меня  пустоголовым
вертопрахом, ибо голова моя вовсе не была пуста.  Напротив,  в  ней  роились
замыслы, она шла кругом и кипела новыми идеями, пока я беспомощно барахтался
отыскивая свое место в жизни.
     Нашел ли я такое в Кембридже? Нашел, и даже не  одно,  это  то  и  было
плохо. Вы не забыли, читатель, как в студенческие годы терзались мыслью, чем
бы вам заняться? Как хорошо гребцам! Они не ведают сомнений, кто свой, а кто
чужой, когда что делать, как себя вести, какую принять позу. Я чуть было  не
стал одним из них, остановило меня только то,  что  я  не  знал  -  пришлось
сказать себе правду, - как взять в руки, весло, хотя ни в силе, ни в росте я
никому из них не уступал. Как я завидовал невозмутимости их дней, их жизни в
лодках, на  реке,  ясному  распределению  всецело  поглощавших  их  ролей  и
равнодушию ко всем другим  делам  на  свете.  Встречались  мне  и  настоящие
ученые, которые, еще не перешагнув двадцатилетия, так глубоко закапывались в
свой  предмет,  что  извлекали  из  него  всю  нужную  им  пищу,  библиотеки
превращались для них  в  храмы,  где  они  простирались  ниц  и  поклонялись
внимавшему им богу.  Юноша,  нашедший  свое  подлинное  место  в  жизни,  не
беспокоится о том, ведет ли он себя как должно, его  не  мучают  сомнения  и
угрызения совести.  Сравните  эту  завидную  судьбу  с  моей  и  большинства
студентов. Я сам не знал, что я намерен и что хотел бы делать.  Бросаясь  от
одного кружка людей к другому, от дела к делу, и ни в чем себя не находя,  я
жил без твердой почвы под ногами, которую дает любимое занятие.



     Как ни старался  я  исправить  это  несчастное  положение,  -  впрочем,
"несчастное" сказано слишком сильно, скорее,  неблагополучное,  -  ничего  у
меня не выходило. Правду сказать, я не был глух к голосу
     совести, и мучила она меня не только потому, что у меня была бдительная
мать. Меня тревожила моя учеба, она не ладилась, и я  справедливо  заключал,
что нужно ревностней работать. Но мне мешал недуг, преследовавший  меня  всю
жизнь, - лень. Не награди меня природа таким ленивым и праздным нравом,  мне
не пришлось бы впоследствии так много трудиться. Я  очень  люблю  понежиться
утром в постели, - верней, любил, теперь уж мне не спится. Но в восемнадцать
лет я мог заснуть и  стоя,  а  просыпаясь,  чувствовал  себя  как  черепаха,
очнувшаяся после зимней спячки. В Кембридже никто, конечно,  не  считался  с
этой немощью, и мне приходилось измысливать приемы, чтобы в  разумное  время
приводить свое  тело  в  вертикальное  положение.  Я  задабривал  смотрителя
шестипенсовиками, чтоб он будил меня, что он честно исполнял, но  я  тут  же
заваливался спать снова. Я пробовал заваривать смертельно крепкий чай  -  по
нескольку ложек заварки на чашку, - чтоб непрестанно бодрствовать, но ничего
не помогало. Я обзавелся будильником, издававшим такой чудовищный  шум,  что
мои соседи срывались с постелей и честили меня из конца в конец колледжа, но
я спал и под него. Порой с помощью всех ухищрений я  умудрялся  подняться  в
шесть утра, но как я ни превозносил свою  добродетель  и  свежесть  утренней
поры, больше недели никогда не мог продержаться. Так как я оказался слаб для
тягот сурового режима, я пробовал сместить свои рабочие часы,  но  из  этого
ничего не вышло из-за бесконечных отвлекающих обстоятельств: вечерами  часто
затевалось что-нибудь неодолимо притягательное, а я,  как  вы  помните,  был
малый общительный. Пришлось трудиться днем, в положенное время, но если я не
укладывался в отведенные для работы часы, все было кончено - я ее не делал.
