иваться,
какие книги приносят деньги. По большей части, то были  книги  о  злодеях  -
дурацкие, кровожадные, затянутые россказни, восхвалявшие жизнь преступников.
Мерзавцев прихорашивали, упрятав в тень их зверства, - как удалились  мы  от
Филдинга, он никогда не выдавал порок за добродетель, и все  же  именно  его
винят порой в безнравственности. В  тридцатые  годы  появилась  целая  серия
таких романов, то были  нелепые  книжонки  о  раскаявшихся  убийцах  и  тому
подобный вздор, и я в ответ задумал повесть,  в  которой  собирался  вывести
преступника, его жизнь, нравы и моральные нормы в истинном  свете.  То  была
моя первая попытка замахнуться на нечто посерьезнее и повесомее того, что  я
писал прежде, я возлагал большие надежды на эту свою новую повесть.
     Я не хочу, чтобы книга, которую вы  читаете,  превратилась  в  перечень
моих творений, иначе она вам быстро надоест. Прошло немало лет,  прежде  чем
моя мечта сбылась и я добился большого успеха, начни я вспоминать  все,  что
насочинял за это время, вы поразились бы моему упорству. Десять долгих лет я
как проклятый изводил бумагу, кропая книги,  короткие  и  длинные,  пока  не
смастерил  такую,  которая  удовлетворила  всех:  меня  самого,  критиков  и
читателей. В столь долгом  ученичестве  есть  что-то  не  совсем  приличное,
словно ремесленник, которому с таким трудом дается добротное изделие,  плохо
пригоден к своему делу. Одни писатели хранят в душе запас  историй,  которые
они стремятся рассказать, и в этом их не остановишь, в других  кипит  ключом
фантазия, третьих  сжигает  какая-то  идея,  которую  они  хотят  возвестить
человечеству, но я не принадлежу ни к одной из  перечисленных  категорий.  Я
вынужден выстраивать задуманное, поддавшись лишь смутной тяге к самому  акту
творения и обаянию письменного слова. Мне нужно пережить описываемое; прежде
чем браться за перо, и как следует его обдумать, прежде чем  рассказывать  о
нем другим, чего бы оно ни касалось. Неудивительно, что в молодости, еще  не
испытав  серьезных  потрясений,  я  был  не  в   силах   написать   что-либо
значительное.
     К  счастью,  мне   некогда   было   над   всем   этим   раздумывать   и
философствовать. Сколько бы я сейчас ни рассуждал с серьезной миной  о  том,
что кажется великим честолюбием, - ведь так оно выглядит, не правда ли? - на
деле я жил в такой сумятице, стараясь кое-как свести концы с концами, что  в
моей голове вряд ли умещались две мысли одновременно, касалось  ли  то  моей
прошлой или будущей  деятельности.  Я  так  мало  надеялся  на  силу  своего
честолюбия, что мечтал связать себя договором и писать по  необходимости.  Я
постоянно искал издателя, который вынудил  бы  меня  поставить  ему  вовремя
товар или упрятал бы за решетку за невыполнение взятых  обязательств.  Жизнь
проходила в спешке и становилась все сумбурнее  из-за  того,  что  я  решил,
перебраться в Лондон, еще до того, как в  гроб  "Конститьюшенела"  был  вбит
последний гвоздь. К марту 1837 года уже было ясно, куда ветер  дует,  и  мне
хотелось обрести устойчивое положение, чтоб переждать бурю, когда бы она  ни
разразилась, тем  более  что  Изабелла  ждала  ребенка.  В  то  время  полем
деятельности  мне  служила  журналистика,  а  в  Лондоне  с   работой   было
несравненно легче, чем в Париже. Кроме того, как  мог  я  содержать  жену  и
детей в Париже, не получая жалованья? А в Лондоне можно было некоторое время
пожить на улице Альбион, 18,  где,  благодарение  небу,  обитали  тогда  мои
родители. Расставаться с Парижем было тяжело, он  был  гораздо  солнечней  и
веселей туманного Лондона, но так было нужно,  к  тому  же  со  мною  вместе
отправлялась моя женушка, которую я с  каждым  днем  любил  все  больше,  и,
значит, главное оставалось неизменным.



     Я и до нынешнего дня не знаю, многое ли изменилось от  этого  переезда,
но подозреваю, что очень многое. В Лондоне нам обоим жилось гораздо тяжелее.
