аю угрызений совести. Мне никогда не приходило в голову рассуждать
следующим образом: жена моего друга прекрасна и я люблю ее, эта любовь может
перерасти в неудержимую страсть, и если ей придется выбирать, она, возможно,
предпочтет его и отвергнет меня, тогда я буду неутешен, и лучше мне  с  ними
не знаться. Я, как и вы, так не живу и убежден, что поступаю правильно.
     Суть же заключалась в том, что мне нужна была такая Джейн  Брукфилд.  Я
всегда любил женское общество, от души восхищался прекрасным полом и не  мог
существовать, если не оказывался рядом  с  какой-нибудь  нежной,  миловидной
юной особой хотя бы на час в день. Вы знаете, как  я  тосковал  о  жене,  не
стоит возвращаться к этой теме,  но  вы  не  знаете,  как  мне  было  трудно
свыкнуться с мыслью, что я отныне буду навсегда лишен женского общества лишь
оттого, что у меня нет жены. О, я видел множество женщин, кружась в светском
вихре, переходя с приема на прием, с обеда на обед, но говорю я не о  них  -
мне не  хватало  женского  общества  в  домашнем  кругу.  И  Джейн  Брукфилд
восполняла мне его. По вечерам она садилась за рояль, играла и пела для  нас
с Уильямом, разливала чай перед камином, занимала непринужденным разговором,
на который женщины такие мастерицы.  Мне  нравилось  ей  прекословить,  чтоб
наблюдать, как легкий румянец окрашивает ее щеки, и слушать, как  она  пылко
протестует, считая свои слова необычайно резкими, хотя  на  самом  деле  они
были мягки  и  нежны,  как  музыка.  Но  Джейн  отнюдь  не  была  кроткой  и
уступчивой, о нет - у нее был острый ум, которым я восхищался. Впервые я мог
говорить с женщиной свободно и на равных на любую занимавшую  меня  тему,  и
для меня было открытием, как животворно это действовало. Ведь  с  Изабеллой,
если вы помните, я ничего похожего не знал - возможно, по своей вине.  Джейн
была совсем другая - ее таланты гибли дома.
     Мне представлялось, что  на  ее  примере  я  видел  трагическую  участь
женщины, обреченной в нашем обществе на бесцветное прозябание, тогда как  ее
ум, а может быть, и честолюбие не уступали мужскому, хоть не были направлены
в определенное русло.  Она  никогда  не  выражала  вслух  своей  горечи  или
неудовлетворенности, но я прекрасно видел, что она живет как в  мышеловке  и
мучительно жаждет свободы. Детей у нее в  то  время  не  было,  а  бездетная
женщина, я думаю, еще острее сознает, что природа  ее  обделяет  и  что  она
проводит дни противно своему творческому духу. У Джейн был  муж  и  приятная
жизнь, но этого ей было мало - ее ум нуждался в пище,  и  я  стремился  всей
душой дать ей такую пищу. Я возвел ее на пьедестал, ставил ее в пример  Анни
и Минни, писал все лучшее с мыслями  о  ней,  и  мне  казалось,  что  Уильям
поощряет меня и радуется восхищению, которое мне внушает его жена. Мы  стали
так близки, что Джейн порой заботилась о девочках, как мать, и это было  так
удачно: у нее не было детей, и ей хотелось их иметь, а у них не было матери,
и им ее тоже очень недоставало. Обе стороны только и желали,  что  приносить
взаимную пользу и любить друг друга, и всем нам виделась в таком союзе  лишь
удача. Редкий день мы не встречались,  и  если  уже  тогда,  на  заре  нашей
дружбы, люди нас  провожали  недобрыми  взглядами  и  шушукались  за  нашими
спинами, я этого не замечал.



