л  так
жестоко разочарован,  когда  увидел  ее  во  плоти?  Бедняжкой  Мэри  Холмс,
писавшей такие пленительные письма, плениться было трудно: она  была  рыжая,
красноносая, нескладная, колченогая - увы, ни добродетель, ни мастерство,  с
которым она преподавала музыку, не возмещали недостатков ее внешности. Скажу
по совести, что греха таить: я быстро потерял к ней интерес,  зато  запомнил
навсегда преподанный мне жизнью своевременный урок. Мне стало  ясно,  что  я
вовсе не так равнодушен к прекрасному полу, как утверждал, и гораздо  меньше
привержен  памяти  Джейн  Брукфилд,  чем  мне  нравилось  думать.  Опасность
заключалась не в том, что я внушу себе  несуществующую  страсть  к  какой-то
даме ради того, чтобы утешиться, -  а  в  другом,  гораздо  худшем:  я  буду
обожествлять Джейн до тех пор, пока отношения с любой другой женщиной станут
для меня немыслимы. Очень похвально, что я не увлекся кем попало  ради  того
чтобы забыться, но кажется, я перехватил в другую сторону, и если история  с
Мэри Холмс чему-нибудь меня и научила, так это не  слишком  усердствовать  в
своей скорби и не обрекать себя на чувства, мне не свойственные.



     Итак,  в  моем  лице  "Канада"  получила  пассажира,  имевшего  большую
склонность к меланхолическим раздумьям, он бы являл собой довольно  грустное
зрелище, если бы ровно в ту минуту, когда  он  подымался  на  борт,  ему  не
принесли первые экземпляры "Эсмонда". Видели бы вы улыбку, которой озарилось
лицо этого  старого  меланхолика!  Как  просветлело  его  хмурое  чело,  как
заблестели его скорбные глаза, когда он увидел это полиграфическое  чудо.  А
это и в самом деле было чудо. Очень советую вам  подержать  в  руках  первое
издание "Эсмонда", хотя бы для того, чтоб насладиться шрифтом эпохи королевы
Анны, плотной бумагой и общим  оформлением  тома,  оставлявшего  впечатление
подлинного  шедевра  того  времени.  Конечно,  подобная   стилизация   стоит
недешево, и от типографа тут требуется подлинное мастерство, но он прекрасно
воплотил мой замысел, и я готов был раскошелиться, ну,  а  если  публика  не
последует моему примеру, тем хуже для нее.  Я  с  самого  начала  знал,  что
"Эсмонд" принесет убыток, но полагал, что если это и неудача, то почетная. Я
взял в  дорогу  первый  экземпляр,  на  который  поглядывал  с  нежностью  и
удовольствием, как взял бы с собой счастливый талисман, -  более  того,  мне
виделась в нем веха,  которой  завершается  грустный  период  моей  жизни  и
начинается новая, счастливая пора. Под этим  переплетом  скрывалась  история
моих страданий, и мне казалось, что я перевернул последнюю страницу прошлого
и теперь могу жить дальше, даже если мне не дано его забыть.
     Не стану утверждать, будто в час отплытия благодаря случайной  доставке
"Эсмонда" на пристань испытывал великий подъем духа, но не было во мне и той
свинцовой тяжести, которой я боялся. А может быть, я зря ее  боялся,  ибо  в
самой обстановке большого порта есть что-то завораживающее - оно  заставляет
человека  позабыть  свои  дела  и  пробуждает  нетерпеливое  желание  скорей
отправиться в путь. Я долго  стоял  на  палубе  и,  наблюдая  за  погрузкой,
разглядывал на редкость выразительные лица матросов, группки машущих  белыми
платками родственников, которые пришли проститься с близкими,  кружащих  над
головой в ожидании поживы чаек и,  наконец,  само  море,  мутное  и  темное,
вскипающее волнами и раскатывающее их до самого горизонта. Земля с ее полями
и городами кажется однообразной и  унылой  рядом  с  манящей  и  беспокойной
подвижностью моря, и тянет нас  не  к  ней  назад,  а  лишь  вперед,  в  его
бескрайность. У кромки берега море так  много  обещает  -  ничто  в  нем  не
предвещает той серой монотонности, безбрежной многодневной  пустоты  воды  и
неба, которая потом рождает злобную угрюмость. Море  -  это  приключение,  и
всем нам хочется стоять на палубе отчаливающего корабля. Даже предвидя,  что
через день-другой дело дойдет до крика: "Стюард, скорее тазик", мы  радуемся
брызгам, ветру и веселой сутолоке в порту. Мы знаем, что  на  следующие  две
недели выйдем из-под власти времени и, как бы  перестав  существовать,  паря
меж небом и землей, будем замечать одни лишь капризы погоды.  Отрезанные  от
мира с его голодом, войнами и эпидемиями, мы попадем в полосу  отчуждения  -
заманчивое состояние для тех из нас, кто  не  смакует  несчастья.  По-моему,
отплытие - лучшая часть всего путешествия в Америку, и даже если б это  было
возможно, жалко было бы его лишиться, - боюсь, правда, что поздно  или  рано
люди научатся пересекать Атлантику мгновенно, и пассажир, не проведя и  ночи
в пути, окажется на другой ее стороне - тогда, у него не будет  времени  для
размышлений, вроде тех, которым я предавался, держась за  поручни  "Канады".
