орта  женщинам,  а
заодно  и  прочие  грехи,  превращавшие  его  в  неподходящую  компанию  для
простодушного молодого человека. Что могло  быть  естественней,  если  этому
самому Мэгинну я платил, чтобы он помог мне с журналом? С моей стороны  было
рвение и деньги, с его - опыт, то был идеальный союз.
     "Нэшенел Стандарт" удерживал меня в Лондоне, тогда как душа  рвалась  в
Париж. Я чувствовал, что если бы измыслил способ жить в Париже  и  выпускать
журнал в Лондоне, был бы совершенно счастлив, и убедил себя, что выдвинуться
в первые ряды моему изданию  поможет  парижский  корреспондент,  на  каковую
должность я предложил  самого  себя  и  благосклонно  принял  вышеозначенную
кандидатуру. "Нэшенел Стэндарт" выходил каждое субботнее утро  под  надзором
Томаса Херста, проживающего в доме э  65  на  Сент-Полз  Черч-ярд,  а  также
своего парижского корреспондента, либо без непосредственного  участия  этого
последнего, но неизменно с его многочисленными материалами.  Я  был  уверен,
что очень скоро мы заткнем за пояс "Фрейзерз",  будем  наперебой  отказывать
маститым  авторам,  искать  большее  помещение  и   тому   подобное.   Тогда
выпускалось много журналов, как, впрочем, и сейчас, но  отчего  им  всем  не
процветать, думал я, если им хватает капитала? Капитал -  то  было  решающее
обстоятельство. Теперь, когда  у  меня  за  плечами  опыт  издания  крупного
журнала, я сознаю, как тщетны были  мои  упования.  Я  не  понимал  значения
капитала. Капитал - вот что губит молодых людей, его у  них  обычно  нет,  и
важности его они не понимают, им кажется, что можно возместить  его  трудом,
усердием и вкусом,  но  возместить  его  нельзя  ничем.  Если  вы  затеваете
печатный орган, запаситесь средствами, чтоб продержаться хотя бы полгода, не
рассчитывая выручить ни пенни, да-да, ни единого пенни. Вы  мне  не  верите,
вам страшно? Тогда  не  затевайте  дела.  Какую  бы  цену  за  номер  вы  ни
назначили, расходы будут огромны. Если вы хотите, чтоб журнал стоил  дешево,
необходима массовость, которой поначалу не добьешься, а  если  и  добьешься,
полагаться на нее нельзя, поэтому приходится растягивать капитал, чтобы,  не
повышая цены  на  номер,  платить  наборщику,  покупать  бумагу  и  выдавать
жалованье штату.
     Ничего этого я не  знал,  хоть,  должен  признаться,  Мэгинн  и  другие
пытались просветить меня, но  дело  казалось  мне  заманчивым,  и  трудности
ничего не меняли, но только до тех пор, пока во время краха Индийского банка
они не обрели дар речи, стремительной и страшной. Я  понимал,  что  вся  моя
жизнь поставлена на карту, и это было невыносимо: не успел я  обрести  милое
моему сердцу,  приличное,  возможно,  даже  выгодное  дело,  как  снова  был
низвергнут в пустоту. Мог ли "Нэшенел  Стэндарт"  выстоять  благодаря  своим
достоинствам да еще и содержать парижского  корреспондента?  Нет,  это  было
невозможно. Что ж собирался предпринять  сей  почтенный  джентльмен?  Важнее
всего ему было остаться в Париже, только это его и занимало - я полагал, что
жребий брошен, брошен вновь. Я решил не уезжать  из  Парижа,  расшибиться  в
лепешку, но выдержать. Я стану скромным студентом-живописцем, поселюсь среди
людей, равнодушных к бедности, оставлю на  время  журналистику.  Я  пробовал
взглянуть на мрачную тучу со стороны  ее  серебряной  изнанки  и  радоваться
приобщению к искусству. Ведь я всегда хотел учиться живописи, не правда  ли?
Теперь крах другого начинания и навалившееся безденежье вернули меня к  этой
мечте, возможно, оно и к лучшему. Конечно, я не формулировал себе всего  так
ясно, но помню, что не был  чересчур  подавлен  или  сломлен  и  неожиданную
перемену перенес довольно бодро.