     В каком-то смысле вскоре все и оказалось кончено.  Я  старался,  честно
старался работать регулярно,  но  это  слишком  противоречило  моей  натуре,
поэтому трудился я рывками: один день десять часов кряду, другой - ни к чему
не притрагивался. Нетрудно догадаться, что случалось  чаще.  Главным  камнем
преткновения была для меня алгебра. Я уже говорил, что не понимал ее  основ,
но дело обстояло хуже - я вовсе ничего не понимал. Я единоборствовал с  ней,
как Геркулес, но в моей голове есть дверца, захлопнутая навсегда для алгебры
и для тригонометрии.  Возводя  в  степень  выражение  а+b,  я  не  испытываю
душевного подъема и потому предпочитаю уткнуться в томик Перси Биши Шелли  и
напрочь забыть о предыдущем деле. Наверное, вам хочется спросить,  отчего  я
не переменил предмета своих занятий и не взялся за  что-нибудь  другое?  Это
загадка и для меня самого, но, наверное, из-за того, из-за чего у  меня  все
не складывалось в Кембридже: никто меня не направлял и  не  опекал,  и  всех
менее мой наставник. Предполагалось, что я должен успевать  в  том,  за  что
взялся, а если не успеваю, значит, сам виноват. К тому же  перемены  требуют
энергии, которой мне как раз и не хватало, потому я брел дальше, зная, что с
треском провалюсь на первой же сессии, и страшась  того,  каким  ударом  это
будет для матушки. Я пробовал подготовить ее,  предупреждал,  что  не  смогу
сдать экзамены по тысяче оправдывающих меня причин, но знал, что  отсутствие
успехов у своего блестящего отпрыска она воспримет  как  смертельную  обиду.
Моей душой отчасти владело самообольщение, я  говорил  себе,  что  все  еще,
возможно, само собой устроится и неизвестно, что принесет мне день экзамена.
На долю тех, кто знает, что не  вытянет,  остаются  только  такие  утешения.
Конечно же, я провалился, меня определили в последний разряд по успеваемости
и, несмотря на все мои предупреждения,  матушка  пришла  в  ужас,  а  я  был
пристыжен и  злился.  Душа  моя,  как  у  ребенка,  звенела  криком:  "Я  не
виноват!", я еле его сдерживал, стараясь не оправдываться  и  не  взваливать
вину на какого-нибудь козла отпущения. Я напирал на то,  что  заболел  перед
экзаменом,  расписывал  свою  болезнь  во  всех  подробностях,  во  всех  ее
мучительных симптомах, твердил, как тяжело восемь часов сряду просиживать за
книгами, все время напрягая ум. Стояли ли  вы  когда-либо,  читатель,  подле
аудитории, в которой идет экзамен, наблюдая за входящими? Знаете,  каким  из
них был я? Тем самым дикого вида малым, что на полчаса опаздывает, влетает в
расстегнутой тужурке, без очков - куда-то задевал, со сломанными карандашами
и со всеми возможными признаками переутомления. Какие  угрызения  совести  я
чувствовал, бессмысленно уставившись на чистый лист бумаги, когда вокруг мои
знакомцы,  лишь  накануне  клявшиеся,  что  ничего  не  знают,  собранные  и
спокойные, усердно  наклонясь,  изводили  целые  ее  ворохи.  Как  это  было
унизительно! Я твердо решил больше ничему подобному не подвергаться.



     Жизнь порой дает нам полезные уроки, и чем раньше мы их  получаем,  тем
лучше, но вряд ли нам приносят пользу бесславные  провалы,  которые  уродуют
душу и порождают ужасную неуверенность в  себе,  порой  столь  сильную,  что
пострадавший, если это постигает его в юности, не приходит в себя  до  конца
своих дней. К счастью, со мной этого не случилось, но могло и  случиться.  Я
уже признавался, что мечтал блистать среди себе подобных  и  очень  страдал,
плетясь в хвосте у сверстников, но у меня были иные  утешения,  которые  мне
помогали выстоять временную непогоду.  Я  собрался  с  духом,  огляделся  по
сторонам и обнаружил, что в Кембридже мне многое по вкусу и что эти  радости
искупают отсутствие академических наград. Конечно, я мог зубрить, не  выходя
из комнаты, чтобы вдолбить-таки алгебру в свою тупую голову, но тогда  бы  я
не испытал себя ни в чем другом и не узнал бы  разных  других  удовольствий.
Теперь, глядя назад, я скажу больше: если бы я не подымая головы корпел  над
книгами, я не вошел бы в редакцию "Сноба" и, следовательно, упустил бы  свой
первый журналистский опыт -  какая  потеря  для  человечества!  Как,  вы  не
слышали о "Снобе", прославленном литературном и научном журнале, все  номера
которого мгновенно расходились? Значит, вы много  потеряли.  По  счастью,  у
меня случайно сохранились все  его  семь  выпусков,  семь  цветных  бумажных
разворотов - обычных сдвоенных листков, искрящихся задором и весельем.