Да, если такой день настанет, а это неизбежно,  я  от  души  жалею  будущего
путешественника. Мне  не  хотелось  бы  прибыть  в  Америку,  не  перебросив
мысленно  моста  между  двумя  мирами,  не  побывав  в  нейтральных   водах,
пролегающих между нашими культурами. Даю вам слово, едва "Канада" отошла  от
Англии и пустилась в путь, соединяющий два дальних  берега,  из  моей  груди
вырвался вздох облегчения. Что ж, выбор сделан, назад возврата  нет,  и  это
меня радовало, ибо наконец-то я не желал  возврата,  а  чувствовал  отважное
стремление двигаться вперед.


        ^T14^U
        ^Tприключение на другом континенте, которое возвращает мне бодрость духа^U

     Плавание оказалось довольно бурным -  почти  все  время  дул  встречный
ветер, небо  хмурилось,  солнце  выглядывало  редко,  "Канада"  по-дельфиньи
подпрыгивала на волнах - но я  прекрасно  перенес  его.  Повезло  мне  и  со
спутниками, хотя я не всех уже помню по имени. Вместе со мной  плыли  Рассел
Лоуэлл и Артур Клаф, в чьем славном обществе  я  коротал  время,  когда  оно
начинало слишком медленно тянуться, и, конечно, молодой Эйр  Кроу,  успевший
проявить себя как верный помощник и радовавший меня  все  больше.  Но  самое
лучшее в корабельной жизни -  вынужденное  безделье,  к  которому,  как  вы,
наверное, помните, я всегда питал слабость,  а  в  настоящую  минуту  еще  и
чрезвычайно в нем нуждался. Первое время  я,  как  и  все,  страдал  морской
болезнью, но вскоре мои внутренности привыкли к разным видам  качки  -  и  к
бортовой, и к килевой, и я стал с удовольствием читать в каюте,  покидая  ее
лишь для того, чтоб пообедать и вечером посидеть за  рюмкой  с  капитаном  и
другими пассажирами. Что же я читал? Конечно, "Эсмонда"! И, знаете,  он  мне
понравился! На меня снизошло дивное ощущение покоя: "Эсмонд" дописан,  книга
получилась хорошая, ничто не висит у меня над душой, - казалось, я до  конца
дней не перестану радоваться этому умиротворенному состоянию.  Однако  очень
скоро - примерно на десятый день пути  -  меня,  как  и  других  пассажиров,
охватило нетерпеливое желание отделаться от моря, и  все  мы  стали  терзать
капитана вопросом,  когда  же,  наконец,  покажется  земля.  С  неиссякаемым
терпением он отвечал, что мы уже почти у цели. Но  вот,  наконец,  наступила
волнующая минута - мы сидели  за  обедом,  кажется,  на  одиннадцатые  сутки
плавания, дело было вечером, вдруг как бы ненароком он отправил  матроса  на
вышку, посмотреть, не видна ли суша. Последовал ответ: нет, ничего не видно,
и капитан спокойно продолжал есть, а через полчаса опять послал  справиться,
и в этот раз - о чудо! - посланец увидал огонь, и нам объявили,  что  завтра
мы причаливаем. Я был буквально ошарашен - что за чертовщина,  как  можно  с
точностью до получаса рассчитать, когда покажется Америка?  Откуда  капитану
было знать, когда матросу карабкаться на мачту? Как ему удавалось  двигаться
в океане по прямой и с полным хладнокровием прибыть в нужную точку?  Что  за
волшебники эти капитаны, и как они творят такие чудеса с помощью  нескольких
несложных с виду инструментов? Той ночью я долго ворочался на  койке  и  все
раздумывал над тайнами координат, и что-то даже забрезжило в моем мозгу,  но
впрочем, мне это, наверное, только  померещилось.  Когда  вы  видите  воочию
такое диво мореходного искусства, вы прикасаетесь к  божественному  чуду,  и
что бы мне в ответ ни говорили и ни втолковывали, моя  романтическая  натура
усматривает тут именно чудо.



