з ноздрей,  горящие  глаза,  стремительный
галоп - нет, ничего похожего, у меня была смирная  гнедая  животина,  вполне
под стать ее неповоротливому всаднику: Я  купил  эту  коренастую  кобылку  у
своего нового соседа Карло Марочегти, который уверял, что именно такая мне и
нужна. Очень может быть, но ей это не помешало бросить меня оземь в ту самую
минуту, как я на нее взобрался. Правду сказать,  под  моим  весом  оборвался
ремешок, державший стремя, но мне гораздо лучше запомнились  последствия,  а
не причина: ваш покорный слуга был изукрашен ссадинами и синяками  и  весьма
обескуражен. Но храбро и неустрашимо доблестный Титмарш,  едва  оправившись,
вновь взгромоздился на лошадку и часто трусил рысцой в парке,  уверенный,  в
своей неотразимости, гуляющие провожали его взглядами. Не сомневаюсь, вы  бы
тоже были очарованы. От ветра на его щеках горели розы, в седле он  держался
прямо, вытянувшись в струнку, - он знал, что на него обращены все взоры, - и
расточал улыбки во все стороны, ибо и в  самом  деле  радовался  движению  и
свежему воздуху, которому приписывал великую целительную силу.  О  ломоте  в
суставах и насморке, а также обо всем прочем мы здесь не станем  вспоминать,
а скажем только то, что он любил прогулки в парке.



     Когда-нибудь  столь  модное  теперь  искусство  фотографии   достаточно
созреет,  чтоб  сохранять  для  нас  картины  прошлого,   и   сценки   вроде
вышеописанной мы сможем  разглядывать  подолгу  и  вклеивать  в  альбом  как
доказательство  своей  правдивости.  Положим,  кто-нибудь  меня   тогда   бы
неприметно сфотографировал: вот я сижу на  вышеупомянутой  кобылке,  рот  до
ушей, приветственно размахиваю шляпой; положим, снимок бы раскрасили,  и  он
запечатлел бы мой румянец и голубое небо за спиной; положим,  это  маленькое
чудо было возможно - и что тогда? Да то, что карточка, даже самая правдивая,
вас все равно бы обманула: я получился бы на ней счастливым,  беззаботным  и
веселым, но это и была  бы  ложь.  Я  постоянно  поражаюсь,  как  мало  наши
впечатления о людях похожи  на  то,  что  нам  о  них  известно.  Взгляните,
например, на эту женщину: веселая и оживленная, она идет по улице, ведет  на
поводке собачку  и  то  и  дело  улыбается  знакомым.  Кто  заподозрит,  что
старуха-мать, с которой она делит кров, прикована к постели  и  самодурством
отравляет дочери жизнь? И кто заметит, что в ее душе царит отчаяние:  сейчас
окончится этот кусочек улицы, а с ним и вся свобода, отпущенная на  сегодня.
Да, люди не похожи на то, чем кажутся, и автор этих строк и сам  притворщик,
каких мало.



     Тогда, в 1854  году,  осилив  переезд  на  Онслоу-сквер  и  сделав  все
возможное, чтобы  стряхнуть  оцепенение,  готовое  меня  сковать,  я  ощутил
сильнейший  страх,  дописывая  "Ньюкомов",  -  перед  глазами  стояло  слово
"ПРОВАЛ", написанное большими буквами. К тому же я не знал, за что приняться
дальше. Мной овладела ненависть к  писательскому  ремеслу,  от  одного  вида
пера, бумаги и чернил мне делалось не по себе, я еле  сдерживался,  чтоб  не
отправить их в окно. Мне очень неприятно сознаваться, как мало  удовольствия
порою доставляла мне работа и до чего бывало трудно писать без страсти,  без
внутренней уверенности. Но эта мука оказалась благом, и без нее мне  было  б
не понять, как глубоко и неизбывно мое желание  творить,  -  пиши  я  легко,
играючи, я б никогда  не  оценил  тот  скромный  дар,  который  отпущен  мне
судьбой, и не пытался бы упорно выразить его сейчас в "Дени Дювале", пока  у
меня еще есть время. "Старайтесь следовать своим стремлениям, а не тому, что
вам легко дается", - замечу я сурово и подкреплю  свои  слова  кивком  -  ни
дать, ни взять Великий Моралист, которому мы посвятим и следующую главу.