     Я, сами понимаете, шучу. Студенческий юмор  с  годами  -  не  меняется,
осмелюсь утверждать, что и сегодня в любом университетском  городе  желающие
могут купить на улицах точно такое же издание. Я помню, что валился с ног от
хохота, потешаясь над собственными остротами. О, как же  мы  смеялись  -  до
слез, до истерики, как  обнимались,  когда  готовили  материал  для  номера.
Трудно сказать, что было приятнее:  пробы  пера  или  дружеские  тумаки.  Мы
продавали наше детище по два с половиной пенса за штуку  и  очень  гордились
выручкой. Там было много глубокомысленных изречений в таком духе: "И спаржа,
и  поэзия  в  неволе  погибают",  и  коротеньких   стишков,   пародировавших
господствовавший тогда литературный стиль, вроде "Оды к бредню":

                          Под серебристою волной,
                          Под равнодушною луной,
                          О бредень, на свою беду
                          Насквозь промокнешь ты в пруду.

     Хоть это не мое творение, оно и  сейчас  меня  смешит,  тогда  как  вы,
читатель, небось, уже на полпути к окну, чтоб выбросить в него этот дурацкий
журнальный листок. Я не участвовал ни в печатавшейся  по  частям  "Молли  из
Воппинга", очень меня смешившей, ни в "Опыте о Большом  Пальце,  а  также  о
свойствах и природе всякого  Большого  Пальца",  которые  имитировали  стиль
одного  известного  писателя.  Мои   собственные   честолюбивые   притязания
выразились в стихотворении под названием "Тимбукту", в котором  при  желании
можно усмотреть  пародию  на  папашу  Вордсворта,  снабженную  поучительными
замечаниями. Поскольку то было мое первое увидевшее свет творение,  позволяю
себе привести его здесь:

ТИМБУКТУ

                      Люд чернокожий в Африке курчавой
                      Живет, овеянный чудесной славой,
                      И где-то там, в таинственном цвету,
                      Лежит град величавый Тимбукту.
                      Там прячет лев свой рык в ночные недра,
                      Порой сжирая бедолагу негра,
                      Объедки оставляя по лесам
                      На подлый пир стервятникам и псам,
                      Насытившись, чудовище лесное
                      Лежит меж пальм в прохладе и покое.

     И еще несколько строф в том же роде;  соль  же  была  в  ужасно  ученом
комментарии, с которым, боюсь, мне не убедить вас  ознакомиться.  Могу  лишь
вас заверить, что мои однокашники нашли его восхитительным. Через  несколько
дней по выходе номера я был в пивной, и там какие-то студенты расхваливали -
божественный нектар похвал! - и цитировали мой  стишок,  справляясь  друг  у
друга, кто его автор. Их похвалы  я  впитывал  быстрее,  чем  вино,  и  весь
лучился счастьем. То было отраднейшее сочетание - делать  то,  что  тебе  по
вкусу, и получать за это комплименты. Мне бы  очень  хотелось  сказать,  что
этот случай пробудил во мне желание писать, но это было бы неправдой,  в  ту
пору я и не думал о писательстве. Мне в голову не приходило, что этим  можно
зарабатывать на жизнь, мне и вообще не приходило  в  голову,  что  на  жизнь
нужно зарабатывать. Я тратил, не задумываясь, и полагал, что деньги  у  меня
есть и всегда будут; идея возмещать потраченное или  же  зарабатывать,  чтоб
тратить, показалось бы мне неприличной.
     Зная дальнейшее, должен признать, что такая бездумность в  обращении  с
деньгами была не лучшей подготовкой к будущему,  но  не  могу  сказать,  что
сожалею о своем мотовстве, разве только в одном, о чем сейчас  поведаю.  Что
бы ни говорила матушка, я не согласен с тем, что у меня были излишне дорогие
вкусы. Я хорошо одевался, держал приличный  погреб  -  даже  гордился  своим
знанием вин, с размахом обставил свои апартаменты, но  думаю,  что  все  это
простительно. Возможно, не было нужды вешать гардины на медный  стержень  по
последней моде или  расписывать  каминную  полку  под  мрамор,  но  то  были
невинные и не слишком дорогие  удовольствия.  Немало  денег  я  издержал  на
книги, но полагаю, что хорошая библиотека  -  выгодное  помещение  капитала.
