развеяться,  если  вам
станет скучно. Я жил неровно и порывисто, и отчего вам не читать об этом так
же беспорядочно?
     Пока я тут разглагольствовал и принуждал  себя  сказать  побольше,  мне
пришло в голову, что те пятьдесят лет, о которых я  вам  поведал,  возможно,
составят   лишь   первую   часть   всего   рассказа,   и   когда   я   стану
восьмидесятилетним старцем, пожавшим еще неведомые  ныне  лавры,  я  буду  с
улыбкой вспоминать, как собирался выдать первый  том  за  всю  историю.  Мне
будет весело читать (если "Дени Дювалем" начнется длинная череда  шедевров),
как мне в свое время казалось, будто я исписался. И  вы,  возможно,  станете
подтрунивать над моими страхами, что Анни и Минни останутся в  девицах,  ибо
от крика оравы внуков я не услышу звуков собственного голоса. Как  знать,  в
самом деле, как  знать?  Вот  почему  жизнь  так  заманчива,  а  смерть  так
дьявольски хитра, вот почему с чувством душевной  бодрости  я  откладываю  в
сторону перо, словно бы на минутку, и, совершенно ублаготворенный, спускаюсь
вниз поговорить с дочками. Заметьте, без всякого зазрения совести я  умолкаю
на полуслове, не дописав главы. Засим - мое почтение!