        ^T18^U
        ^TЯ вновь посещаю Америку, которая оказывается не так уж хороша^U

     В четверг, 28 июня,  в  семь  часов  вечера  я  дописал  "Ньюкомов"  и,
опустившись на колени,  сотворил  молитву.  Перевернуть  последнюю  страницу
длинного романа, хорош он или плох, любили вы его или писали с  отвращением,
- великая минута для автора. Как  я  ни  клял  злосчастных  "Ньюкомов"  пока
работал, закончив, я пришел в волнение и сам не  знал,  радоваться  мне  или
печалиться. Я отдал  им  два  года  жизни,  два  скучных  и  нелегких  года,
гордиться, правда, было нечем, но все-таки ушло два  года.  Описывая  смерть
полковника Ньюкома, я плакал - сидел в залитой солнцем парижской квартире, и
слезы сами текли у меня из глаз; хотя я  до  сих  пор  считал  своих  героев
пустыми  и  бессодержательными,  теперь,  когда   пришла   пора   прощаться,
оказалось, что я к ним очень привязан, мне даже стало стыдно - я  их  всегда
недооценивал, и если раньше я презирал себя за то, что пишу неведомо о  чем,
сейчас я понял, что был несправедлив и в "Ньюкомах" есть содержание.  Стоило
мне посмотреть на книгу непредвзято, чего я прежде был не в силах сделать, и
я увидел, что она написана о важном: о современной ярмарке невест.  Нет-нет,
я ничего не присочиняю, прочтите сами и убедитесь, что эта тема - из ведущих
в "Ньюкомах", хотя, возможно, и не главная. Быть может,  в  ваше  время  она
порядком устареет - вам будет непонятен гнев и отвращение, с которым я гляжу
на молодых особ, кочующих  из  одной  великосветской  гостиной  в  другую  в
поисках титула и десяти тысяч фунтов годового дохода. Над  ними  витает  дух
мамоны и, потирая сальные руки, алчно глядит на толпы верных  слуг,  готовый
раздавить своей пятой их брошенные в прах кровоточащие сердца. Я признавался
вам, что писал "Ньюкомов", не чувствуя огня в душе и не имея ясной цели,  за
что сурово себя осуждал, но вспомнив, сколько  раз  я  содрогался,  наблюдая
чудовищное торжище  невест,  я  осознал,  что  многие  страницы  этой  книги
подсказаны  мне  истинным  вдохновением.  Подчас,  любуясь  той   или   иной
прелестной и нарядной юной барышней, я замечал, как она поднимает над  краем
своего бокала большие, ясные глаза - чудесное  украшение  тонкого  и  умного
лица - и ищет взглядом юношу, который неотрывно смотрит на нее  из  дальнего
угла гостиной. Я улыбался снисходительно, подметив нежные секреты юности, и,
скромно опустив седую голову, мысленно желал им  счастья.  Но  что  это?  Не
удержавшись от соблазна еще раз насладиться зрелищем чужого счастья, я снова
поднимаю голову - и вижу, что моя  барышня,  растерянная  и  опечаленная,  с
трудом выдавливает из себя улыбку и шлет ее уже в другую сторону! Но что это
за улыбка: застывшая, вымученная, черты лица напоминаю! перекошенную  маску,
- и предназначена она уродливому старикашке,  который  годится  ей  в  отцы.
Хотите знать, в чем дело? Все очень  просто:  любезный  ее  сердцу  юноша  -
начинающий художник без гроша за душой, а старик - вдовец, сэр Как-там-бишь,
задумавший жениться, и десять тысяч фунтов годовых помогут ему очень  быстро
обрести желаемое. Барышня выйдет за него замуж  -  да-да,  не  сомневайтесь,
можете смело биться об заклад -  она  за  него  выйдет,  за  что  ее  дружно
похвалят окружающие, и  в  полном  соответствии  с  нравами  нашего  времени
совершит правильный выбор. Возможно, она не будет слишком мучиться и даже не
поймет, чего лишилась, или научится  считать,  что  ее  первая  любовь  была
предосудительной слабостью, которую,  благодаренье  богу,  вовремя  заметили
старшие. На мой взгляд, милостивый государь и милостивая - государыня, это и
есть безнравственность, о чем вам прямо заявляю,, хотя мне и известно, что к
вашей младшей дочери, восемнадцатилетней  Арабелле,  посватался  сэр  Мерзок
Кроули, пятидесяти двух лет  от  роду,  и  вы,  довольные  удачной  партией,
сегодня огласили их помолвку. Поэтому, достопочтенные мои читатели,  ругайте
"Ньюкомов", как вам заблагорассудится, - я лишь поддакну: да,  верно,  книга
скучная, запутанная, рыхлая, но у нее есть и достоинства - их я  не  уступлю
без боя, и в их числе - разоблачение торжища невест. Впрочем, у меня  сейчас
мелькнула мысль, что я, по сути, возвратился к теме  "Ярмарки  тщеславия"  и
Бекки и Этель - две стороны одной медали, должно быть, это у меня навязчивая
идея, и вам смешно, что я подсовываю перепевы старых песен. Однако браки  по
расчету и ныне совершаются на белом свете, и я готов изобличать их  вновь  и
вновь, если только мне хватит таланта изобразить их новыми красками.
