ну, в которую поманит меня судьба.  Решали  мелочи:  в
нужную  минуту  подворачивалось  нужное  приглашение,  и  я  принимал   его,
чувствуя, что делаю нечто от меня не зависящее, и  только  удивлялся  после,
было ли то самое разумное решение. Редко случалось, чтобы я знал, как  долго
пробуду в том или ином месте и где остановлюсь, я просто приезжал в надежде,
что все само собой устроится. Бедному Эйру пришлось сносить все тяготы  моей
неуравновешенности: он подыскивал гостиницы, договаривался о встречах, и все
это без слова жалобы. Порой я сам  себе  не  верил,  неужто  непредсказуемое
существо, в которое я превратился,  -  тот  самый  человек,  который  обычно
обретается на улице Янг, 13 и каждый день которого имеет строгий распорядок.
К примеру, что меня заставило выбрать юг - Балтимор и Вашингтон, а не север?
Не знаю, возможно, Эйр мог бы ответить, но, как бы то  ни  было,  я  поехал,
поддавшись настроению, и приглашение здесь было ни при чем. В конце  концов,
в  Америке,  утешал  я  себя,  можно   отбросить   педантизм   и   предаться
беспорядочности, склонность к которой я всегда старался обуздать.



     Приняв решение ехать в Вашингтон, а после - на крайний юг, возможно,  в
Новый Орлеан, я был доволен. Мои кости были  слишком  стары  для  холода,  а
американские зимы гораздо холоднее наших (случай узнать,  насколько  именно,
представился мне в другой мой приезд). Мне нравилось, что, оставшись  в  той
же самой стране, где всего день или два назад мне в лицо  отчаянно  хлестало
градом, я буду греться в теплых  солнечных  лучах,  -  как  славно  испытать
такое! Кроме того, чем дальше я углублялся на юг, тем лучше мог узнать чужую
страну - чужую,  а  не  ту,  что  так  сильно  напоминала  мою  собственную.
Тревожило меня только одно - меня смущала проблема рабства. На севере она не
так  заметна,  но,  как  я  знал,  на  юге  мне  неизбежно  придется  с  ней
столкнуться. Мои опытные друзья предупреждали меня в  Англии,  что,  если  я
хочу, чтобы меня в Америке встретили гостеприимно и мои лекции  пользовались
успехом, - чего я,  естественно,  хотел  от  всей  души,  -  я  должен  быть
необычайно осторожен и не принимать ничьей стороны в споре  о  рабовладении.
Меня также предупреждали, что я не должен рисковать, не  должен  высказывать
никаких, даже самых обтекаемых мнений; любой поступок, заявляли  мои  друзья
со всей решительностью, сочтут в Америке значительным, будь  то  разговор  с
негром где-то в сторонке или  посещение  собрания,  на  котором  обсуждается
негритянский вопрос, - в общем, любое, даже самое мелкое действие, в котором
можно усмотреть предвзятость, чревато неприятными  последствиями.  Я  тотчас
навлеку на себя гнев противной стороны, тогда  как  поддержка  дружественной
мне не возместит урона. Я очень серьезно отнесся к этим  наставлениям,  что,
правду  сказать,  вовсе   не   было   трудно.   Можете   сетовать   на   мою
бесчувственность, можете поражаться слабости моих моральных устоев, но я  не
для того приехал в Америку, чтобы громить чужие  привычки,  обычаи  и  образ
жизни, я приехал читать лекции об английских юмористах, и не, более того.  К
тому же я не чувствовал великого негодования по поводу рабства негров. Какое
страшное признание,  говорите  вы?  Так  думаете  вы,  чувствительные  дамы,
проливающие слезы над бедным крошкой-негритенком, разлученным с матерью,  но
я смотрю на дело проще и трезвее. Я ничего  не  мог  тут  изменить.  В  моей
родной  стране  есть  много  такого,  о  чем  мне  следует  гораздо   больше
беспокоиться, и никому не повредит, если я тем и ограничусь.
