нии, а  в  общем  облике  -  душа  сквозит  и  в
безобразии, и в красоте. Я чую зло, как кошка - запах рыбы, да и  попахивает
от них похоже. К сожалению, добродетель менее осязаема: хорошие люди  обычно
не уверены в себе, нервны,  и  это  сбивает  с  толку  прорицателя.  Как  ни
грустно, добро, в отличие от зла или хотя  бы  греховности,  не  вдохновляет
моего воображения. Добро немного пресновато - перо в нем вязнет, действие не
движется - сколько раз я ни пытался его  изобразить,  сам  не  знаю  почему,
непременно сбивался под конец на  проповедь,  и  всем  делалось  скучно;  но
больше всего мне хочется, чтоб от моей книги  было  трудно  оторваться,  для
этого мне, прежде всего, необходимо  придумать  занимательный  сюжет,  а  не
описывать людей, возбудивших мое любопытство. Это и  есть  вторая  составная
часть писательского мастерства: нужно не просто избыть  свое  любопытство  к
людям, но перевить между собой все странные нити человеческих судеб, бегущие
сквозь наши жизни, чтобы сплести из них такое кружево,  которым  залюбовался
бы читатель. Вот это сплетенье  и  продергиванье  нитей  всегда  мне  тяжело
давалось, поэтому я и решил когда-то, что  не  люблю  писательства.  На  мой
взгляд, ремесло писателя не зависит ни от  удачи,  ни  от  вдохновения.  Это
тяжелый труд, не стоит ему завидовать. Возьмем, к  примеру,  "Дени  Дюваля",
над которым я сейчас работаю -  сколько  недель  я  переписывался  со  всеми
знакомыми моряками, сколько бессонных ночей твердил, лежа в постели, морской
жаргон, сколько  раз  ездил  в  Рай  -  записывал  приметы,  осматривал  все
закоулки, чтобы проникнуться необходимым духом! А  если  после  всего  "Дени
Дюваль" провалится? Если окажется, что я  метил  слишком  высоко  и  написал
скучищу? Что я скажу себе? Подвела удача? О нет, подвел талант.



      Надеюсь, я убедил вас, что книга, начавшаяся с праздных размышлений, не
оставляет вам и часа праздности, когда вы хотите облечь их в плоть и  кровь.
Скажу по чести, я трудился в поте лица над всеми своими  книгами.  Не  стану
притворяться, будто строчил их как попало, и,  дескать,  если  бы  старался,
написал гораздо лучше. Нет, я всегда старался. И это старание,  это  крайнее
напряжение всех сил, чтобы продвинуться в писательском искусстве, необходимо
для моего душевного спокойствия. Если бы я не ощущал, что это усилие вменено
мне в обязанность, я бы целыми днями лежал  в  постели,  хандрил  и  изводил
близких. Как хорошо, что я успел себя понять! Срази меня  болезнь  несколько
лет тому назад, когда я лихорадочно работал и твердо верил, что для  мира  и
покоя мне только и нужно что отложить перо, я умер бы тогда, так и не узнав,
как дорожу своим призванием. Не знаю, согласны ли вы со мной, но это  важное
открытие. Как горестно, когда кончина настигает человека среди бедствий, как
больно думать, что ушедшему не суждено увидеть конца бури, проплыть по тихим
водам, вдохнуть немного безмятежности. По мне, пусть лучше  смерть  приходит
среди счастья, чтобы душа взлетела прямо к месту вечного  успокоения,  а  не
блуждала с муками и стонами, оплакивая свою земную маету.
     В минувшее рождество за тем же  столом,  что  и  сейчас,  мне  пришлось
писать одно из самых грустных писем в жизни, и как раз по  сходному  поводу.
Салли Бакстер, та самая Салли Бакстер, которую я так давно потерял из  виду,
скончалась от чахотки во время гражданской  войны,  и  я  писал  в  славный,
старый "Браун-хаус", чтоб выразить сочувствие. Я с болью узнал о ее кончине,
не  знаю,  страдал  ли  я  когда-нибудь  так  прежде,   даже   смерть   моей
малютки-дочки не причинила мне таких душевных мук.  Но  не  из-за  молодости
Салли - не так уж она была молода, и не потому, что умирала  она  в  ужасных
условиях, хотя они и в самом деле были душераздирающи, а оттого,  что  перед
смертью она была несчастна и измучена  тревогой  -  ее  последние  дни  были
горьки. Лучше бы она умерла улыбчивой, прелестной, дерзкой девушкой, которую
я помнил, счастливой своим настоящим, уверенной в своем  грядущем  сиянии  и
блеске, а не страдающей, до времени увядшей замужней  женщиной,  истерзанной
страхом за мужа и горем разлуки с близкими. Семья ее осталась на  севере,  а
Салли была на юге, общаться они не могли, и это подорвало ее силы.  Подумать
только, когда она умирала, солдаты не  пропустили  к  ней  ее  сестру  Люси,
безобидную,  славную  Люси,  приехавшую  скрасить  ее   последние   часы   и
позаботиться о детях. Может ли быть  справедливой  война,  которая  ведет  к
такому ожесточению? Какие идеалы может защищать такая армия? О смерти  Салли
невозможно думать, но я все время думаю и не могу отвлечься, и часто,  вновь
и вновь воображая, что она выстрадала перед своим уходом, проклинаю  все  на
свете. Поэтому я заговорил о ней. Поэтому я радуюсь, что избежал ее участи и
дожил до тех дней, когда могу взглянуть на прошлое спокойно  и  бесстрастно,
без тени сожаления. Кажется, никто  не  называл  это  умиротворение  великим
достоянием старости,  но  мне  оно  таким  и  видится.  С  годами  неизбежно
начинаешь понимать: чьи-то дочери все время умирают, и их  родители  горюют,
рождаются другие дочери, и  их  родители  радуются;  бесконечный  круговорот
рождений и смертей, улыбок и  рыданий,  призванный  служить  нам  утешением,
идет, как положено, своим чередом, и наша собственная смерть  -  всего  лишь
крохотный штришок гигантского  узора,  и  нечего  нам  поднимать  из-за  нее
великий шум.



