
которая не сходила с моего лица несколькб очень тряских миль. Если  я  брошу
писать, жить будет не на что, но чтоб писать, мне нужно хоть немного тишины.
Я сидел и думал, что делают другие в подобном положении. Сначала мне  пришла
в голову мысль, что моих малюток могла бы прижать к своей груди какая-нибудь
из моих родственниц, но в семействе Теккереев не так легко найти  подходящую
грудь, и, перебрав в уме свою родню, я отверг всех возможных претенденток. В
сущности, единственное, что оставалось, - это пожить  у  матушки,  пока  все
как-то не образуется, и я благодарил судьбу за то, что моя мать была еще  не
так стара и не  так  обременена  другими  заботами,  чтобы  этот  выход  был
немыслим.
     Помню, до чего мне тогда хотелось, как хочется и  сегодня,  обсудить  с
кем-нибудь создавшееся положение, я смотрел  на  Изабеллу,  которая  с  того
ужасного дня, когда она пыталась  утопиться,  все  чаще  и  чаще  улыбалась,
словно хотела меня задобрить, и мучился желанием поговорить с  ней  о  нашем
будущем. Порой она казалась мне такой разумной и спокойной, что я  с  трудом
удерживал слова, готовые сорваться с уст, и, знаете, я видел, как  при  этом
омрачается ее лицо, словно она понимала, что  подвела  меня  вновь.  Мужчина
привыкает делиться мыслями с женой и поверять ей все свои заботы, расстаться
с этой привычкой ему очень и очень трудно. Кто,  как  не  жена,  так  стойко
защитит его, когда ему нужна будет защита,  и  кто  другой  так  горячо  его
поддержит, даже если правота его окажется сомнительной? Никто так быстро  не
поймет, что на уме у мужа нечто важное, хотя он мямлит о каких-то  пустяках,
никто так долго не откажется от веры  в  его  конечную  победу,  даже  когда
вокруг все скажут, что он сдал позиции. Самая  преданная  мать  не  в  силах
заменить сыну жену - родную ему душу, ибо она слепа, она, бедняжка, уверена,
что сын - это она сама, тогда как жена не забывает, что муж  существует  сам
по себе и что не стоит обольщаться, будто она знает о нем все. Ну,  а  дети,
дети стараются понять вас - мои, например, старались не  жалея  сил,  однако
легко ли обнажить душу перед детьми и как просить помощи у тех, кому вы сами
привыкли служить опорой? Нет, никто вам не заменит преданной и любящей жены,
даже самая пылкая  возлюбленная,  хотя,  признаюсь,  я  этого  не  проверял.
Мужчина, лишившийся такой жены, на всю жизнь обездолен.
     Будущее рисовалось мне в самом мрачном свете, когда мы вернулись  домой
осенним днем 1840 года; хорошо еще, что, ожидая  трудных  времен  -  на  что
другое можно было рассчитывать? - я понятия не имел, что моя жена никогда не
станет прежней. В голове у меня было  полно  планов  на  будущее,  неизменно
основывавшихся на том, что матушка возьмет к себе детей, а  я  тем  временем
найду врача, который догадается, как помочь  Изабелле,  а  потом  забьюсь  в
какую-нибудь глушь и напишу тот самый шедевр, который разом  перевернет  всю
нашу жизнь. Вы морщитесь: жена так тяжело больна, а муж только и думает, что
о своем успехе. Надеюсь, вы так  не  считаете.  Надеюсь,  вы  посочувствуете
раненому, лежащему в грязи, на поле  брани,  которому  чудятся  великолепные
луга, вы не откажете в глотке воды бредущему пустыней  бедуину?  Да  и  как,
скажите, на милость, я бы выжил, если бы не мечтал? Должно быть,  у  природы
есть свои приемы, она умеет защищать нас, когда действительность  становится
невыносима: мы устремляем взор  поверх  кипящей  вокруг  схватки  к  дальним
горизонтам и под гипнозом красоты одолеваем боль от раны. Конечно, я  мечтал
о будущем, о славе, об успехе, о чем угодно, только бы не  глядеть  на  свою
несчастную жену и не повторять  себе,  что  отныне  я  обречен.  И  если  я,
по-вашему, сухарь и эгоцентрик, прекрасно, приветствую ваш приговор.
     Одновременно я молился, я горячо молил всевышнего позволить мне еще раз
полюбить жену и позаботиться о ней как должно! И если  я  о  чем-нибудь  лил
слезы, так это об упущенных возможностях, о том, что мягкость и;  терпимость
Изабеллы я принимал  без  должной  благодарности.  О,  если  бы  мне  только
разрешили, я вел бы себя совсем иначе! Я не был так глуп, чтобы  вообразить,
будто стоит мне стать на колени и пообещать исправиться, как Изабелла тотчас
выздоровеет, я даже понимал, что мне нечем жертвовать и нечего отдать,  чтоб
удостоиться такого огромного дара. Все, что мне оставалось, - это,  смиренно
склонив голову, двигаться вперед - делать что положено. Мне и  в  голову  не
приходило сидеть сложа руки и ждать чуда.