     Скажи мне кто-нибудь летом 1855 года, что в недалеком будущем я  напишу
два толстых романа, я бы не поверил. Я честно думал, что больше не возьмусь,
за сочинительство. С романами покончено - такое мной владело  чувство.  Меня
обуяла мысль, что  будущее,  внушавшее  мне  столько  опасений,  само  собой
устроится, если я получу казенную должность. А, собственно,  почему  не  гак
лучить?  Вокруг,  казалось,  все  только  и   делали,   что   поступали   на
государственную службу. Когда освободилось место секретаря  нашей  миссии  в
Вашингтоне, я тут же попросил своего доброго знакомого  -  "друга"  было  бы
слишком сильно сказано - министра иностранных дел лорда Кларендона назначить
меня  на  этот  пост.  Как  я  и  ожидал,  последовал   отказ.   Ничуть   не
обескураженный, я обратился к леди Стенли с просьбой  выхлопотать  для  меня
место ревизора герцогства Ланкаширского, полагая, что семисот фунтов в год -
при том, что делать ничего  бы  не  пришлось,  -  мне  будет  предостаточно.
Наверное, можно было бы не говорить, что повезло кому-то другому. Но, правду
сказать, что бы я делал в Вашингтоне, если бы  стал  секретарем  посольства?
Наверное, сходил бы медленно с ума или, прослужив без  году  неделю,  сбежал
домой. Неужто мне понравилось  бы  подсчитывать  звонкую  монету  герцогства
Ланкаширского? Да ни за что на свете! Нет,  такие  синекуры  не  по  мне,  и
попади я в парламент, я добивался бы их упразднения.



     Как раз в то время "Блэквуд Мэгэзин" поместил ряд  статей  о  Диккенсе,
Булвере-Литтоне  и  вашем  покорном  слуге  (причем   последнему   достались
неумеренные похвалы) и под конец провел  нечто  вроде  опроса  читательского
мнения, чтобы вручить одному  из  нас  пальму  первенства;  прежде  чем  эта
сомнительная честь досталась Булверу-Литтону, чаша весов едва не  склонилась
в мою сторону,  Я  говорю  "сомнительная",  ибо  подобные  сравнения  всегда
бессмыслица - кому дано измерить достоинства писателя? Мне совершенно  ясно,
что гениальным даром - не одаренностью и не способностями  -  из  нас  троих
наделен лишь Диккенс, но критики сочли иначе. Должно быть, в  данном  случае
огромная известность повредила Диккенсу: литературные  жрецы  решили,  будто
глас толпы не может совпадать с изощренным критическим  суждением,  но  если
так, они ошиблись. Их оттолкнули лавры Диккенса и армия поклонников, но  это
было неразумно с их стороны. Его слава никогда не вызывала у меня  недоброго
чувства (хотя я мог бы упрекнуть его  в  другом...),  и  когда  однажды  мне
случилось убедиться, как он владычествует над сердцами, я лишь развеселился.
Как-то раз меня в числе других пригласили в  одно  поместье  поохотиться  на
кроликов и зайцев.
     Собралось большое общество, ожидали и Диккенса, но когда мы все  вместе
в прекрасном расположении духа собрались тронуться в путь из  "Гаррика",  от
Диккенса пришла записка с просьбой известить  хозяйку,  что  он  прибыть  не
может и  приносит  извинения.  Мне  поручили  передать  это  хозяйке;  узнав
новость, она поспешила в кухню,  и  я  услышал,  как  она  крикнула  повару:
"Мартин, не жарьте рябчиков, мистера Диккенса не будет". Кажется, ни разу  в
жизни я не был так унижен: значит,  рябчики  предназначались  только  Дэвиду
Копперфилду, Артуру Пенденнису рябчиков не положено,  тут  уж  важничать  не
приходится.
     Среди планов, которые я пытался осуществить  в  1855  году,  был  один,
особенно  дорогой  моему  сердцу,  но  из  него  так  ничего  и  не   вышло.