     Звучит не очень утешительно, не правда ли? Честно сказать, меня это  не
утешало, хотя из соображений личной выгоды я очень старался верить в то, что
говорю.  Если  я  чего  и  боялся,  так  это  того,  что  моя  нейтральность
подвергнется проверке. Положим, я увижу,  как  белый  надсмотрщик  до  крови
избивает раба-негра, что я предприму? Отвернусь, еще раз скажу, что  это  не
мое дело, и поспешу в сторону, испытывая легкое поташнивание? Или,  положим,
увижу,  как  плачущую  рабыню-негритянку  оттаскивают  от  ее  детей,   чтоб
разлучить с ними навеки, неужто я в  самом  деле  скажу,  что  это  меня  не
касается, и не вмешаюсь? При одной мысли об этом на меня нападала  дрожь.  К
испытанию, которого я  так  боялся,  ближе  всего  я  оказался  на  пути  из
Филадельфии в  Балтимор,  когда  из  нашего  купе,  или,  как  тут  говорят,
отделения, выдворили негра, с которого Эйр делал набросок. Кондуктор  сказал
очень грубо: "Живо в первое отделение, тоже расселся среди  белых!"  Бедняга
тихо выскользнул, но был так жалок, что я внутренне к нему рванулся. Что  он
такого сделал? Он был пристоен, чисто одет, прилично вел себя. Я  беспокойно
заерзал и побагровел от стыда, но, боюсь, этим и ограничился. Была ли  то  с
моей  стороны  трусость  или  здравомыслие,  решайте  сами.  Чем  ближе   мы
подъезжали к югу, тем больше я волновался, оправдает  ли  себя  моя  тактика
осмотрительности. Выглядывая из окна на каждой станции, я видел, что  темных
лиц становится все больше, обстановка здесь совсем другая, чем на севере,  и
ощущал тревогу, но вскоре не мог не заметить, что черные лица,  которых  тут
были сотни, казались счастливыми и улыбающимися, а  голоса  звучали  громко,
переливаясь смехом, и, судя по  внешнему  впечатлению,  принадлежали  людям,
вполне довольным жизнью. После чего я  несколько  распрямился  и  больше  не
забивался в угол купе; понемногу  мне  стало  приходить  в  голову,  что  я,
наверное,  зря  волнуюсь  и  вряд  ли  меня  ждут  героические   подвиги   и
мученическая смерть за дело освобождения негров, скорее, мне предстоит жить,
стыдясь своего бездушия. Я обещал себе, что буду и впредь глядеть не дальше,
чем необходимо, и слушать не больше, чем придется,  держа  свои  выводы  при
себе. Кто, как вы думаете, необычайно затруднил весь этот план? Кто чуть  не
загубил мою поездку своей прямолинейностью? Кто своей  пристрастностью  чуть
не довел меня до бегства из города? Представьте себе, - юный Эйр  Кроу,  мой
секретарь и спутник, венец всех добродетелей, вежливый,  застенчивый,  милый
молодой человек, тихоня, который, как я считал, и мухи не обидит  и  уж  тем
более не станет делать глупости.  Признаюсь,  никогда  и  ничему  я  так  не
удивлялся, как позиции, которую занял Эйр.



     Я знать не знал о  его  взглядах  на  рабовладельческий  вопрос,  когда
решился взять его в Америку, даже не помню, чтоб он их выражал  вслух,  пока
мы не столкнулись с этой проблемой в  жизни,  однако  он,  должно  быть,  их
высказывал, ибо то был 1852 год,  год  выхода  "Хижины  дяди  Тома"  Гарриет
Бичер-Стоу,  заставившей  обливаться  слезами  полмира  и  разделившей  всех
читателей на два лагеря, так что вряд ли он хранил бы молчание, даже если  б
и не знал книги. Помню, он купил ее  в  самом  начале  нашего  американского
турне и читал в поезде, она его очень  взволновала,  и  он  уговаривал  меня
последовать его примеру. Говорил, что я обязан  это  сделать,  что  это  мой
гражданский долг, - да-да, он бывал необычайно прямолинеен, - и мне пришлось
отказаться в очень  резкой  форме,  прежде  чем  он  понял,  что  отказ  мой
окончателен. Он обдумывал его с невероятной серьезностью и  явно  был  не  в
силах совместить со  всем  остальным,  что  знал  обо  мне,  но  я  держался
непреклонно. Почему я должен гореть желанием читать эту удручающую книгу? Я,
как и все, прекрасно знал, что это cause celebre (нашумевшая книга. - фр.) и
в ней  содержатся  душераздирающие,  возможно,  даже  и  правдивые  описания
жестокостей и мук. По-моему,  такие  болезненные  темы  не  входят  в  сферу
художественной литературы. Пусть миссис Бичер-Стоу, если ей угодно, проведет
обследование истинного положения  негров  в  Америке  и  опубликует  научные
результаты своих трудов, чтоб их читали те, кто ими интересуется,  но  пусть
не пробует скрывать политику в одеждах беллетристики, я, например, ни в  чем
подобном не нуждаюсь. Должен сознаться, что  позже,  когда  я  встретил  эту
даму, ее доброта и очарование  смягчили  мою  суровость  и  заставили  иначе
взглянуть на книгу, которой я так и не читал, но в  ту  давнюю  пору  я  был
настроен в высшей степени непримиримо.