Если когда-нибудь придется продавать мою библиотеку - сохрани бог,  конечно,
хочется верить, что она останется в семье, - но если  так  случится,  многие
книги моей кембриджской поры принесут целое состояние. Неразрезанный Юм  или
Смоллетт в 13-ти томах стоили три с половиной фунта, что  считалось  дорого,
истратить   пять   гиней   на   "Греческую   историю"   Митфорда    казалось
расточительством, но эти  книги  многократно  возместили  свою  стоимость  и
принесли мне долгие часы познания и радости, и я не назову их  "выброшенными
деньгами", как говаривал мой дядя Фрэнк,  которого  матушка  назначила  моим
казначеем. К нему мне надлежало обращаться с денежными просьбами,  что  меня
сердило - я так мечтал иметь  своего  банкира  в  Кембридже,  -  но,  правду
сказать, дядя платил за все исправно.
     Как хорошо сейчас признаться, что своим пером я  заработал  достаточно,
чтобы оставить девочкам  по  10000  фунтов  каждой  и  обеспечить  приличное
содержание жене. Иначе я бы сошел в могилу терзаемый виной, что в  Кембридже
промотал отцовское наследство. И промотал не на жилье, платье, книги и вино,
а на игру, азартную игру на деньги, гонясь  за  неверным  счастьем.  Теперь,
когда мой организм давно очистился от скверны, я толком не  припомню,  какая
сила влекла меня в ту сторону с таким упорством, страстью  и  равнодушием  к
пускаемым по ветру суммам. Матушка, всегда догадывавшаяся, что пустяками, на
которые я ссылался, не объяснить мои  чудовищные  траты,  приписывала  такие
срывы несчастному выбору друзей, якобы совращавших меня с пути истинного. Ей
легче было думать, что ее прекрасный, честный и  достойный  сын  -  невинная
овечка, влекомая на бойню; счастливое заблуждение, но я его не  разделяю.  Я
уже говорил, какой я был неустойчивый  малый,  как  разбрасывался,  как  был
готов принять любое предложение, поддержать любую компанию, отправиться куда
угодно по первому же зову.
     Напрасно матушка винила других в моем беспутстве - я был  из  тех,  кто
неизбежно вступает на путь увеселений. Ненасытное  любопытство  ко  всему  и
всем на свете опасно тем, что без разбору знается с хорошим и дурным,  иначе
оно бы не называлось "ненасытным". Никто не любопытствует, заранее зная, что
та или иная вещь скучна, занятна, дурна или невинна, именно это каждый хочет
узнать сам. Того, кто любопытен, не удержишь, сообщив ему, что  предмет  его
любопытства невыразимо сер, малополезен и вряд ли в его вкусе, он это должен
открыть сам, чтобы изжить свой  интерес.  Я  прекрасно  знал,  что  карты  -
гнусность, что до добра они  меня  не  доведут  и  лучше  держаться  от  них
подальше, но меня манила сама их предосудительность, а значит, и  опасность.
Я был уверен, что только попробую, а потом брошу, сказав  себе,  что  сорвал
еще одну завесу, но тут я ошибался.
     Не стану  мучить  вас  трактатом  об  искусе  азартных  игр,  да  и  по
недостатку знаний не могу его составить, хотя изобразил себя я так, будто  в
молодости был прожженным игроком. Несколько лет я играл довольно неумеренно,
но вследствие отчаянной борьбы с  собой  покончил  с  картами  и  больше  не
потворствовал своей слабости - и значит, я счастливо отделался. Как  страшно
было бы в те дни, когда у меня оставался за душой  последний  соверен,  если
бы, не удержавшись, я просадил его в рулетку или поставил на карту. Когда  я
вижу в казино это ужасное отчаяние в  глазах  у  проигравшихся  бедняг,  мне
делается худо; довольно только посмотреть на них, чтобы понять, что  это  не
игра, а дело жизни или смерти, и не для них одних, но и для их близких. Как,
возвратившись после проигрыша, взглянуть в лицо жене и плачущим  детям?  Где
взять денег, чтобы купить еды и уплатить за жилище? Сам я не пережил  ничего
подобного, но если бы и пережил, надеюсь,  сумел  бы  вовремя  остановиться.