Наше  богемное  житье  сменилось  судорожными  попытками  блюсти   режим   и
дисциплину. Изабелле приходилось выдерживать огромную нагрузку:  ее  ленивый
муж, который еще вчера только и знал, что лежал в постели до  полудня,  едва
оторвав от подушки голову, принимался вопить,  если  завтрак  не  был  подан
ровно в восемь. По вечерам бывало еще хуже - я так тяжко работал, что  поели
дня газетной каторги непременно должен был отвлечься и удирал из дому, чтобы
рассеяться в "Гаррик-клубе". Я и раньше состоял его членом, но прежде он был
мне безразличен, теперь же  стал  местом  моих  ежевечерних  посещений.  Мне
больше не хотелось лежать и слушать, как Изабелла играет на рояле, я  жаждал
говорить, вращаться в кругу себе подобных в этом  распроклятом  клубе.  Если
меня и мучила совесть - в чем нет уверенности, - то, как и  все  мужчины,  я
успокаивал себя тем, что женщины любят сидеть  у  камелька  с  младенцем  на
руках и обожают бывать  дома  одни  -  так  им  спокойнее.  Моя  голубка  не
позволяла себе ни единой жалобы  и  не  журила  за  отлучки:  Уильям  тяжело
работает, Уильям должен отдохнуть -  но  ведь  и  ты,  и  ты,  моя  любимая,
нуждалась в отдыхе! Я, знаете ли, считал, что наша любовь достаточно сильна,
чтоб  выдержать  все,  что  ниспошлет  судьба,  и  ждал  каких-то   страшных
испытаний, которые придут извне, не подозревая, что враг  притаился  внутри.
Как мог я пренебрегать женой, которую любил? Скажи  мне  кто-нибудь,  что  я
пренебрегаю ею, дело бы дошло до рукопашной.
     Отец семейства - совсем не то, что женатый человек, это гораздо больше.
Наш первый ребенок появился на свет 9 июня 1837 года, поверьте, из  простого
смертного я тотчас превратился в существо священное - в  Отца  Семейства.  У
нас родилась девочка,  которую  мы  назвали  Анна-Изабелла,  и  несмотря  на
мрачные предсказания сиделок на счет того, что Изабелла  слабенькая  и  тому
подобное, ребенок доставил ей минимум хлопот и неприятностей. Сил у Изабеллы
оказалось предостаточно, она разрешилась Анной-Изабеллой легко  и  выглядела
самой прелестной и розовощекой юной матерью на свете. Наверное,  именно  эта
легкость позволила мне думать, что все и дальше пойдет  в  том  же  духе,  -
казалось, самое тяжелое и опасное осталось позади, мне и на миг не приходило
в голову, что трудности еще грядут. Мать чувствовала себя хорошо, младенец и
того лучше, о чем же было беспокоиться?  Подозреваю,  что  избавил  себя  от
многих часов детского крика, но неумышленно: ведь я  вертелся  как  белка  в
колесе, чтоб поддержать нашу кредитоспособность. Я был горд и счастлив своим
дитятей, но много ли от мужчины проку, пока младенцу не исполнится  год?  Он
только и умеет, что ворковать, немного покачать  его,  а,  главным  образом,
путаться у всех под ногами. Я очень любил глядеть на личико  своей  дочки  и
мог без устали наблюдать за тем, как она овладевает все новыми уменьями, но,
признаюсь, после получаса с ней наедине я начинал скучать.  Порой  маленькая
мисс Теккерей вопила пять часов  без  передышки,  а  потом  вдруг  умолкала,
заставляя меня задумываться над тайнами детского организма  и  над  тем,  от
чего они зависят. Когда она научилась ходить и говорить, я стал  участвовать
в  ее  играх,  но  поначалу  воспринимал  ее  как  бремя  -   было   гораздо
естественней, чтобы она сидела на руках у  матери.  Мужчина  с  ребенком  на
руках выглядит нескладно: он  кажется  каким-то  старым,  чересчур  высоким,
чересчур громоздким рядом с таким малюсеньким и хрупким существом, при  этом
все женщины вокруг принимаются кричать, чтоб он  немедленно  вернул  ребенка
матери, и я с ними совершенно согласен!
     По правде говоря, мы были крайне стеснены в  средствах.  Став  семейным
человеком, я принял на себя весь груз ответственности и не мог  об  этом  не
тревожиться. Когда в доме заводились хоть какие-то деньги, это было ужасно -
так мы боялись потратиться на что-нибудь лишнее. Необходимо было жить  своим
домом, но плата за квартиру на улице Грейт-Корэм, 13, куда  мы  переехали  в
начале 1838 года, на самом деле очень  скромная,  показалась  нам  огромной.