     Я полагал, что свои взгляды на обсуждаемый предмет  выразил  достаточно
ясно во время нашего столкновения с Эйром  и  что  мне  больше  не  придется
внушать ему, как важно, чтобы он, будучи моим секретарем, считался  с  моими
желаниями, поэтому мне и в голову не пришло  что-либо  возбранять  ему  -  я
полагался на его чувство долга, да и кроме того, немыслимо было обращаться с
ним как с ребенком и запрещать бывать там или сям.  Однако  он  не  оправдал
моего доверия и отправился  слушать  преподобного  Теодора  Паркера,  лидера
сторонников  отмены  рабства,  где  его  присутствие  было  должным  образом
отмечено и оценено теми, кто считает своим кровным  делом  сколачивать  себе
политический капитал. Я рассердился, но ничего не сказал, ведь все это я уже
говорил, однако когда во время нашего пребывания в Нью-Йорке Эйр взял альбом
для  рисования  и  отправился  на  Уоллстрит  в  аукционный  зал,  где   шла
работорговля, чем привлек всеобщее внимание к себе, а  следовательно,  и  ко
мне, я рассердился по-настоящему. Он думал, что  сумеет  тихо  проскользнуть
внутрь, сядет в уголок и, никому не мешая, будет делать наброски с того, что
его заинтересует, но тут проявилась его ни с чем  не  сообразная  наивность.
Как мог он не привлечь к себе внимания, если был там единственным белым,  да
еще и рисовал в подобных условиях - зрелище и для рабов,  и  для  их  хозяев
диковинное.  Естественно,  торговцы  заподозрили,  что  он  явился  сюда  по
соображениям, которым они отнюдь не сочувствовали,  последовала  безобразная
сцена, и его оттуда вытолкали. Он пробовал сопротивляться,  но  когда  стало
понятно, что нужно либо сдаться и  уйти,  либо  стать  жертвой  насилия,  он
заговорил и сказал - признаюсь, я повторяю его слова с оттенком  восхищения,
- так вот, он  сказал,  что  выгнать  его  можно,  но  нельзя  помешать  ему
запомнить и записать все, что он тут видел. В гостиницу он вернулся  страшно
расстроенный и тотчас стал мне описывать, какие наблюдал унизительные  сцены
и как с рабами, особенно с женщинами, обращались хуже, чем со скотом,  но  я
его остановил, успокоил и сказал, что не только не стану его слушать,  но  и
не допущу, чтобы он совершал впредь подобные безумства. Справедливости  ради
должен заметить,  что  Эйр  меня  понял  и  больше  не  подавал  повода  для
беспокойства, хотя, подозреваю,  навсегда  проникся  ко  мне  презрением  за
слабость и жестокосердие. Я, со своей  стороны,  считал,  что  он  не  сумел
понять всей сложности вопроса:  конечно,  очень  хорошо  кипеть  благородным
негодованием, защищать темнокожего друга, брата и проч., но существует целый
ряд соображений иного, не морального свойства, осложняющих проблему. Те, кто
в Америке подписали "Манифест против рабства", не  предвидели  экономических
последствий освобождения трех миллионов рабов и  не  задумались  над  точкой
зрения рабовладельцев, которые несли заботы и расходы по содержанию  негров,
скорее всего, огромные, и рассчитать их как слуг было невозможно.  На  деле,
несчастья наших бедняков ничуть не меньше, если  не  больше,  чем  несчастья
негров, и незачем прикрываться красивой фразой, будто они, по крайней  мере,
свободны, ибо что значит свобода в таких условиях?