Худшее, что мне довелось испытать, было чувство вины,  когда  я  признавался
матушке или дяде  Фрэнку  в  сделанном  долге,  это  стоило  мне  нескольких
неприятных часов, но было  не  слишком  мучительно.  Матушкины  упреки  даже
сердили меня -  неужто  она  хочет,  чтоб  я  рос  мямлей?  Что  ж  мне,  не
развлекаться?  Или  она  не  доверяет   моей   осмотрительности?   Она   ей,
действительно, не доверяла, равно как и моей мнимой  неподверженности  чужим
влияниям, и правильно делала. Меня ничего не стоило обвести  вокруг  пальца,
для шулеров я был находкой - такой невинный, благородный и убежденный в том,
что все остальные таковы же. Разделываясь со мной, они,  наверное,  хохотали
от души - уж очень легка была  добыча.  По-моему,  эти  типы  с  банковскими
чеками  и  векселями  наготове  всегда  в  погоне  за  подходящей   жертвой;
настойчиво, как привидения, они рыщут по свету  в  поисках  простаков  вроде
меня. Не раз с дней моей собственной  молодости  я  наблюдал,  как  юноша  с
робким и любопытным взором, отлично мне известным, блуждает вокруг  игорного
стола, как некогда блуждал и я, а тем временем к нему  бесшумно  подбираются
эти длиннолицые и остроносые мерзавцы. Как мне хотелось броситься  вперед  и
крикнуть: "Мой юный друг, не поддавайтесь ни на какие уговоры, к которым они
не преминут прибегнуть,  приглашая  вас  в  заднюю  комнату  для  небольшой,
спокойной партии; они хотят вас ободрать как липку, освежевать  ножом  таким
же острым и разящим, каким пастух снимает с овцы шкуру". Но  я  не  делаю  и
шага. Недвижно стою на месте и смотрю, как юноша с готовностью бросается  за
своими убийцами, и не произношу ни слова: предупреждениями делу не поможешь,
это бесполезно, битву с соблазном выигрывают в одиночку. Я понял, что  азарт
и  праздность  -  две  слабости,  которые  искореняются  лишь   болезненными
средствами. Когда меня тянуло к красному и черному, удержать меня от игорных
домов нельзя было ничем.
     Как же мне удалось рассеять эти страшные чары? Я рад бы передать другим
рецепт, в действенности которого убедился  на  собственном  опыте,  но  знаю
только, что на это ушло много времени, и даже  когда  я  повзрослел  и  стал
стыдиться этого наваждения, я все  еще  порой  заглядывал  в  игорные  дома.
Сколько раз я уверял встревоженную матушку, что дьявол повержен в  прах,  но
это было не так. Чем хуже шла работа, тем сильней манила к  себе  игра.  Чем
больше  я  проигрывал,  тем  тверже  верил,  что  в  следующий  раз  выиграю
непременно, но это крик души любого  игрока.  И  лишь  когда  я  окунулся  в
интересную работу, волновавшую мои ум и чувство, и оказался среди  тех,  кто
развивал мои духовные потребности, я оторвался от этой мерзостной забавы, но
то, было уже после Кембриджа. Оглядываясь назад, я сокрушенно думаю  о  том,
как много денег пущено по ветру, но сколько именно, не  признаюсь  -  боюсь,
вам не захочется читать дальше. И все же то был необходимый опыт. Зная  себя
и мир, не сомневаюсь, что я бы неизбежно пробовал играть, так уж лучше  было
этому случиться в Кембридже, в раннюю пору жизни.
     Мне стыдно рисовать  такую  мрачную  картину,  не  оживляя  ее  мазками
посветлее, вы можете решить, что вся моя юность прошла в борениях с собой  и
в лицезрении собственных несовершенств. Я просто  не  вставил  это  в  рамку
счастливых, радостных часов, когда все  шло  как  должно.  Я  вам  живописал
дурное общество, в котором вращался, дурные страсти, которым предавался,  но
не представил ни добрых друзей, ни достойных дел. Я  заметил,  что  человек,
решившийся быть честным, почти всегда понимает под  честностью  перечисление
своих недостатков, словно достоинств у него нет. Нет, скромность и честность
должны идти рядом, и  правды  ради  следует  упомянуть  и  более  счастливые
минуты. Вы угадали, я их  проводил  в  кругу  друзей.  Порой  я  наслаждался