     Не знаю, поняли ли девочки, зачем я повез их прошлой весной в  Йоркшир,
откуда произошли все Теккереи. Наверное,  решили,  что  это  одна  из  наших
обычных увеселительных поездок, до которых они великие охотницы, - еще  одна
отцовская причуда; впрочем, кто знает, возможно,  они  догадались,  что  тут
таится нечто большее. Не знаю, я их не спрашивал и спрашивать не собираюсь -
уж очень я при  этом  становлюсь  серьезен.  Предприняли  мы  нашу  вылазку,
которую я задумал давным-давно, но все как-то откладывал,  не  столько  ради
удовольствия (хотя поездка оказалась очень  приятной),  сколько  ради  того,
чтобы совершить небольшое паломничество  на  землю  предков:  мной  овладело
ясное предчувствие конца, захотелось побывать (непременно  с  дочками)  там,
где начинались наши корни, взглянуть на усадьбу  наших  праотцев,  побродить
среди их могил, поразмыслить, не предначертано ли и  мне  найти  здесь  свой
приют. Теккереи - выходцы из Хемпствейта под Харрогитом. Туда мы и прибыли в
ожидании сам не знаю чего. Это крохотный, ничем не  примечательный  городок,
наверное, вы в нем не бывали, возможно, даже и  не  слыхивали  о  таком.  Мы
отыскали кладбище, где похоронены все наши деды, и  прадеды,  и  тетушки,  и
дядюшки, и их дети, и долго сидели среди надгробий и размышляли о них  всех.
Как раз напротив лежала большая серая могильная плита с высеченными  на  ней
черными буквами "Уильям Мейкпис  Теккерей";  я  указал  на  нее  девочкам  и
спросил, не странно ли им глядеть на надпись. Я обронил это как бы случайно,
ненароком и, судя по их ответу, ничуть  их  не  встревожил.  Но  сам  я  был
взволнован и не мог отвести глаз от букв на сером камне, с такой  силой  они
меня притягивали, однако в  том  не  было  ничего  ужасного,  скорее  что-то
утешительное, как я и уповал, выбираясь сюда, в Хемпствейт,  я  даже  ощущал
какое-то необъяснимое удовольствие, хоть и не могу сказать, чем оно вызвано.
Некий Уильям Мейкпис Теккерей давным-давно покоится в  земле,  а  мир  живет
по-прежнему, и солнце светит на его могилу, и новый Уильям в окружении своих
детей сидит и смотрит на его надгробие, но скоро и он уйдет под землю, из-за
чего же плакать? Из праха ты вышел, в прах  и  возвратишься...  -  прекрасно
сказано, прекрасно,  глубоко  и  верно.  Я  вовсе  не  был  угнетен,  скорей
утешился, почувствовав себя частичкой  вечного  круговорота.  Мы  еще  долго
ходили по кладбищу,  разглядывали  имена  на  плитах,  сравнивали,  пытались
установить родство, и если девочки начинали прижиматься ко мне чуть  крепче,
я брал их ручки в свои, улыбался и громко перечислял, что мы закажем к  чаю.
Молодым не верится, что человек способен смириться со своей кончиной, они не
принимают идею смерти, даже если часто видят, как  умирают  другие,  она  их
ужасает; по-моему, не стоит лишать  их  фантастической  надежды,  будто  они
станут первыми людьми, познавшими бессмертие. Конечно, поддакиваю я, так оно
и будет, ведь самое главное - щадить их чувства,  очень  скоро  им  придется
приуготовиться  к  неизбежному,  я  же  сколько   смогу,   буду   оттягивать
надвигающуюся суматоху.