        ^TПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА^U

     Теккерей  завещал  своим  дочерям  не  допускать  выхода  в  свет   его
биографии.  Ничто  не  внушало  ему  такой   ненависти,   как   тяжеловесные
панегирики, столь модные в его время. Соприкоснувшись с ним  так  близко,  я
ощутила, что не могу нарушить его волю, и поняла,  что  разделяю  его  точку
зрения. Но как быть дальше: если не писать биографию, то и вовсе  ничего  не
писать? На мой взгляд, это означало бы понять его запрет чересчур буквально.
Выясняя, что он думал об автобиографии, которая могла бы  послужить  выходом
из создавшегося положения, я натолкнулась в его лекции о Стиле, в которой он
отвергает и этот способ жизнеописания, на такую мысль: "Из  беллетристики  я
выношу впечатление о жизни того времени: о нравах, о поведении людей, об  их
платье, о развлечениях, остротах, забавах общества, - былое оживает вновь, и
я путешествую по старой Англии. Может ли самый  солидный  историк  дать  мне
больше?"
     Чем дольше я размышляла над этими словами, стараясь осознать их в свете
жизни Теккерея, тем больше проникалась убеждением, что  он  невольно  указал
нам необычный способ, который позволяет воссоздать его историю. А что  если,
рассуждала я, предоставить слово  самому  Теккерею,  воспользовавшись  всеми
изданными личными записками и многочисленными рукописными  источниками?  Мне
не придется ничего примысливать - в них есть все  необходимое,  неполными  я
пользоваться не стану.  Тем  самым  мне  удастся  сохранить  ту  свежесть  и
легкость слога, которой  Теккерей  так  дорожил,  и  избежать  дотошности  и
длинных рассуждений, которых он терпеть не мог.
     Я понимала, какого возражения мне следовало ожидать. Книга,  написанная
с точки зрения одного лишь Теккерея, не может быть  беспристрастна.  Но  это
оказалось   решающим   соображением:   я   вовсе   не   желала    оставаться
беспристрастной. Мне ясно помнится минута, когда я осознала,  что  нисколько
не стремлюсь узнать, говорит ли Теккерей о себе всю  правду.  Читая  письма,
которыми обменивались супруги Брукфилд, я  поняла,  что  вопреки  тому,  как
толковал их отношения Теккерей, Джейн и Уильям Брукфилд любили друг друга. И
более того, нельзя было не заметить, что они над ним немного потешались. Это
было непереносимо, и я тотчас решила, что больше не буду читать свидетельств
"противной стороны", касаются ли  они  отношений  с  Брукфилдами  или  любой
другой грани его жизни. Я хотела описать его историю так, как  она  виделась
ему самому, и воссоздать его характер и жизненный путь предельно  полно,  но
лишь с его позиции, чтобы мое влияние совсем не ощущалось.
     Передо мною сразу встал вопрос о том,  что  делать  со  словами  самого
Теккерея. Пересказывать их? Нет,  это  исключалось,  но  в  то  же  время  я
понимала, что не смогу не говорить его словами, когда они без  спросу  будут
соскальзывать с  кончика  моего  пера.  Как  поступать:  искоренять  их  или
признаваться в них, пометив  кавычками?  Я  не  стала  делать  ни  того,  ни
другого. Тому, кто знает Теккерея, строки, написанные его рукой, бросятся  в
глаза, а тому, кто его не  знает,  они,  как  я  горячо  надеюсь,  останутся
незаметны. Мне кажется, в таком подходе нет ничего  крамольного,  и  если  я
употребляю его подлинные фразы, то лишь потому, что  они  мне  очень  хорошо
запомнились и я не могу  не  написать  их.  Виною  тому  память  -  тут  нет
сознательного заимствования.
     Настоящая книга основана  на  личных  записках  Теккерея,  а  также  на
публиковавшихся воспоминаниях его дочери Анни Теккерей. Я не читала никакого
другого жизнеописания Теккерея,  кроме  труда  Гордона  Рэя,  который  бегло
просмотрела и отложила в сторону,  поняв,  что  узнаю  из  него,  как  и  из
переписки Брукфилдов, много такого, чего знать  не  хочу.  С  моей  стороны,
конечно, дерзость думать, что я способна подражать манере Теккерея,  но  тем
пуристам, которые отпрянут от этой книги в ужасе и раздражении, мне  хочется
заметить, что слог дневников  и  писем  Теккерея  очень  отличается  от  его
романов и эссе. Его произведения славятся прекрасным английским языком, но в
личных письмах и заметках он, как и все мы, был совсем  другим  человеком  и
позволял себе писать разговорным стилем, свободным и  шероховатым,  почти  в
обход грамматики.
     Мне кажется, что Теккерея позабавила  бы  моя  дерзость.  Он  ненавидел
чопорность (хотя и сам бывал порою чопорным) и очень любил непочтительность.
Наверное, рассмотрев жизнь Теккерея под разными углами зрения, можно было бы
написать гораздо лучшую книгу, зато писать ее было бы не в  пример  скучнее.
Тем же, кто скажет, что у меня получилось ни то,  ни  се  -  ни  правда,  ни
вымысел, я отвечу вместе  с  Теккереем,  что  только  благодаря  вымыслу  мы
постигаем правду и при ближайшем рассмотрении очень немногие подлинные факты
таковыми и остаются.
     Наконец, мне хочется подчеркнуть, что я ничего здесь  не  измыслила.  И
если на какой-то странице Теккерей вспоминает о прогулке в Уотфорд,  значит,
где-то в  своих  бумагах  он  ее  упоминает.  Возможно,  вам  это  покажется
невероятным, но  подобная  книга  требует  гораздо  более  трудоемкой  и  не
оправдывающей себя исследовательской работы, чем обыкновенная биография, для
которой не приходится так изощряться, чтоб верно передать дух изображаемого.
Добавлю, что мне было бы гораздо легче, если я бы могла хоть в  чем-то  дать
немного воли своему  воображению,  особенно  в  том,  что  связано  с  Джейн
Брукфилд. Когда я в Филадельфии  в  библиотеке  Розенбахов  читала  любовные
письма Теккерея, и ныне существующие лишь в виде тайнописи, мне  показалось,
что между  ними  была  физическая  близость.  Красноречивее  всего  об  этом
свидетельствует письмо, в котором Теккерей вспоминает, как Джейн позвала его
ночью в Кливдене и как он вышел к ней на зов. Однако в словах  его  не  было
определенности, и мне пришлось отказаться от моей  трактовки,  которая,  как
мне подсказывало чувство, была верна, тогда как в полной биографии  я  могла
бы ее высказать.
     Остается лишь добавить, что никогда  и  ничего  я  не  писала  с  таким
удовольствием, как эту книгу. И если я заставила Теккерея жить, значит,  мне
верится, я исполнила его волю и позволяю себе сказать: долой  всех  солидных
историков, которых мы с ним оба не приемлем.
                                                              Лондон, 1978.