Догадайтесь, чем мне  всегда  больше  всего  хотелось  заниматься?  Издавать
какой-нибудь почтенный  журнал  или  газету!  В  1855  году  мне  предложили
подумать, не хочу ли я возглавить литературно-критическую газету,  наподобие
"Зрителя" или "Болтуна" Аддисона и Стила. Называться она должна  была  "Игра
по правилам", и если бы затея состоялась, я раньше и удачнее вступил  бы  на
стезю, на которую мне суждено было встать слишком поздно. Что  если  бы  уже
тогда то был бы "Корнхилл Мэгэзин"? Да, если бы я стал в то время редактором
газеты, мне не пришлось бы снова плыть в Америку, впрочем, не знаю, было  ли
бы то к лучшему. А так мне ничего не  оставалось,  кроме  как  снова  читать
лекции в Америке, никакого другого  надежного  дела  не  подвернулось,  а  у
Америки были свои приятные стороны: там можно было повидать старых друзей  и
заработать кучу  денег.  Правда,  я  сам  не  знал,  какому  предмету  будут
посвящены  мои  новые  лекции.  Какой  позор:  я  собирался  выступать,   не
подготовив курса! Без ясной цели  я  копался  в  событиях  прошлого  века  в
надежде наткнуться на что-нибудь подходящее. У меня уже были заказаны билеты
на 13 октября, а в сентябре я  еще  лихорадочно  читал  и  делал  выписки  в
Британском музее, так и не решив, какая тема мне по вкусу.



     Той скверной осенью все как нарочно оборачивалось против меня. Я только
и делал, что спешил, и очень худо себя  чувствовал,  поэтому  я  не  решился
отправиться в другое полушарие один и взял с собою своего камердинера Чарлза
Пирмена. Прежде чем отплыть из ливерпульских доков на борту "Африки", мы  не
избежали обычных треволнений и хлопот, но я не стану мучить вас их повторным
описанием: однажды я их благополучно пережил, и это нас очень успокаивало. К
тому же, сейчас я ехал не в пустоту,  а  к  добрым  друзьям  -  Бакстерам  и
другим, с которыми порою  переписывался,  и  не  сомневался,  что  меня  там
встретят с распростертыми объятиями. Я мог бы, конечно, красочно представить
все наше путешествие, но воздержусь и отошлю вас лучше к  моим  "Заметкам  о
разных разностях" - там вы найдете все, что пожелаете. Мне как-то не пишется
о второй поездке через океан, и за разгадкой не нужно далеко ходить: в  1853
году Америка вернула мне вкус к жизни и зарядила бодростью,  и,  возвращаясь
мыслью к тому времени, я ощущаю прежний пыл, который сам  находит  для  себя
слова, но в 1856 году я был разочарован, а обманутые ожидания не вдохновляют
на рассказы. Не знаю, что тому причиной: страна или я  сам.  Ясно  мне  лишь
одно: если вы влюбились в чужой край и превозносите его  направо  и  налево,
посетите его еще раз, а до тех пор старайтесь  помалкивать.  Не  то  чтоб  я
взглянул на Америку иначе, скорей я сам переменился и оценил  все  по-иному,
по большей части неблагоприятно. Пожалуй, в первый раз  я  так  был  поражен
культурой,  которую  не  ожидал  тут  встретить,  что  не  дал  себе   труда
присмотреться повнимательней и спросить себя, сумел ли  бы  я  жить  в  этой
стране,  которая,  как  я  твердил,  мне  очень  нравится.  Так  ли  приятно
находиться среди людей, которые всегда  ведут  себя  запанибрата?  Помню,  я
как-то задремал в трамвае, а очнувшись, увидел свою газету в руках у соседа,
который, заметив выражение моего лица, - я не произнес ни звука, - сунул мне
ее назад со словами: "А я тут почитал вашу газетку, пока вы соснули". Да, во
второй раз - а пробыл я довольно долго - все это  воспринимается  иначе.  Вы
начинаете замечать, кому принадлежат права,  а  кто  бесправен,  как  власти
распоряжаются народом,  вы  видите  сословные  различия,  которых,  как  вам
казалось прежде, в этой стране нет, и все становится на свои места, и  можно
либо полюбить ее с новой силой, либо окончательно к ней охладеть. Я понял  с
огорчением, что никогда не смог  бы  жить  при  таком  политически  незрелом
строе. Как ни хороши жизнеспособность и энергия граждан,  пленившие  меня  в
тот  раз,  их,  к  сожалению,  недостаточно,  чтобы  обеспечить  порядок   и
устойчивость, без которых не может обойтись  ни  одно  общество.  Отсутствие
сословных рамок, прежде меня восхищавшее, теперь показалось мне опасным:  на
мой взгляд, Америке - особенно  это  заметно  в  южных  штатах  -  недостает
социального равновесия и не похоже, что она вскоре его достигнет.  Раньше  я
восторгался тем, что неимущий может  разбогатеть  за  год-другой,  теперь  я
осознал без всякого восторга, что вместе  с  деньгами  он  получает  власть.