     Едва мы оказались в виду земли, как все  пришло  в  движение:  недавняя
безучастность сменилась оживлением,  равнодушная  покорность  -  обостренной
чувствительностью. Мы уложили и увязали свои вещи и быстро улеглись,  но  не
решались спать от  страха  пропустить  то  дивное  и  долгожданное  зрелище,
которое  уже  почти  отчаялись  увидеть.  Каждому  въезжающему   в   Америку
полагается иметь  свой  собственный  образ  страны,  которую  ему  предстоит
узнать, но мой, сколько помню, был  странно  хаотичен.  Калейдоскоп  фактов,
выхваченных из книг и рассказов очевидцев, не складывался  в  сколько-нибудь
связную картину. Я ожидал увидеть и сказочное изобилие - нечто  вроде  земли
обетованной, где реки текут молоком и медом, и в то же время - варварский  и
первозданный  край  дикарей  и  роскошной  до  безвкусия  природы.  Если  вы
собираетесь в Америку, очень  вас  прошу,  составьте  список  того,  что  вы
надеетесь там встретить, - заглянете в него, когда окажетесь на месте, - вас
еще больше поразит увиденное. Америка! Должно быть, нас завораживает само ее
название, я не встречал другой такой страны, которая  вызывала  бы  у  людей
столь противоречивые чувства. Они испытывают к ней любовь или ненависть, еще
не побывав там, дерзают прикидываться  знатоками  каждой  пяди  ее  огромной
территории, ни разу не ступив туда ногой, судят решительно и,  как  правило,
неверно о привычках, нравах и обычаях ее обитателей, в глаза не видев никого
из них. Есть у Америки какое-то неведомое  свойство,  которое  их  побуждает
нести весь этот, в основном, враждебный вздор  с  большой  самоуверенностью.
Возможно, секрет в ее размерах, просторы и богатство  этой  могучей  державы
непроизвольно порождают зависть - и люди ищут повод, чтоб ее охаять.
     Мне это было чуждо. Мне вовсе не хотелось ополчаться  на  страну  и  ее
общественное устройство, прежде чем я удостоюсь чести посетить ее. Если бы я
нуждался в каком-либо предостережении - поверьте, я ничуть в нем не нуждался
- мне послужил бы сигналом листок нью-йоркской газеты, прочитанной  накануне
отъезда  в  Ливерпуле.  Мой  предстоящий  визит  расценивался  в   нем   как
"поощряющий  безмерно  расплодившееся  племя   лекторов,   которые   сначала
приезжают обирать наших сограждан, а после у себя на родине высмеивают их  в
памфлетах". Совершенно верно, и я не меньше автора  этой  отповеди  презираю
подобных  грубых  вымогателей.  Когда  в  то  ноябрьское  утро  я  стоял  на
корабельной палубе, вытягивая  шею,  чтоб  рассмотреть  хоть  что-нибудь  на
берегу, я чувствовал одно лишь любопытство и ничего более. Сначала  "Канада"
зашла в Галифакс, а после двинулась в Бостон, причем с  такой  уверенностью,
словно ее тянули на канате. Не знаю, писал ли кто-нибудь  о  восходе  солнца
над американским побережьем как об одном из чудес света, но это в самом деле
чудо: мы поднялись на палубу, ее  простые,  выскобленные  доски  купались  в
золотисто-алых лучах зари, и перед нами возникла  сияющая  греза.  Наверное,
обитатели Галифакса считают свой город самым заурядным  местом  в  мире,  но
после трех тысяч миль  морского  перехода,  когда  лучи  сверкающего  солнца
зажглись в каждом стеклышке и пятнышке позолоты, он  показался  нам  ожившей
сказкой и пламенел как небесное знамение. Я просто задохнулся от восторга, и
красота лежащей передо мной страны тронула меня до слез. Да и как,  переплыв
океан,  не  преисполниться  благоговения  перед  природой  нашего  мира?  Мы
воспаряем духом просто от того, что земли, о которых мы прежде знали  только
понаслышке, на самом деле существуют, и ликование переполняет грудь.