     Когда внезапно рушится привычный образ жизни, вам требуется время, чтоб
выработать новый, особенно если у вас нет склонности к рутине. Из тех ли вы,
кто подымается в семь тридцать, съедает завтрак в восемь, уходит на работу в
девять, в час удаляется на ленч, в пять отправляется домой, в шесть обедает,
а в половине двенадцатого укладывается в постель, и так - изо дня в  день  с
завидным постоянством? Вам очень неуютно, если вы не садитесь каждое утро на
привычное место в омнибусе или за тот же самый столик в ресторане, в котором
вы едите свой отличный ленч? В таком случае вы заблаговременно договорились,
где проведете  следующий  отпуск,  за  полгода  вперед  заказали  билеты  на
рождественскую пантомиму и своих детей еще в  грудном  возрасте  записали  в
школу. Я знаю, что на свете миллионы людей  такого  склада,  и  не  могу  не
верить в их существование лишь оттого, что мне такой режим не по  нутру.  Не
сомневаюсь, что в жизни по часам есть свои достоинства, что  это  полезно  и
мудро, но я б ее не вынес. Единственное, с чем я сумел себя связать, - это с
домом, в  который  я  ежевечерне  возвращаюсь,  да  и  то,  если  оказываюсь
неподалеку. Я ненавижу монотонность и очень ценю  разнообразие,  даже  когда
оно приносит усталость и изнеможение. Не знаю, характер  ли  привел  меня  к
рассеянному образу жизни, в том числе и семейной, обстоятельства ли внесли в
мой быт горячку, но я усвоил ее поступь. Тогда, в 1834 году, в Париже  я  не
без  ужаса  заметил,  что  в  мою  жизнь  вползает  однообразие,  и   тотчас
взбунтовался. Прежний лихорадочный темп, когда я сновал туда-сюда и хватался
за все интересные дела сразу, постепенно сменился размеренным существованием
- я жил вместе с бабушкой - и регулярными  посещениями  мастерской,  куда  я
являлся с аккуратностью клерка.
     Сказать по правде, мы с  бабушкой  всегда  были  несовместимы,  и  было
заранее ясно, что с моей стороны чистейшее безумие соглашаться на жизнь  под
одной крышей, но первое, что я усвоил после разорения: нищие не выбирают.  Я
не был нищим в буквальном смысле слова, но денег у меня было очень мало, а у
бабушки очень много, и только помешанный отказался бы  от  такого  выгодного
предложения. Однако, как и все выгодные предложения, оно себя не  оправдало.
Совместная жизнь с родственниками никогда себя не оправдывает,  безразлично,
гость вы или хозяин. Я жил с бабушкой и ненавидел свою  зависимость,  жил  с
родителями и умирал от скуки, жил с тещей и чуть было  не  наложил  на  себя
руки, жил  с  кузиной  и  доходил  до  ярости.  По-моему,  лучше  спать  под
железнодорожным мостом, чем  утопать  в  роскоши  в  доме  у  родственников.
Наверное, тут дело в  том,  что  мера  обязательной  вежливости  вступает  в
вопиющее противоречие с мерой допускаемой фамильярности. Вконец  рассориться
с родственниками, с которыми вы до конца дней связаны  нерасторжимыми  узами
крови, невозможно, даже если вы сгоряча сказали им все то, что обычно  вслух
не говорится, - они все равно приедут к вам снова, и это очень  утомительно.
Позврослев, я стал держаться жестче с немилой  моему  сердцу  родней,  но  в
юности я полагал, что нужно ее  терпеть.  Моя  бабушка,  мать  моей  матери,
вывела бы из себя и святого. Родив мою матушку, она вторично вышла  замуж  и
впоследствии вернулась из Калькутты богатой  вдовой,  горевшей  родственными
чувствами. Фамилия ее была Батлер, Хэрриет Батлер, и вряд ли  вам  случалось
видеть существо более взбалмошное; правда, когда я повзрослел и мне  уже  не
нужно было жить с ней вместе, я очень привязался к старой даме.  Но  даже  в
Париже, предоставленный всецело ее власти, я не мог не дивиться  ее  твердой
решимости всегда и во всем поступать по-своему, чего бы это  ей  ни  стоило.
Жить вместе с Хэрриет Батлер означало  плясать  под  ее  дудку  и  все  тут.