     Увы, нельзя изъять какую-то  часть  жизни,  отбросить  ее  прочь  и  со
словами: "Сделанного не воротишь" больше ее не вспоминать.  Когда  я  привез
свою семью в Париж из Ирландии, жизнь моя полностью переменилась,  и  больше
мне не довелось вкусить семейных радостей, которые я знал совсем недавно.  Я
даже не был больше семейным человеком в полном смысле слова, хотя моя  семья
стала мне еще дороже и наша связь еще больше укрепилась.
     Я обнаружил, что снова одинок и волею  судьбы  должен  играть  роль,  к
которой не имею призвания. Вы помните, что холостяцкая жизнь мне никогда  не
нравилась? Помните, как пылко я желал вступить в  брак  и  обрести  спутницу
жизни? Сейчас все пошло прахом: я снова был один и в то же  время  не  один,
свободен в том, в чем не  желал  свободы,  но  не  свободен  от  обязанности
растить двух маленьких девочек - дело, о котором  я  не  имел  ни  малейшего
понятия, - и не свободен от заботы о своей карьере, которая  только  недавно
начала было складываться, но снова оказалась на грани  катастрофы.  Как  вы,
наверное, знаете - думаю, что знаете, - моя карьера не погибла, но и она  не
самое главное в жизни мужчины. Прошу вас, не судите обо  мне  лишь  по  моим
писательским  успехам,  а  попытайтесь  понять  меня   как   человека,   что
невозможно, если не вообразить себе, чего я  лишился  тогда,  в  1840  году.
Болезнь Изабеллы перечеркнула всю мою жизнь и  счастье.  Я  не  собираюсь  к
этому возвращаться,  не  буду  стонать,  не  буду  пытаться  объяснить  этой
болезнью все дурное, что дальше произойдет со мной, но я хочу заявить вам  с
полной ответственностью: гибель жены - а то была  на  самом  деле  гибель  -
самым пагубным образом сказалась на моей  жизни,  помните  об  этом,  листая
дальше эту книгу. У каждого из нас есть в  прошлом  обстоятельства,  которые
бросают  свет  на  наше  настоящее  и  даже  предрекают  будущее.  Так  вот:
катастрофа, случившаяся  с  Изабеллой,  -  в  немалой  мере  ключ  к  судьбе
Титмарша.
     Впрочем,  я  слишком  долго  мучаю  вас  поучениями;  обещаю,   что   в
последующих главах прибавлю шагу и постараюсь вознаградить вас за терпение.


        ^T8^U
        ^TВсе сначала.^U

     Не знаю, сумел ли я дать хоть отдаленное представление о  том,  что  за
удивительный человек моя матушка, без этого  вам  не  понять,  каким  якорем
спасения была она для меня долгие годы, пока, по обыкновению многих  якорей,
не стала чрезмерно отягощать мой ковчег, так что мне захотелось несколько от
нее освободиться. Когда заболела моя жена, матушке исполнилось