        ^T24^U
        ^TНеожиданное заключение, которое могло бы иметь продолжение^U

     Сегодня мы с Анни, Минни и нашим другом леди Колвилл были на  службе  в
Темпл-Черч. В храм я вошел подавленный, все думал про себя, не зря ли взялся
за "Дени Дюваля", справлюсь ли я, и не в том ли  состоит  мой  подвиг,  чтоб
крикнуть finis и почить на скромных лаврах, которые я успел стяжать. Тяжелые
думы гнетом лежали на душе, но когда раздался  гимн,  в  груди  стало  расти
ликующее чувство, и незаметно для себя я начал подпевать, нимало не смущаясь
своего надтреснутого голоса. Мы пели "радуйся, и  паки  реку  радуйся";  при
всей  простоте  звучавшего  призыва  нельзя  было  не  внять  ему.  Хотелось
подчиниться, последовать ему  всем  сердцем;  мне  слышалось  в  нем  то  же
упование, что и в стихах Голдсмита:

                    Как заяц, коль за ним погоня мчится,
                    В родной предел, едва дыша, стремится,
                    В блужданиях надежду я таил
                    Здесь умереть, среди родных могил.

     От гимна, как и  от  этих  строк,  на  меня  повеяло  умиротворением  и
радостью, и я вдруг понял, как глупо мучиться  из-за  "Дени  Дюваля"  вместо
того, чтобы довериться божественному провидению, путей которого мне не  дано
узнать. Иди домой и делай свое дело, сказал я себе, пиши свою  книгу  и  не.
думай о последствиях, пиши - ведь только этого тебе и хочется, ничто тебя не
останавливает.



     После богослужения мы поехали не домой, а к Меривейлям, пили там чай  и
провели очень весело часок, а то и два. Анни сказала мне по дороге,  что  ей
теперь все время кажется, будто у нас не прекращаются  каникулы,  и  хотя  в
ответ я тотчас вынул несколько страниц "Дени Дюваля" и свирепо  помахал  ими
перед ее носом, желая  показать,  что  не  все  тут  отдыхают,  а  некоторые
трудятся, не покладая рук, в душе я  возликовал  от  этих  слов.  Прекрасно,
жизнь и должна быть похожа на каникулы, я слишком часто был завален  работой
выше головы, хватался то за одно, то за другое дело и слишком  редко  пел  и
веселился. Мне следовало больше резвиться с моими  девочками  или,  усевшись
между ними, греться на солнышке, а не добиваться нелепых, а порой  и  ложных
целей, которые я сам себе придумывал. Ведь у моих дочек  никого  нет,  кроме
меня, порой мне даже хочется вопреки всякой логике - как это бывает с  нами,
отцами, - чтобы они были мне меньше преданы: я не в силах  вынести  мысль  о
том, как они будут горевать, когда меня не станет. Наверное,  я  должен  был
держаться более отчужденно, наверное, мне не следовало поощрять ту близость,
которая  образовалась  между  нами  и  за  которую  они  вскоре  так  сурово
поплатятся. Тревожно, не правда ли? Но помочь  нам  может  не  искусственная
отстраненность, а совсем другое средство: нам нужно расширить свой  семейный
круг - у девочек должны появиться мужья  и  дети,  тогда  мы  не  будем  так
судорожно цепляться друг за друга. Я боюсь не того, что они не выйдут замуж,
а опасаюсь, что по собственному неразумию испортил  их  виды  на  брак,  все
время держа их при себе и не предоставив им той свободы общения,  о  которой
предусмотрительно позаботилась бы  каждая  хорошая  мать.  Меня  не  столько
тревожит Анни, сколько моя маленькая Мин, но я себя успокаиваю  тем,  что  у
нее есть твердая опора - старшая сестра.