     Видите, чем обернулось наше продвижение на юг? Лишь  на  месте  с  меня
спало напряжение - я понял, что ни мне, ни Эйру, как бы страстно он ни желал
того, не предстоит решать, на чьей мы  стороне.  Сначала  мы  отправились  в
Вашингтон,  который  своей  атмосферой  и  смешением  архитектурных   стилей
напоминал курорт Спа. То был очень дружелюбный городок, но какой-то странный
- с чертами Парижа, Лондона и даже Рима. Общая планировка тут французская, и
улицы похожи на бульвары, но вот вы доходите до Капитолия, и  он  напоминает
вам о Риме, церкви - об Англии, а зелень повсюду - сады, деревья -  приводит
на ум Лондон.  Вашингтону,  хотя  он  и  столица,  не  хватает  оживленности
Нью-Йорка, местами он так походит  на  деревню,  что  тут,  подумалось  мне,
наверное, неплохо бы жилось. Люди здесь  были  милые,  чуткие  к  искусству,
горевшие желанием внушить мне любовь к своему городу. В Вашингтоне  напротив
Белого дома, который больше всего смахивает  на  загородное  строение,  есть
площадь, где жители  воздвигли  памятник  генералу  Джексону  работы  Кларка
Миллза, - поверьте мне, хуже этой статуи нет ничего на свете (какое  тяжелое
испытание для прославленной деликатности Титмарша!). Пусть бы  меня  провели
мимо нее один раз и спросили с этой  пугающей  американской  откровенностью,
что я о ней думаю (пугает же она  потому,  что  от  вас  не  ждут  ответного
чистосердечия), но меня водили к ней десятки раз, казалось, все  пути  ведут
туда, поэтому передо мной стояла чертовски трудная задача: не показать,  что
вышеозначенная  статуя,  изображавшая  чудовищного  всадника  на  чудовищной
лошади, заслуживает, на мой взгляд,  единственного  приговора  -  чудовищно.
Каждый раз,  когда  она  начинала  маячить  впереди,  я  знал,  что  встреча
неминуема, и прибегал к  маленькой  хитрости:  принимался  что-нибудь  очень
быстро говорить спутнику, шагавшему слева,  чтоб  не  глядеть  вправо  и  не
уткнуться невзначай взглядом в это чудище, иногда я  даже  временно  как  бы
лишался зрения - знаете, соринка попадала в глаз или что-нибудь такое же.
     В Вашингтоне, в этом неказистом Белом  доме  мне  случилось  сидеть  за
обеденным столом с двумя президентами  Соединенных  Штатов.  Не  правда  ли,
достойное событие, чтоб написать о нем матушке?  Пожалуй,  если  не  считать
того, что президент не вызывает у американцев того; великого почтения, какое
внушает им наша королева. Еще бы, говорите вы, побагровев  от  гнева,  какое
может быть сравнение! Не знаю, почему мне их не  сравнивать.  Не  потому  ли
наша королева  кажется  нам  более  великой,  что  корона  -  более  древнее
установление? Признаюсь, преклонение американцев перед высочествами  внушает
мне тревогу. Вы полагаете, оно уменьшится, как только их собственная система
власти станет более зрелой? Хочется в это верить, надеюсь,  что  спустя  сто
лет они не станут охать и ахать над маленькой женщиной в блестящем венце,  -
правду сказать, в последнее время я даже и блеска особого не видел - и будут
больше гордиться демократическими институтами, которые  провозгласили  своим
достоянием. Сам я был на седьмом небе, когда оказался рядом с их тринадцатым
президентом, и буду помнить об этом событии до конца дней. К тому же он  был
славный малый, этот президент, правда, не  слишком  начитанный,  но  кто  из
наших правителей начитан? Счастье, если все они вместе прочли дюжину книг, и
если на эту дюжину приходится один роман, мы все кричим "ура!".