Тирания ее распространялась не только на то, когда и что вам есть, на  какой
стул сесть, открыть или закрыть окно, но главное и самое небезопасное  -  на
вашу душу. Бабушка считала, что, предоставляя мне кров и  стол,  приобретает
право знать все, что я делаю и даже думаю. Я бы охотно делился с ней  своими
мыслями, если бы она  не  требовала,  чтобы  они  в  точности  повторяли  ее
собственные. Всякий раз мы спорили из-за совершенных пустяков; из уважения к
ее возрасту и положению я старался сдерживаться, и ей поэтому казалось,  что
она выигрывает в каждом раунде. Вначале мы поселились на улице  Луи-ле-Гран,
можете себе вообразить, как мы  развлекали  окружающих:  бабушку  нимало  не
заботило, слышат ли ее посторонние, напротив, аудитория лишь  прибавляла  ей
задору, но сковывала и смущала ее бедного внука. Я корчился под  ударами  ее
словесного бича и сжимался от публичного выражения гнева. Не думайте, что  я
мирился со своим унизительным положением из-за денег,  ничего  подобного,  -
просто за ревом бури я различал тепло и доброту, которых  она  почему-то  не
умела высказать, и вряд ли я  тут  ошибался.  В  конечном  счете,  она  была
хорошая женщина,  но  не  спускала  дуракам,  которых  вокруг  нее  водилось
множество, и по ошибке приняла меня за одного из них.



     Позже, когда мы перебрились в уютные  меблированные  комнаты  на  улице
Прованс, я начал  держаться  с  ней  тверже  и  старался  почаще  пропускать
трапезы. Славный старый "Нэшенел Стэндарт" к тому времени испустил дух, и  я
окончательно стал учеником живописной мастерской - точно так, как и  задумал
в ту пору, когда передо мной еще оставался выбор. Но постепенно я совсем его
лишился, и это стало жизненным диктатом: чтоб тратить свои жалкие  гроши  на
личные потребности, мне ничего не оставалось, кроме как жить  с  бабушкой  и
терпеть ее, и если я хотел прямо смотреть людям в глаза и показать,  на  что
способен, мне следовало в течение трех лет учиться живописи - так я и делал.
Как бы то ни было, я  жил  в  Париже,  а  не  в  Лондоне,  был  свободен  от
служебного рабства и ждал своего часа. Попав в  ярмо,  которое  я  сам  себе
облюбовал, я быстро понял, что оно ничем не лучше прежних  -  тех,  что  мне
навязывали. Разница состояла лишь в том, что на этот  раз  у  меня  не  было
иного выхода. Мне надлежало преуспеть как художнику или сделаться кем-нибудь
еще, чтобы прокормиться. Мою историю вы знаете - к чему еще я был  способен,
кроме как к жизни джентльмена, которая мне стала недоступна? Я прошу  у  вас
не сочувствия - я сознаю, что был счастливчиком и никогда не знал нужды, - а
только понимания. Я даже не хочу сказать, что разорение мне причинило  вред,
возможно, то  было  лучшее  из  всего  со  мной  случившегося,  но  все-таки
вообразите, что я пережил,  когда  на  меня  обрушилась  внезапная  перемена
судьбы. Повторяю, я мужественно перенес дурные вести, но все же был выбит из
колеи  и  испытывал  нервное  возбуждение,  которое  принимал  за   душевную
приподнятость. Вам это кажется непостижимым, но именно так  оно  и  было.  Я
очень долго не ощущал уныния из-за своих финансов. Точно то же происходит  с
любой моей трагедией, каков бы ни был ее повод: я встречаю  ее  твердо,  все
отмечают бодрость моего духа, я предстаю достойным восхищения философом,  но
спустя несколько недель или месяцев, к тому времени, когда все  окончательно
забывают о случившемся, я начинаю стонать и корчиться  от  боли  и  предаюсь
глубокому и запоздалому отчаянию, которое тем больше, что я  держу  его  под
спудом, - вот тогда-то, когда труднее всего рассчитывать на  утешения,  я  в
них острее всего нуждаюсь. Так было и с потерей состояния. А  что  из  этого
получилось, я расскажу вам в следующей главе.