        ^TНЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТЕККЕРЕЕ-ХУДОЖНИКЕ И ПОЭТЕ^U

     Вот уже прочитан эпилог Маргарет Форстер, и в самом деле пора  опускать
занавес:  история  нашего  героя  подошла  к  концу.  Но  прощаться  с  этим
"викторианским джентльменом" не хочется. Позволим  себе  добавить  несколько
штрихов к портрету этого  разносторонне  одаренного  человека  -  не  только
прозаика, но и художника, и поэта.
     В книге Маргарет Форстер около 150  иллюстраций.  Мы  могли  убедиться,
каким превосходным рисовальщиком был  Теккерей.  Рисунки  по  большей  части
свободно аккомпанируют тексту. К примеру, портрет  Наполеона  дается,  когда
где-то рядом упоминается о поездке к острову Св. Елены, слегка шаржированный
портрет Гете возникает в главе, рассказывающей о встрече с Гете  в  Веймаре.
Говоря о любимом детище  Теккерея  -  романе  "Генри  Эсмонд",  который  ему
удалось издать, как он мечтал, "в  стиле  времен  королевы  Анны",  Маргарет
Форстер приводит рисунок из романа - кавалер и дама той эпохи. И уж конечно,
во многих автопародиях читатель узнает самого Теккерея. Вполне вероятно, что
у любознательного читателя возникнет вопрос: "А откуда все  эти  карикатуры,
шаржи,  милые  женские  головки,  забавные  заставки,  автопародии?"   Тайна
раскрывается просто. Взяты рисунки самого Теккерея  к  "Книге  снобов",  его
сатирическим повестям,  путевым  заметкам,  ранним  рассказам  в  картинках,
которые он неоднократно печатал  в  "Панче",  рисунки  из  писем,  альбомов,
"Генри Эсмонда", "Виргинцев", чудесной сказки "Кольцо и роза" и, конечно же,
из "Ярмарки тщеславия". Не удивительно, что больше всего иллюстраций  именно
из его главной книги: Теккерей не мыслил ее без своих подлинных иллюстраций.
И в самом деле, считать рисунки писателя лишь шалостями его карандаша или же
случайностью в его прозе нельзя. Иллюстрации  Теккерея  -  необходимый  и  в
высшей степени важный автокомментарий  к  его  прозе.  Как  признавался  сам
писатель, ему иногда было проще "договорить" мысль линией, нежели словом.
     Из книги Маргарет Форстер - правда, бегло, мимоходом - мы  узнаем  и  о
том, что Теккерей "баловался" стихами. Помните его ранние "опыты" - "Звезды"
и "Тимбукту"? А в  предисловии  упоминалось  о  поэтическом  даре  Теккерея.
Хочется дать возможность читателю самому познакомиться  с  Теккереем-поэтом.
Поэтому мы и решили завершить книгу небольшой подборкой его стихотворений  в
переводах А. Солянова. Эти  стихи  Теккерея  по-русски  печатаются  впервые,
относятся к разным периодам его творчества и  раскрывают  разные  грани  его
поэтического мастерства. Здесь и раздумье  -  "Перо  и  альбом",  и  юмор  -
"Трагическая история", и ирония - "Песенка монаха", и  шутливые  пародии  на
характерные английские стихи "бессмыслицы", и сатира и пафос  -  "Тимбукту".
И, конечно, мы не могли удержаться и не сопроводить их  рисунками  Теккерея,
сохранив принцип "свободного  монтажа",  принятый  во  всей  книге  Маргарет
Форстер.