     Меня терзают и другие страхи. Не кажется ли вам, что я опасно  повредил
надеждам своих дочек на удачное замужество, выделив каждой из них  по  10000
фунтов, тех самых пресловутых 10000, о которых  вам,  должно  быть,  надоело
слушать? Я боюсь искателей состояний, охотников за приданым  моих  маленьких
инфант. Вред может оказаться даже  больше,  чем  от  их  уединенного  образа
жизни:  это  очень  страшно  -  слыть  богатыми  невестами,  которых  станут
домогаться не ради них самих, а ради их приданого.  Какая  несправедливость,
какая злосчастная судьба! Ведь я всю жизнь только  и  делал,  что  воевал  с
торгашеством ярмарки невест. Неужто между людьми  идут  разговоры,  что  обе
мисс Теккерей купаются в брильянтах и денег у них куры не клюют,  а  значит,
хорошо бы попасть на обед к старику Теккерею и постараться подцепить одну из
них. Но тут ничего не поделаешь,  мне  остается  лишь  довериться  уму  моих
маленьких наследниц  и  надеяться,  что  они  сумеют  раскусить  недостойных
претендентов.



     Сейчас, когда я пишу настоящую главу,  в  которой  подвожу  итоги,  ибо
собираюсь на ближайшее время ею и ограничиться, все мои мысли заняты работой
и детьми, и тут я не отличаюсь от всех прочих, не правда ли? Многих людей до
самого конца не покидают мысли о работе, если, конечно, это любимое занятие,
а не постылая обязанность, которую им  навязала  жизнь.  Нам  всем  известна
ходячая истина: люди умирают, думая о том, что будут делать завтра,  но,  на
мой взгляд, о лучшем и мечтать  нельзя,  и  я  хотел  бы  так  же  встретить
собственный конец. Достойней,  чтоб  человеком  владела  страсть  к  работе,
нежели алчность или похоть. Ну, а что касается детей, то каждый, кого судьба
благословила ими,  тревожится  о  них  до  самого  последнего  вздоха.  Мне,
разумеется, неведомо, что ожидает моих девочек, вам это  проще  узнать,  чем
мне, но населяли страницы моей книги и другие люди, а потом исчезли из виду,
и я хочу вам рассказать, что с ними  сталось.  Досадно,  правда,  когда  нам
негде прочитать, вышла ли замуж Люси и превратился ли Чарлз в транжиру,  как
и обещал, а также прочие нехитрые подробности -  их  очень  хочется  узнать,
когда нам интересны люди, которых они касаются. Я не намерен прятать концы в
воду и оставлять вас в неизвестности,  дорогой  читатель,  но  так  как  мне
невдомек, чьи судьбы вас задели за живое, а чьи нет, я постараюсь рассказать
о возможно большем числе действующих лиц, а  вы  уж  не  сердитесь,  если  я
невзначай кого-нибудь забуду.



     Матушка моя доныне здравствует, она  так  же  бодра,  так  же  грозится
переехать жить в Париж, и мы так же любим  и  балуем  ее,  как  встарь.  Мое
сыновнее почтение за эти годы заметно поубавилось, я больше не повинуюсь  ей
во всем беспрекословно, но очень к ней привязан и почитаю  себя  счастливцем
оттого, что мне досталась  такая  деятельная  и  жизнелюбивая  родительница.
Изабелла  по-прежнему  живет  у   Бейквиллов:   она   необычайно   моложава,
по-прежнему играет на рояле, по-прежнему весело смеется, во  всем  напоминая
сущее дитя. Я редко навещал ее в последние годы, да и следовало ли? С годами
видеть ее становилось все грустнее, а мне и так жилось невыносимо грустно, и
просто не хватало сил. На свой лад, она, пожалуй,  даже  счастлива,  но  для
меня, как и для прочих,  она  потеряна,  и  лучше  нам  не  сетовать  на  ее
затворничество. Мой отчим, как вы знаете,  скончался.  Кузина  Мэри,  как  и
прежде, сеет всюду склоки и превратилась в грузную,  самодовольную  матрону,
которая всевластно правит своим небольшим мирком.  Бабушки  мои  умерли,  но
тети, дяди и их дети цветут и бурно размножаются.  Я  прилепился  сердцем  к
некоторым из своих племянников и время от времени беру их с собой  в  театр,
но не  могу  сказать,  что  близок  с  кем-нибудь  из  родственников  (такие
отношения трудно поддерживать без жены). Они приходят ко мне в гости,  когда
я вспоминаю, что пора их пригласить, я наношу ответные визиты, и  все  очень
довольны. Так что лучше перейдем к друзьям.  Брукфилды  пребывают  в  добром
здравии, у них прекрасная семья: двое сыновей и дочь. Мы иногда встречаемся,
но ощущаю я лишь легкую подавленность. Джейн  не  утратила  ни  красоты,  ни
обаяния, но что-то в ее лице  угасло,  не  знаю,  как  другим,  но  мне  это
заметно. Уильям еще больше отощал и помрачнел,  ничем  не  напоминает  моего
прежнего  бесшабашного  кембриджского  приятеля,  но  нам  случается   мирно
посидеть за бутылкой кларета и даже ласково похлопать друг друга  по  плечу.
Фицджерадца я не вижу, но думаю, ему неплохо в его Кемберленде. У меня много
верных друзей в Лондоне, которые поддержат девочек, когда пробьет  мой  час.
Кажется, я никого не забыл? Разве только мою  кровожадную  тещу  миссис  Шоу
(мне очень жаль, что вы заставили меня упомянуть ее),  знаю  лишь,  что  она
жива, по-прежнему обретается в Корке и так  же  донимает  свою  дочь.  Я  не
желаю, чтобы девочки поддерживали с ней  отношения  ни  до,  ни  после  моей
смерти.