Рядом с нами никого не было, кто  оградил  бы  нас  от  тягот  хозяйственных
расходов, - господи, как  же  они  громоздились  один  на  другой,  все  эти
распрекрасные налоги, счета, жалованье слугам! Доверять деньги Изабелле было
безнадежно, ее неопытность в житейских делах  только  сердила  меня,  и  все
попытки обучить ее разумной бережливости ни к чему  не  приводили.  Кажется,
именно тогда я изобрел простейшее из средств: держать  дома  не  более  пяти
фунтов и растягивать их до последнего фартинга прежде чем  идти  и  добывать
следующую порцию, - если, конечно,  было  где  добывать,  на  что  я  всегда
надеялся. Теперь мне вспоминаются с улыбкой мои тогдашние заботы,  но  тогда
мне было не до смеха. Одно дело быть бедным художником  в  Париже  и  совсем
другое - бедным семейным человеком в Лондоне, особенно если учесть,  что  мы
ожидали появления следующей мисс Теккерей. Не говорите, что я не  бедствовал
по-настоящему, что на меня никогда не надвигалась тень  работного  дома,  и,
следовательно, слово "бедность" звучит в моих устах нелепо, я  убежден,  что
отчаянные попытки удержаться на уровне скромного достатка  бывают  не  менее
мучительны, чем борьба за выживание. Пропасть у ваших ног бездонна, и падать
в нее вам дальше, чем тем несчастным, которые уже наполовину  съехали  вниз.
Говорю вам, меня преследовали по ночам кошмары: что станется с моей женой  и
детьми, если я умру, не обеспечив их? Зрелище их  нищеты  преследовало  меня
годами,  и  страдал  я  ничуть  не  меньше,   нежели   человек,   совершенно
обездоленный. Я трепетал,  видя,  как  велико  наше  счастье  и  как  велика
опасность, грозившая ему из-за нашего шаткого финансового положения.
     В то время я работал как вол. В моей  голове  роились  безумные  планы:
сдать наш дом, пустить постояльца и тому подобное - что-нибудь такое  должно
было нас вызволить  из  беды.  Моим  главным  источником  доходов  оставался
"Фрейзерз Мэгэзин". Я был его постоянным и популярным  автором:  узнав,  что
некоторым другим своим корреспондентам "Фрейзерз" платит больше, чем мне,  я
взвинтил себя и решил потребовать прибавки, пригрозив, что  иначе  перестану
писать для них. Никогда в жизни мне не было так страшно, как после того, что
я отправил свое взволнованное послание с требованием больших гонораров, -  а
вдруг мне скажут "нет" и "убирайтесь вон" в ответ на мои домогательства? Кто
не знает по себе, что значит забастовка, тому неведомо, какой ужасный  страх
охватывает вас при мысли, что дело может кончиться не  прибавкой,  а  полной
потерей заработка;  сюда  примешивается  боязнь  унижения  -  страх  просить
отступного и работать за прежнюю плату, а может быть,  даже  за  меньшую,  о
которой вы  будете  молить!  Все  это  проносилось  в  моей  голове,  но  не
остановило  меня,  прибавка,  слава  богу,  последовала  тотчас  же,  и  это
заставило меня устыдиться моего вызывающего тона. Деньги подоспели  как  раз
вовремя, чтоб уплатить доктору и  акушерке,  принимавшим  нашу  вторую  дочь
Джейн, которая так легко появилась на свет, что, мне кажется, в  их  услугах
не было нужды,  разве  только  для  того,  чтоб  Изабелла  чувствовала  себе
уверенней. Джейн родилась 9 июля 1838 года (я помню этот день и сейчас, хотя
после ее смерти прошло так много лет, что точная дата,  возможно,  покажется
вам несущественной) - в разгар летней жары, принудившей всех  здравомыслящих
людей покинуть Лондон и вывезти свои семьи. О, как мне  хотелось  удрать  от
этого нестерпимого зноя, казалось, он доведет меня до удушья, до размягчения
мозгов, до душевной слабости, которая  не  продлилась  бы  и  часа  в  любой
другой, более прохладной, точке земного шара. Но с новорожденным ребенком на
руках семья не могла тронуться с места, это  мог  себе  позволить  только  я
один, да и то по делу, причем  очень  хорошо  оплачиваемому.  Признаться  ли
сразу, что и в том году, и в следующем я провел немало времени, ломая голову
над тем, как устроить себе жизненно важные поездки за пределы  Лондона?  Да,
так оно и было, но вовсе не из-за того, что я не любил свою  жену  и  детей,