        ^T5^U
        ^TЯ теряю состояние, но обретаю жизненное поприще^U

     Итак, вот он я -  счастливый  до  головокружения  от  того,  что  учусь
живописи в Париже, и  возомнивший  ненадолго,  будто  обрел,  наконец,  свое
подлинное "я", но так ли это было? Долгие годы все мы жили в убеждении,  что
художник из меня получился бы гениальный, но мой талант никто и  никогда  не
подвергал проверке и не соизмерял с талантами других.  И  что  же,  я  очень
быстро понял, что дело выглядит именно так, как я  того  боялся:  я  гораздо
лучше рисовал, чем писал красками, тогда как у обычного студента все обстоит
как раз наоборот. Хоть я и не желал себе в этом признаться, но чувство цвета
у меня было неважное - точно так же  я  никогда  не  признавался,  что  моим
романам не хватает действия, хоть втайне сознавал  это.  Рисунком  я  владел
довольно сносно, но в живописи был невыразителен. Очень скоро  моих  холстов
достало  бы,  чтобы  изжарить   на   них   буйвола,   однако   успехи   были
обескураживающе скромными. Часами я копировал  любимые  полотна  в  Лувре  и
постепенно стал задумываться, есть ли в этом смысл: первоклассного художника
из меня все равно не получилось бы. Не верилось, что  я  смогу  когда-нибудь
продавать плоды своих трудов и выдержу три года ученичества, но  я  об  этом
помалкивал. Я не мог не сравнивать свое равнодушие к тому, чего  достиг  как
художник, с тем, как горячо интересовался скромнейшим из литературных дел, и
стал спрашивать себя - не прямо, конечно, не называя вещи своими именами,  -
разумно ли идти и дальше по избранному  пути?  Во  мне  росло  отвращение  к
собственным художническим потугам, и после целого года непрерывных усилий  я
из протеста целый месяц валялся в постели и читал романы.
     Опасный признак, говорите вы, да, верно, я тоже так считал. Разве я  не
впадал всегда в апатию при первом же препятствии? Разве не знал,  что  после
апатии, если ее не одолеть, придет угрюмое отчаяние? Кроме меня, никто и  не
думал ее одолевать: парижский мэтр интересовался мной  не  больше,  чем  мой
кембриджский  наставник  или  мистер  Тэпрелл  из  Хейр-Корта.  Если  я   не
справлялся с живописью, математикой или юриспруденцией, они считали, что это
не их забота, а моя, и были правы: мои ошибки и  решения  были  моим  личным
делом. Я молил бога дать моим пальцам силу справиться с тем, к чему они, как
ни старались, не были пригодны, и в то же  время  вновь  метался  в  поисках
выхода из положения, в которое сам себя поставил.  Раз  у  меня  нет  денег,
достойных  этого  названия,  значит,  для   того,   чтоб   распрощаться   со
студенческой жизнью, нужно либо найти работу, либо вернуться домой и сдаться
на милость моей многострадальной матушки, чего мне никак не хотелось. Я  изо
всех  сил  добивался,  чтобы  меня  послали  в  Константинополь  иностранным
корреспондентом от "Морнинг Кроникл", но мои отчаянные усилия ни к  чему  не
привели. Одному  богу  известно,  что  я  рассчитывал  там  делать,  но  мне
казалось, что само слово "Константинополь" несет с собой освобождение. Когда
все в жизни идет вкривь и вкось, что может быть соблазнительнее бегства, тем
более бегства, совершаемого с разумной целью и  к  тому  же  оплаченного?  В
таком назначении мне виделась не просто работа на год, но,  очень  вероятно,
будущая   книга   с   рисунками   автора,   эдакий   "Иллюстрированный   год
путешественника", из-за которого передерутся все лондонские издатели. То был
мой  первый  честолюбивый  замысел  во  всей  его  подкупающей  наивности  и
откровенности, тот самый, который впоследствии стал навязчивой идеей. Вам не
забавно, что я способен был вообразить себя автором путевых очерков,  но  не
романистом, и  что  мои  мечты  кружились  вокруг  словесных  и  карандашных
зарисовок  увиденных  мной  мест,  а  не  вымышленных  характеров?  То  было
следствие занятий  живописью:  при  всем  своем  увлечении  журналистикой  я
связывал свое будущее с карандашом,  а  не  со  словом.  И  я  доволен,  что
впоследствии сумел не раз, а много раз осуществить эту  свою  первую  мечту,
хоть из нее не выросли великие литературные шедевры -  впрочем,  неизвестно,
есть ли вообще такие среди написанных мной книг.