     Вы говорите, что я до смертного порога намерен раздувать свою злобу?  О
нет, это не так, и чтоб доказать  обратное,  я  расскажу  вам,  как  недавно
помирился с Диккенсом, что было не в  пример  труднее,  чем  лебезить  перед
миссис Шоу или кузиной Мэри, чего я никогда не  стал  бы  делать.  Я  как-то
стоял в холле "Атенеума"  и  разговаривал  с  Теодором  Мартином,  когда  из
читальни показался Диккенс, и я вдруг ощутил, как  мне  претит  и  нарочитая
холодность, с которой мы всегда встречаемся, и сдержанный поклон, которым мы
обмениваемся; что бы между нами ни произошло,  я  понял,  что  не  хочу  так
продолжать: я бросился за ним вдогонку, остановил у лестницы, пожал  руку  и
произнес несколько слов, он ответил соответственно,  и  дело  было  сделано.
Возможно, люди скажут, что я сложил оружие. Что ж, пусть  их  говорят,  а  у
меня сразу полегчало на душе, я почувствовал, что сделал то, что  следовало,
и пожалел, что не сделал этого раньше. Учитывая наше положение - Диккенса  и
мое, - нам следовало быть друзьями, возможно, так бы оно и было, если бы нам
не мешали другие; о как бы я ценил такую дружбу! Что ж, по крайней мере,  мы
помирились и не умрем врагами.
     Довольно глупое занятие писать последнюю главу своей жизненной истории,
зная, что в ней нет ничего "последнего", мне следует остановиться, не  думая
о том, что моя повесть останется незавершенной. Если каждый  раз,  когда  мы
ожидаем смерти, мы станем писать "последнее прости", никто из нас, наверное,
так никогда и не умрет; к тому же понятно, что, если человеку хватает сил  и
самонадеянности описывать свою жизнь, ему еще далеко до  смертного  одра.  И
все же меня радует,  что  я  обошел  своих  унылых  биографов  -  создателей
трехтомных славословий, ибо надеюсь,  что  вы  предпочтете  мое  собственное
свидетельство о себе самом. Если над чем-нибудь вы засмеетесь или заплачете,
если вас что-нибудь в этой книге душевно подбодрит,  покажется  поучительным
или достойным удивления,  значит,  я  достиг  своей  цели,  и  труд  мой  не
напрасен. Чужие жизни лишь помогают понять свою собственную, и я хочу,  чтоб
из моей вы извлекли все, что покажется вам ценным, а остальное отбросили без
сожалений. Не утруждайте себя и не старайтесь  получше  изучить  мою  особу,
поверьте, я того не стою, вы можете  гораздо  разумнее  распорядиться  своим
временем. Читайте эту книгу, как я сам теперь  читаю:  с  годами  я,  словно
сорока, хватаю то, что мне понравится, - абзац здесь,  абзац  там,  в  одном
месте - какое-нибудь описание, в другом -  образ,  я  редко  оказываю  честь
писателю, прочитав его опус по порядку, от доски до доски. Мне бы  хотелось,
чтобы и вы читали мою книгу наугад, там, где она раскроется,  -  немного  на
сон грядущий, немного за завтраком, прислонив ее к чайнику,  засуньте  ее  в
карман пальто и почитайте по дороге на работу, чтобы