напротив, сердце мое оставалось на Грейт-Корэм, вдали от  них  я  чувствовал
себя потерянным, и все валилось у меня из рук. Поэтому поверьте мне, когда я
говорю, что работать дома  не  было  ни  малейшей  возможности.  Мы  жили  в
обстановке домашнего хаоса, и я был его средоточием. Как бы  строго-настрого
я ни наказывал, чтобы никто ни под каким видом не  входил  в  мою  маленькую
комнатку в течение трех утренних и трех вечерних часов, все в доме постоянно
нарушали мой запрет. То и дело заглядывала жена, чтобы  спросить  что-нибудь
совершенно очевидное, ибо внушила себе,  что  только  я  могу  разрешить  ее
сомнения. Непрестанно, семеня, вбегала  Анни  и,  подергав  меня  за  рукав,
очаровательно лепетала, чтобы я ей что-нибудь нарисовал. Зачастую  врывались
с диким криком все вместе: жена, дочка и малютка  -  я  должен  был  уладить
какое-нибудь ужасное происшествие, ибо лишь я один способен был  помочь  им.
И, наконец, шум - сейчас,  когда  я  пишу  в  этом  тихом  доме,  невозможно
вообразить, как ходуном ходили стены от шума на улице  Грейт-Корэм:  малютка
заливалась плачем, гремел звонок, кричали слуги -нельзя было  написать  двух
слов подряд. На этих жизненных подмостках во всем остальном порядка тоже  не
было: еда подгорала и подавалась с огромным опозданием, белье не  стиралось,
пока не шла в ход последняя чистая вещь, то и дело кто-нибудь укладывался  в
только что убранные постели - больше всего это напоминало одно из  отделений
Бедлама. И если я преувеличиваю, то ровно настолько,  насколько  необходимо,
чтоб вы почувствовали неповторимый аромат нашего существования, который  мог
бы ускользнуть от вас, разбавь я крепость этого состава случайно  выдавшимся
тихим днем, когда все шло гладко и на  щеках  у  Изабеллы  выступала  краска
гордости от того, что наконец-то она  становится  примерной  хозяюшкой.  Мне
никогда не хватало духу выговаривать ей за просчеты, мог ли я позволить себе
такую грубость, когда она старалась сделать все как можно лучше и была равно
нежна с мужем, детьми и слугами? Я не жалел и о появлении  детей,  напротив,
ежедневно  дивился  гениальности  Анни,  эта  благородная  крошка  неизменно
радовала нас с минуты своего рождения. Однако я начал винить  свои  домашние
обстоятельства в том, что все еще не написал  задуманного  мной  шедевра,  и
стал искать какое-нибудь тихое место под  солнцем,  где  мог  создать  нечто
более значительное, чем статьи и обозрения, которыми все  еще  вынужден  был
пробавляться. Я вечно запаздывал с этими своими трудами ради хлеба насущного
и не переставал мечтать о романах,  путевых  заметках  и  других  дерзких  и
манивших меня замыслах, к которым у меня не было возможности  приступить.  Я
бился над "Катрин" - моей первой попыткой в жанре  повести,  которая  должна
была стяжать мне славу, о ней я вам  рассказывал  -  той  самой,  в  которой
разоблачалось злодейство, - но потерял к ней интерес задолго до того, как ее
кончил. Не повторялось ли это каждый  раз  со  мной  впоследствии?  Писатели
поймут, о чем я говорю. Как велико волнение вначале,  но  как  приходится  с
собой бороться, чтоб не бросить работу, дойдя до середины, и - боже  мой!  -
какая скука под конец!



     В те годы я мечтал удрать  куда-нибудь  один,  чтоб  сесть  и  написать
гениальную вещь, которая меня прославит, но об этом нечего  было  и  думать,
правда,  порой  мне  удавалось  урвать  два-три  денька   и   поработать   в
какой-нибудь гостинице под Гринвичем или Ричмондом, но  большего  я  не  мог
себе позволить. Вряд ли стоит сетовать на то, что более  полное  одиночество
мне было недоступно. Сколько лет прошло с тех пор, как  я  не  знаю  спешки,
шума и необходимости работать ради куска хлеба! Столько лет  -  и  так  мало
сделано! Я вспоминаю те лихорадочные годы и не могу не  гордиться  качеством
работы, выполненной под таким ужасным давлением обстоятельств. Возможно, там
не было шедевров, но острых, метких, хорошо  написанных  кусков  было  очень
много, по ним не скажешь, в каких условиях они выходили из-под  моего  пера.