Стоило мне проехаться по  городам  и  весям  юга  и  посмотреть  на  грубых,
сквернословящих  заправил,  в  тяжелых  сапогах,  с  немытыми  руками,  и  я
похолодел от ужаса. Несомненно, в Америке не меньше образованных людей,  чем
в Англии, которым они ни в чем не уступают, но не они хозяева страны, а  те,
другие, и их неизмеримо больше. Американская демократия,  и  в  самом  деле,
отлично задумана и тщательно спланирована, но в жизни бывает очень страшной.
Кто знает, что из нее в один прекрасный день вырастет? По-моему,  в  нее  не
встроены  предохранительные  клапаны,  перекрывающие   путь   невежественным
выскочкам, которых здесь не счесть, и о последствиях не хочется и думать.



     Не помню, из-за чего я разразился этой речью.  Конечно,  проникновенный
рассказ о Ниагарском водопаде или какой-нибудь другой диковинке был бы здесь
гораздо уместнее. Но до водопада я не добрался, хотя проделал  весь  перегон
до Буффало и почти достиг цели. Мне помешала непогода,  омрачившая  всю  мою
поездку. Как оказалось, я выбрал самую холодную зиму за последние шестьдесят
лет. Пожалуйста, не говорите, что немного  снега  -  это  даже  приятно,  вы
просто не знаете, что такое снег, горы снега, которые стоят и не тают. Вьюга
бушевала непрестанно, вихри наметали кучи  сухого  колючего  снега,  сугробы
громоздились даже на центральных улицах, от холода перехватывало дыхание, на
губах повисали сосульки, и так - неделя за неделей, да что там недели -  это
длилось несколько месяцев без  единой  оттепели:  весь  мир  словно  сковало
льдом. Поезда не ходили, о лошадях нечего  было  и  думать,  движение  порою
замирало полностью,  обогреть  дом  стоило  немалых  денег  -  морозы  сеяли
неисчислимые бедствия.
     Я, конечно, не был подготовлен к таким невзгодам,  но  быстро  научился
натягивать на себя сто одежек, прежде чем показать нос  на  улицу.  Огромным
усилием воли я заставлял себя утром встать с постели и так уставал  от  этой
борьбы с собой, что жаждал вновь нырнуть под одеяло и  заснуть  покрепче,  а
проснуться летним утром в Англии от шума ветерка в зеленых кронах за  окном,
вдали от льдов и снегопадов. Морозы свирепствовали все время, что я  был  на
севере страны, и скрыться  от  них  было  некуда.  Люди  очень  страдали  от
разбушевавшейся стихии: поезда застревали в заносах, пассажиры жгли  скамьи,
чтобы не замерзнуть. Со мною, слава богу, ничего  такого  не  случилось,  но
порою приходилось подолгу пережидать непогоду в самых  неподходящих  местах.
Подчас бывало нелегко: добравшись до какой-нибудь глуши не за два  дня,  как
предполагалось, а за  три  из-за  снегопадов  в  пути,  я  обнаруживал,  что
собралась лишь горстка слушателей - в такое время никто не хочет  отрываться
от своих каминов. Залы, в которых я выступал, как ни  старались  устроители,
всегда были плохо натоплены, из-под дверей тянуло сквозняками,  я  постоянно
мерз. Да, это было неуютно, тем более что  мне  часто  нездоровилось,  порою
даже приходилось отменять лекции. Во время этого путешествия  я  понял,  как
ценю земные блага и удобства и как хотел  бы,  чтобы  и  мои  дочери  к  ним
относились соответственно, правда, я несколько стыжусь горячности, с которой
отстаивал перед ними свои взгляды на сей предмет. Дело, кажется, было так: я
получил письмо от Минни, а может быть, от матушки, - не  помню  точно,  хотя
скорее все-таки от Минни, - в  котором  очень  прочувствованно  описывалось,
какую нежную привязанность питает Анни к некоему викарию - человеку больному
(у него не было одного легкого