        ^TУИЛЬЯМ МЕЙКПИС ТЕККЕРЕЙ^U

        ^TПЕРО И АЛЬБОМ^U

                   - Я милой Кэт служу, - Альбом изрек, -
                   Меж книг чужих - меж их дешевых щек
                   И нудных фраков - я надолго слег.

                   Живей, Перо! Чтоб линия звучала,
                   Рисуй смешное личико сначала
                   И к Кэт отправь меня, чтоб не скучала.




                   Перо:
                   - Три года господину своему
                   Служу я, написав картинок тьму,
                   Смешны их лица сердцу и уму.

                   Когда тебе, Альбом, смогу невинно
                   Раскрыть дела и думы господина,
                   Ты поразишься остроте картины!

                   Альбом:
                   - Дела и думы? Да любой пустяк,
                   Шепни хоть анекдот - я тут мастак -
                   И запиши, мой дорогой остряк!

                   Перо:
                   - Мне как слуге пришлось неутомимо
                   Идти во след чудному пилигриму,
                   Писать с нажимом или без нажима

                   Карикатуру, рифму и куплет,
                   Немой сюжет, билеты на обед,
                   Смешной рассказ для тех, кому пять лет,

                   Его ума глупейшие капризы,
                   В цель бьющие бесцельные регуризы
                   И речь, как у разгульного маркиза.

                   Писать, чтоб зарабатывать на хлеб,
                   Шутить, когда мой мэтр от боли слеп,
                   Чтоб в час его тоски ваш смех окреп.

                   С людьми всех званий говорить по суткам,
                   Быть с пэром равным, с леди - в меру чутким
                   И отдаваться бесконечным шуткам!..

                   Старинных яств истлевшее зерно,
                   В небытие утекшее вино,
                   Друзья, что спят в земле уже давно...



                   Банкет, помолвка, похороны, бал
                   И счет купца, кому он задолжал
                   На Рождество - я всем им отвечал.

                   Вот Дидлер угодил под меч дамоклов -
                   Ждет помощи, а мисс Беньон - автограф,
                   Я в "да" и "нет" - свой собственный биограф.

                   Мчит день за днем, как строчка за строкой,
                   Писать за здравье иль за упокой,
                   Хвалить, смеяться - долг извечный мой.

                   Так день за днем пишу, пока есть силы,
                   Как письмоносец ранний, ждет светило,
                   Чтоб высохли последние чернила.

                                  -- " --

                   Вернись, мой славный маленький Альбом,
                   К прелестной Кэтрин, в свой уютный дом,
                   Всегда нам рады, только мы придем.

                   Глаза ее с искринкой золотою
                   (Пусть груб мой стих под шуткою пустою)
                   Приемлют все с привычной добротою.



                   О милая хозяйка! Если вдруг
                   Мой мэтр начнет писать про боль разлук,
                   Позвольте мне назвать вас просто "друг"!

                   Планета изменяется с годами,
                   Заполнен мир чужими голосами,
                   Размыты имена друзей слезами.

                   Ты самого себя, Альбом, познай.
                   Хозяин мне велит сказать "прощай",
                   И ты вернешься к Кэт в уютный рай.

                   Он счастлив в благодарности безмерной,
                   Что найден друг в его заре вечерней
                   Столь нежный, столь душевный и столь верный.

                   Пустую фразу обойду всегда. Пришелец!
                   Мне любая лесть чужда,
                   И с ложью я справляюсь без груда.




        ^TДИК ТИХОНЯ И ТОМ ДРАЧУН^U

                   Добренький Дик
                   Влюблен в стопки книг,
                   А учитель - в него, что твой пастырь.
                   Том с давних времен
                   В синяк свой влюблен,
                   А нос его - в свеженький пластырь.




        ^TНЕД-ВОИТЕЛЬ^U

                       Любит наш Нед
                       Гром военных побед,
                       Берет шлем и саблю с трубою.
                       Любая война
                       С барабаном дружна -
                       Глохнут все с барабанного бою.