Уехать от  Изабеллы  было  невозможно,  значит,  нужно  было  исхитриться  и
испытать свой талант беллетриста  в  каком-нибудь  укрытии.  Она  ужасно  не
любила, когда я уезжал, и чем дальше, тем больше, даже по самому неотложному
делу мне не удавалось отправиться за границу без слез и вздохов.
     Заметили ли вы некоторую черствость в своем герое? Теперь и я ее  вижу,
но не видел тогда. Признаюсь, горе Изабеллы раздражало меня,  и  я  не  умел
скрыть своих чувств. Весь этот шум из-за моих поездок - я, в двух словах мог
бы объяснить, до чего они были необходимы, - сделался совсем  невыносимым  к
концу 1839 года, когда умерла наша малютка Джейн. Понятно было, что Изабелла
скорбит,  -  мы  все  скорбели.  Смерть  восьмимесячной  малютки,   еще   не
научившейся ходить и говорить, так же ужасна, как смерть дорогого  человека,
с которым вас связывали самые тесные узы. Вы можете мне не поверить  и  даже
счесть  это  нелепостью,  но  смерть  Джейн  была  для  нас  душераздирающей
трагедией, и горе захлестнуло нас. Не будьте бессердечны и не говорите,  что
у нас был еще один ребенок и что мы имели  все  основания  надеяться  родить
других детей, не напоминайте мне, что дети умирают часто и это всегда  может
случиться, дитя неповторимо,  и  его  нельзя  заменить  другим  ребенком.  Я
говорил тогда, что думаю о Джейн как о чудесном даре, которым нам  позволили
недолго наслаждаться, и со стороны могло  казаться,  будто  я  примирился  с
волей господа, взявшего ее к себе, но все это была  лишь  маска,  скрывавшая
глубокое чувство боли и утраты. Я  пробовал  утешаться  тем,  что  она,  как
ангел, там наверху, радуется своей лучшей доле и вечно пребудет  непорочной.
Но Изабелла? С каждым днем она все глубже погружалась в скорбь, и невозможно
было подбодрить ее или утешить.  Ее  охватила  ужасная  апатия,  она  часами
сидела, покачиваясь взад-вперед,  и  непрестанно  плакала.  Надеюсь,  я  был
терпелив и утешал ее,  но  это,  может  быть,  лишь  ухудшало  дело,  ибо  я
оставался деятелен, и от этого контраста ей делалось еще больнее.  В  общем,
положение было скверное, и  с  моей  стороны  было  глупостью  наградить  ее
следующим ребенком, не поняв, что это не лекарство от ее  горя.  Не  хочется
верить,  что  третья  беременность,  наступившая  так   скоро   после   двух
предыдущих, оказалась трагической,  это  наверняка  было  не  так,  Изабелла
выглядела гораздо счастливее, ожидая ребенка,  и  если  порыться  в  памяти,
можно припомнить немало хороших дней и прогулок, относящихся к тому времени,
- все это, конечно, были нехитрые затеи, но именно в таких  мелочах  находит
себе приют счастье. Она была нетребовательна - довольно было побродить с ней
вечером по городу, полюбоваться праздничной иллюминацией и  убранством  улиц
ко дню венчанья королевы, и она приходила в восхищение; о поездке в  Уотфорд
и о пикнике на лугу она вспоминала много дней спустя, а посещение концерта и
хорошее исполнение "Мессии" вызывало у нее такой безудержный восторг, что  я
только дивился ее простодушию. Пожалуй, самое большее,  что  мы  могли  себе
позволить, это день у моря, но Изабелла казалась  вполне  довольной,  а  для
меня ее непритязательность была бесценна.



     В мае 1840 года, когда родилась Хэрриет, я верил,  что  вскоре  мне  не
придется работать так исступленно, чтоб выполнить все набранные заказы. Хотя
"Катрин" давным-давно была написана и напечатана, она не  привлекла  к  себе
внимания, правда, некоторые критики отнеслись к ней благосклонно, но у  меня
была надежда, что вскоре сбудется другой мой план -  комментированная  книга
очерков об Ирландии в том же роде, что "Парижская  книга