     Жить рядом с  бабушкой  и  предаваться  внутренним  борениям  оказалось
немыслимо. Можно ли было целыми днями бить баклуши под ее орлиным оком?  Чем
заметнее была моя растерянность, тем утомительнее становились  ее  выговоры,
пока, наконец, я больше уже не мог выносить разоблачений этой дамы -  неужто
она не замечала, что я и сам себе не давал спуску и вовсе не гордился  своей
праздностью?  Я  решил,  что  обойдусь  без  комфортабельных   апартаментов,
переберусь в мансарду и буду жить так же, как мои товарищи.  Лишь  только  я
упомянул о переезде, бабушка тотчас же стала  меня  задабривать,  но  я  был
тверд:  мансарда  и  независимая  бедность  гораздо  больше  отвечали  моему
тогдашнему умонастроению. Она, конечно, сочла мои  слова  пустой  угрозой  и
была обижена и удивлена, когда я привел  их  в  исполнение  и  перевез  свои
немногочисленные пожитки на улицу Боз-Ар,  где,  правду  сказать,  неизменно
испытывал острую нехватку денег. Стоило мне нанести визит врачу, как вся моя
наличность улетучивалась и я  влезал  в  долги  до  следующего  дня  выплаты
процентов со все еще остававшегося у меня крохотного капитала, дававшего  не
более ста фунтов в год. Вырвавшись, я почувствовал себя гораздо лучше и стал
осматриваться и  подыскивать  себе  литературный  заработок  или  заказы  на
рисунки.



     Мне повезло, что в Париже у меня было много знакомых:  и  французов,  и
англичан - и, обронив словцо там и сям,  я  мог  набрать  немного  небольших
заказов. Я переводил, печатал гравюры и тому подобное, хватало  лишь  свести
концы с концами, но тогда меня это не огорчало.  В  этом  "тогда"  была  вся
суть. Мне стукнуло двадцать четыре года,  а  вам,  наверное,  известно,  что
обычно происходит с молодыми людьми этого возраста.  Они  полны  грандиозных
планов на счет того, чего при всем своем желании не  могут  себе  позволить,
сюда  относятся,  как  правило,  и  матримониальные   намерения,   требующие
чертовски больших  средств.  Мне  было  ясно,  что  в  близком  будущем  мне
перестанет  хватать  тех  жалких  денег,  которые  я  зарабатывал,  и  нужно
подыскать более серьезную и твердую  прибавку  к  моему  маленькому  доходу.
Влюбись я и задумай жениться, бедность неодолимым препятствием встала бы  на
моем, пути, разве что моя любимая оказалась бы богатой  наследницей,  но  на
это не стоило рассчитывать. И в самом деле, девушка, которой я отдал сердце,
была почти так же бедна, как я, и с самого начала своего ухаживания я  знал:
для того, чтобы дело дошло до чего-то серьезного, я должен  ради  нас  обоих
поскорей устроиться работать, или же мне предстоит томиться весь свой век  в
холостяках.
     Изабеллу Шоу я встретил в Париже в конце лета 1835 года - тогда,  когда
мои доходы и моя карьера были в самом плачевном состоянии, - об этом времени
я вам очень обстоятельно рассказывал. Я помню, как впервые ее  встретил,  но
не помню, где и когда это случилось, и вы будете избавлены  от  утомительных
подробностей. Сами понимаете, как и положено такому романтическому малому, я
влюбился с первого взгляда и тут же погрузился  в  вихрь  восторга,  потеряв
способность есть, пить  и  тому  подобное  -  со  всеми  прочими  симптомами
любовной  лихорадки.  Когда  я  говорю,  что  был  в   восторге   от   своей
влюбленности, я вовсе не хочу сказать что-то циничное или  глумливое  -  мне
очень нравилось, что у меня нет аппетита, что я лежу, покуривая, на  кровати
и предаюсь грезам наяву. Правда, я не мог дождаться, когда нас обвенчают, но
в остальном чувство мое не было мучительным, однако ждать, как вы понимаете,
было необходимо. Я был совершенно уверен, что сделал правильный выбор, и это
служило поддержкой и опорой; вспоминая прошлое,  я  удивляюсь  своей  полной
убежденности в том, что все в конце концов образуется и что Изабелла и  есть
та девушка, которая предназначена мне судьбой. Естественней было бы начать с
сомнений, не правда ли? Ведь если не  считать  моего  поклонения  веймарским
красавицам, у меня не было ни знания женщин, ни романтических привязанностей
и, по справедливости, мне следовало бы пережить хотя бы  два-три  увлечения,
прежде чем выбирать себе подругу жизни,  но  нет,  я  начал  с  Изабеллы,  и
никаких предметов нежной страсти  до  нее  у  меня  не  было.  Надеюсь,  мое
признание заденет нежные струны вашего сердца. Рискуя испортить всю историю,
предупрежу з