     Признаюсь, - хотя боюсь, мое признание противоречит сказанному ранее, -
в ту пору, когда мы уехали из Вашингтона, у меня  появилось  чувство,  будто
мои странствия только начинаются. После  Бостона,  Нью-Йорка  и  Филадельфии
пейзажи вокруг Вашингтона казались мне чужими, но стоило нам их оставить,  и
я увидел, что ошибся: по мере того, как мы продвигались дальше и видели, как
выглядела южная часть страны, мы сознавали, что ничего  особенно  чуждого  в
Вашингтоне не было. И вот, наконец, несмотря на  февраль,  настала  чудесная
погода - совсем весна, тепло, повсюду  распустившиеся  деревья  и  цветы,  и
главная отрада - свежие бананы к столу.  Повсюду  чувствовалось  изобилие  -
всепобеждающее  и  неизвестное  нам  в  Англии:  бескрайние   мили   зелени,
многоцветная  листва  и  пряные  ароматы  неведомых  растений.  Дома   стали
встречаться реже и выглядели примитивнее, города уменьшились и  дальше  друг
от друга отодвинулись, Ричмонд казался нам деревней, пока мы не  попадали  в
Чарльстон, который глядел столицей в сравнении  с  Саванной.  Я  нашел,  что
Виргиния очень красива, не хуже самых красивых уголков Англии, только  более
своеобразна, но Джорджия  оказалась  слишком  равнинной  и  однообразной  по
растительности и по  характеру  поселений.  Поражало,  как  быстро  лесистые
горные  склоны  Виргинии  перешли  в  илистые  берега  и  красноводные  реки
Джорджии, я мог поклясться, что мы пересекли океан, а то и два,  чтобы  сюда
добраться, но нет, то была часть той же  страны.  Сидя  на  одном  из  белых
пыхтящих пароходиков, плывших вверх по красной  воде  реки  между  огромными
топкими островами серых отмелей, я чувствовал  себя  миссионером  и  не  мог
поверить, что на всей реке найдется хоть один  человек,  испытывающий  пусть
самый мимолетный интерес к английским  юмористам  восемнадцатого  века.  Как
нелепо я себя чувствовал: облаченный в жесткий костюм джентльмена безвестный
писатель из дальней крошечной страны, дерзнувший забраться  в  такую  глушь,
чтобы читать лекции! Но как же было удивительно, что даже  там,  где  вместо
мощеных тротуаров перед нами лежала песчаная дорога, буквально  из  ниоткуда
появлялось десятка два, а то и больше человек, которые собирались в  простом
деревянном  сарае  и  слушали  меня  с   видом   величайшего   понимания   и
удовольствия. Вы не считаете, что это много говорит о человеческой природе?



     Странствие по югу превратилось в настоящее  путешествие,  подчас  очень
опасное. Однажды между Фредериксбергом и Ричмондом два дюжих негра на крутом
откосе стопорили движение поезда, время от времени бросая бревна на  рельсы,
потому что тормозов у паровоза  не  было.  Если  вам  даже  думать  об  этом
страшно, вообразите, что чувствовал я, когда сидел в вагоне и переживал  все
это въяве - бр-р-р! Мы с Эйром порою останавливались в страшной глухомани  и
очень гордились  своей  отвагой.  Некоторые  гостиницы  были  так  наводнены
блохами - уж в этом-то я  разбираюсь,  -  что  мы  боялись  быть  съеденными
заживо, а когда выходили погулять, не верилось, что окружающий пейзаж нам не
приснился:  вокруг  царили  невероятные  убожество  и  ветхость.  Нас  очень
сковывало и смущало, что мы так сильно отличаемся от местных  жителей:  хотя
мы  с  ними  говорили  на  одном  языке  -  если   прибавить   или   убавить
гласную-другую - общение наше протекало  так,  словно  то  было  тарабарское
наречие. Все негры из речных верховьев неспешно двигались по своим делам, и,
глядя на их чужие  лица,  совсем  отличные  от  наших,  я  не  мог  себя  не
спрашивать, грешно  ли  думать,  что  их  толстые,  приплюснутые  физиономии
свидетельствуют о  врожденном  недостатке  интеллекта?  Само  их  лицезрение
ставило меня в тупик и наполняло  чувствами,  которых  мне  бы  не  хотелось
знать, поэтому я предпочитал глядеть на мальчишек, похожих на всех мальчишек
в мире, лишь более живых  и  подвижных,  в  отличие  от  их  родителей.  Мне
нравилось болтать и шутить с ними, должен сказать, что они были понятливы  и
отвечали  дружелюбно.  Эйр,   конечно,   пытался   отравить   это   невинное
удовольствие, пытаясь привлечь мое внимание к печальным созданиям с  жалкими
узелками, которые ждали отправки  на  аукцион,  но  я  предпочитал  замечать
светлую сторону  и  вглядывался  в  играющих  детей  или  в  веселую  улыбку
негритянки, торговки арахисом, которая в ответ  на  мой  вопрос  о  здоровье
ответила: "Спасибо, дела идут на лад". Слишком легко видеть  повсюду  только
горе, и так во всем в жизни.
     В этой части страны у меня было не так много лекций, как в городах,  но
это и неудивительно. В промежутках мне хватало времени слоняться, сидеть  на
солнышке, зевать, спать, есть, пить, курить  -  ритм  жизни  был  тут  такой
неспешный, что моего безделья, пожалуй, никто не замечал. Поначалу  оно  мне
нравилось, но вскоре наскучило, ничто меня не взбадривало: ни  о