        ^TТРАГИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ^U

                         Один мудрец когда-то жил,
                         Косичку славную носил.
                         "Зачем, - он раз себя спросил, -
                         Висит косичка сзади?"

                         Смутил его такой курьез,
                         И, отвечая на вопрос,
                         На нос косичку перенес,
                         Чтоб не болталась сзади.

                         Сказал он: "Знаю, в чем секрет!"
                         И тут же сделал пируэт,
                         Но, как и прежде, шлет привет
                         Ему косичка сзади.

                         Вертелся он туда-сюда
                         Вокруг себя, да вот беда:
                         Опять - ну что за ерунда! -
                         Висит косичка сзади.

                         Во лбу его седьмая пядь
                         Кружила вкось и вкривь и вспять,
                         Тугой косички не видать -
                         Висит упрямо сзади.

                         Мудрец - увы - лишился сна,
                         Но голова на то дана,
                         Чтобы косичка (вот те на!)
                         Всегда болталась сзади.




        ^TПЕСЕНКА МОНАХА^U

                         Спешит к заутрене народ
                         В сей день, как и намедни,
                         Но слаще колокол поет
                         К концу любой обедни.
                         Чем чаще вижу я балык
                         И каплуна в приправе,
                         Тем веселее мой язык
                         Поет к обеду "Ave".

                         Вот мой амвон - скамья в пивной,
                         Где пью я восседая.
                         Девчонка сельская со мной -
                         Заступница святая.
                         Я, к спелой щечке приложась,
                         Погладить кудри вправе,
                         Она охоча всякий раз
                         Мое послушать "Ave".

                         Когда увижу две луны,
                         Господь простит монаха:
                         Я полон также и вины
                         И божеского страха.
                         Легка, как небо, наша плоть,
                         Кровь бьет потоком нежным.
                         Пусть жизнь меняется, Господь,
                         Ликер оставь нам прежним!




        ^TТИМБУКТУ^U

                    Люд чернокожий в Африке курчавой
                    Живет, овеянный чудесной славой.
                    И где-то там, в таинственном свету,
                    Цветет град величавый Тимбукту.
                    Там прячет лев свой рык в ночные недра,
                    Порой сжирая бедолагу негра,
                    Объедки оставляя по лесам
                    На подлый пир стервятникам и псам.
                    Насытившись, чудовище лесное
                    Лежит меж пальм в прохладе и покое...
                    При свете факелов сверкнули вдруг мечи -
                    То негры пробираются в ночи.
                    Зверь окружен, и песня его спета -
                    Льва наповал бьет выстрел из мушкета.
                    Их дому жизнь и радости дарит
                    И то, к чему судьба приговорит:
                    Рабами их везут в чужие дали.
                    Так радость познает свои печали,
                    Покуда трутни за твоей спиной
                    Вкушают на Ямайке рай земной,
                    О бедный континент! Твое искусство
                    В груди рождает пламенное чувство!
                    Пусть девушки твои черны весь век,
                    Но не чисты ли души их, как снег?
                    О, тысячу раз "да" и бесконечно,
                    Так было, есть и так пребудет вечно.
                    День станет - испытает Альбион
                    Гнев Африки, кулак ее племен.
                    Она низринет в ореоле славы
                    Неписанные рабские уставы,
                    И бывшие монархи у нее
                    Выпрашивать начнут на прожитье.




     Аддисон Джозеф (1672-1719) -один из видных  представителей  английского
Просвещения, поэт, драматург, эссеист,  государственный  деятель.  Вместе  с
Ричардом  Стилом  сотрудничал  в  журналах   "Болтун"   и   "Зритель".   Его
сатирико-нравоучительные очерки положили начало просветительной журналистике
в Англии.

     "Адельфи" - лондонский эстрадный театр.

     Айсис - название участка реки Темзы в районе Оксфорда.

     Анна Стюарт, Анна Английская (1665-1714) -  королева  Великобритании  и
Ирландии с 1702 г., дочь Якова  II,  последняя  королева  династии  Стюартов
(основной ветви).