     В Бостоне было пасмурно, и нам  не  привелось  второй  раз  насладиться
таким же зрелищем, зато мы высадились как  положено  и  наконец  ступили  на
американскую  землю.  Царившая  в  порту  сутолока,  пожалуй,  раза  в   два
превосходила ливерпульскую, а может быть, мне это только  померещилось,  ибо
ритм корабельной жизни довел меня до сонной одури - и все вокруг,  казалось,
неслось с быстротою молнии. Я  только  и  мог,  что  стоять  на  набережной,
воззрившись на сновавших  туда-сюда  людей,  непрестанно  что-то  швырявших,
толкавших, вопивших и  кричавших,  словно  в  сумасшедшем  доме.  На  первые
впечатления полагаться не стоит, и  все  же  когда  я  говорю,  что  Америка
ошеломила  меня  скоростью,  я,  честное  слово,  ничуть  не  преувеличиваю.
Американцы все делают в два раза быстрее, чем мы:  говорят,  двигаются  -  и
есть основания считать, что и думают. Ум англичанина  не  может  поначалу  с
этим справиться, но постепенно привыкает и начинает получать от нового темпа
удовольствие, и, наконец,  встряхнувшись,  его  обладатель  и  сам  начинает
шевелиться быстрее, хотя  для  этого  ему  порой  приходится  отказаться  от
исконных жизненных привычек. Спешка  не  оставляет  американцам  времени  на
излишние любезности, они не ломают комедий, на  которые  мы  тратим  столько
времени, поэтому вам не услышать в разговоре обращение "сэр"  больше  одного
раза, да и то скороговоркой,  а  что  касается  разных  там  "пожалуйста"  и
"спасибо", число их также сведено до  минимума.  Сначала  меня  коробило  от
такой бесцеремонности, особенно со стороны швейцаров и официантов, но после,
когда я догадался, что ее секрет -  все  в  той  же  замеченной  мною  жажде
скорости, она мне стала  нравиться.  Да  и  в  самом  деле,  что  тут  можно
возразить, и так ли уж необходимы все наши расшаркивания и  хорошие  манеры,
которые, по большей части, никакие  не  манеры,  а  отвратительная  лесть  и
лицемерие? Когда  с  тобой  все  обращаются  как  с  равным,  это  действует
отрезвляюще, и вскоре я стал делать то же самое, и с  удовольствием.  И  вот
еще что: американцы склонны все понимать буквально; помню, что, завтракая  в
первый  раз  в  Бостоне,  я  заказал  вареные  яйца,  но   среди   множества
поставленных передо мною  блюд  их  не  было,  хотя  стоял  бокал  с  чем-то
непонятным, и я поинтересовался у официанта: - А где яйца? - Да вот же  они,
в рюмке! - Как, без скорлупы? - А  вы  не  заказывали  в  скорлупе.  Что  ж,
скорлупы я в самом деле не заказывал, и  вправе  ли  я  гневаться  на  этого
малого, который отчитал меня как равного? Сколько я мог заметить, все  здесь
действительно равны, и это еще одно мое впечатление об Америке  -  из  самых
первых и выдержавших испытание временем. Я вовсе не хочу сказать, что тут не
различают бедных и богатых, но по обращению людей друг с другом не  скажешь,
кто  каков.  Пожалуй,  они  порой  заходят  слишком  далеко  в  этой   своей
непринужденности - помню, мне как-то нужно было починить жилет, и я пришел к
портному, который подозвал подмастерье: - Починишь жилет этому  человеку,  -
и, повернувшись ко мне, бросил: - Вами займется этот джентльмен. Что  вы  на
это скажете? Здесь можно начать  с  нуля  и  стать  миллионером  или  просто
богачом и принимать у себя лучшие семейства города. Как  это  получается?  У
нас, чтоб бедный человек  по-настоящему  вошел  в  общество,  должны  пройти
десятилетия, и не  одно  поколение  должно  обдуманно  жениться,  плодиться,
стяжать особые награды. В Америке нет высшего света в  нашем  смысле  слова,
двери его открыты для каждого, кто туда стремится, и с самого  рождения  ему
позволено питать самые смелые надежды. В  этой  обстановке  и  рождается  та
широта  взглядов,  которая   совершенно   пьянит   засушенного   английского
джентльмена, привыкшего всю жизнь осторожно возвращаться  на  круги  своя  и
считать, что за деньги можно, купить роскошь, но не  положение  в  обществе.
Пробыв в Америке неделю, я понял, что здесь нет  и  быть  не  может  ярмарки
тщеславия, и очень этим восхищался.
     Да я и всем здесь восхищался, от устриц до криков газетных  разносчиков
- неотразимых, нахальных сорванцов с обаятельной улыбкой,  что  же  касается
устриц, то каждая из них была величиной с тарелку и одолеть ее в один глоток
не представлялось возможным, хоть я  и  пытался,  дабы  не  посрамить  честь
Англии. Бостонцы превзошли себя в своем радушии, но то  было  лишь  скромное
начало того горячего гостеприимства, которое ждало нас в каждом  городе.  Из
всех известных мне человечьих пород американцы - самая  приветливая,  в  них
есть открытость  и  желание  узнать  другого,  не  скованное  той  нарочитой
сухостью, к которой мы привыкли дома.  Признаюсь,  однако,  что  неумеренный
восторг, с которым меня встречали люди совершенно незнакомые, вызывал у меня
приступы замешательства, я еле  сдерживался,  чтоб  не  отпрянуть  при  виде
бурных изъявлений дружеских чувств: энергичных рукопожатий и  воодушевления,
написанного на лицах. Вследствие чего я постоянно опасался, что мою ответную
сдержанность - а я не больше  вашего  привык  к  подобной  экспансивности  -
расценят как заносчивость и чванство,  и  изо  всех  сил  старался  сгладить
возможное неблагоприятное впечатление  повышенным  вниманием  к  речам  моих
хозяев. Недопустимо, чтоб разнеслось известие, будто  Титмарш  важничает.  Я
ощущал себя послом своей страны - хотя, увы! никто меня им не назначал, -  и
очень старался не допустить ничего такого, в чем можно было  усмотреть  хоть
тень неуважения. Это я с вами сейчас говорю свободно и чистосердечно, а там,
среди чужих, я тщательно следил за каждым своим словом и открывал  рот  лишь
для того, чтобы сказать что-нибудь лестное. Я твердо  решил  не  поддаваться
искушению и не соваться  с  непрошенными  приговорами,  как  позволяют  себе
многие мои соотечественники. По-моему, это дерзость, не проведя в  стране  и
полугода, строчить о ней книгу. Я не собирался делать ничего подобного.
     Не собирался - и отлично, то было мудрое решение, не  знаю,  где  бы  я
нашел необходимое спокойствие и тишину, не говоря уже о времени, настройся я
иначе. С той самой минуты, когда я высадился в  Бостонском  порту,  мои  дни
превратились в бесконечную череду встреч и знакомств, вечером я добирался до
кровати совершенно измочаленным и был не в силах удержать в руках  перо  или
книгу. Наверное, меня не чествовали так, как Диккенса, но  непонятно  откуда
взявшаяся  армия  поклонников  жаждала  обменяться  со  мной  рукопожатиями,
сообщить, что знает меня по книгам и т.п. Друзья, о существовании которых  я
и не подозревал, устраивали в мою честь приемы, показывали город,  принимали
как дорогого гостя, так что я  понемногу  начал  забывать,  ради  чего  сюда
пожаловал. Невероятно трудно оказалось проявить  решительность  и  перестать
жить так, словно я прибыл развлекаться, но меня  ждал  Нью-Йорк,  пора  было
подумать о хлебе насущном.
     Я  добирался  туда  поездом,  все  время  изумляясь   обилию   читающих
пассажиров.  Можно  ли  вообразить  себе  английского  бакалейщика,  который
ежедневно по дороге из Брайтона на Брод-стрит углубляется  в  Теннисона  или
Браунинга, - да ни за что на  свете!  Он  бросит  взгляд  в  свою  газету  и
погрузится в дрему до конца пути. В  Америке  же  пассажиры,  независимо  от
маршрута, короткого или длинного, всецело отдаются чтению, и я не мог ими не
восхищаться.  Кстати  сказать,  на  себя  самого  я  также   взирал   весьма
одобрительно,  ибо  превратился  в  заправского  путешественника,   готового
похвастать,  что  ему   нипочем   пересечь   Атлантику,   и   снисходительно
посмеивающегося над собственными недавними страхами перед этой самой обычной
поездкой. И  если  мне  нетрудно  было  переправиться  через  океан,  то  уж
добраться до Нью-Йорка оказалось просто пустяком, только и  оставалось,  что
зевнуть  и  заявить,  что  это  скука.  Забавно,  правда?