     Вам может показаться, что я уклонился от своего  рассказа,  устроил  по
дороге ненужный, искусственный привал, однако, введя эти развернутые скобки,
я приближаюсь к сути дела. Сейчас я подхожу,  как  вам  известно,  к  своему
великому успеху, вот-вот  на  крыльях  "Ярмарки  тщеславия"  я  подымусь  на
верхнюю ступеньку славы и тотчас прослыву невероятным  снобом,  поэтому  мне
нужно показать вам, как твердо я стоял на почве семейной жизни  и  как  чужд
был чванства, не совместимого с моими тогдашними заботами. Я мог отправиться
куда  угодно  -  довольно  было  поманить  меня,  я  вхож  был  всюду,   ибо
великосветское общество интересовало меня ничуть не меньше всякого  другого,
но неизменно возвращался домой, к двум маленьким девочкам, которые  спускали
меня с небес на землю, - ведь им хотелось, чтобы я применялся  к  нуждам  их
возраста. Мог ли я похваляться своими  успехами  перед  двумя  парами  очень
серьезных глаз, владелицам которых не терпелось мне  поведать,  что  с  ними
сегодня произошло в саду? И мог ли я считать  блестящий  бал  пределом  всех
мечтаний, если совсем недавно вернулся с дочками из зоопарка и убедился, что
лучше этого нет ничего  на  свете?  Нет,  семейная  жизнь  спасала  меня  от
головокружения, что бы ни говорили обо мне другие. Изабелла всегда  боялась,
что похвалы меня испортят, но она напрасно беспокоилась: где я ни  бывал,  я
ежедневно просил бога о том,  чтоб  он  помог  мне  оправдать  надежды  двух
маленьких,  во  всем  полагавшихся  на  меня  девочек.  Когда  я  пресыщался
черепаховым супом и шампанским, я отправлялся домой, где меня ждал  обед  из
баранины и две бесхитростные собеседницы, готовые прощебетать мне уши. Мысли
о них не оставляли меня ни в каком обществе, и пока  два  моих  ангела  меня
хранили, я не боялся Ярмарки  Тщеславия.  Не  забывайте,  что  судьба  мудро
готовила меня к успеху: разве  я  не  провел  четырнадцать  лет  в  пустыне,
дожидаясь его прихода, разве не был закален разочарованиями, разве  не  знал
ему истинную цену. О мудрая судьба, так вышколившая своего слугу!



     Никто не знал лучше меня, что успех, выпадающий на долю книги,  зависит
от целого ряда обстоятельств, совершенно не связанных с ее  содержанием.  Не
стоит рассчитывать, что  вам  удастся  возбудить  к  своему  детищу  горячий
интерес и что публика его полюбит и раскупит, это дело неверное, в нем много
всяких "но" и "если". Секрет  бестселлеров  не  разгадать,  я  знаю  это  на
собственном горьком опыте, и если бы писать их было просто как  дважды  два,
не думаете ли вы, что их  бы  фабриковали  миллионами?  Когда  в  1847  году
"Ярмарка тщеславия" стала выходить  в  желтых  обложках  "Панча",  я  ощутил
великую растерянность -  не  знал,  как  держаться.  С  одной  стороны,  мне
хотелось рекламы, шума, анонсов и тому подобного, я даже написал кое-кому из
влиятельных друзей, прося о снисхождении и поддержке, с  другой  стороны,  я
сомневался, что шум  пойдет  на  пользу  делу,  и  стал  мечтать,  чтоб  все
разыгрывалось тихо и книга сама собою набирала силу. И вовсе не потому,  что
во мне  заговорило  самолюбие,  хотя  не  обошлось  и  без  него,  просто  я
интуитивно чувствовал, что публика не любит, когда ей  навязывают  товар,  и
лучше молчать, чем кричать. Рискованно было и то, и другое  -  и  шумиха,  и
безмолвие, но с этим ничего нельзя было поделать, поэтому я спокойно ждал  и
уповал на лучшее. Отчасти  меня  поддерживало  то,  что  моя  рождественская
повесть "Бал у миссис Перкинс" не так давно прекрасно разошлась -  всего  на
20000 экземпляров меньше  Диккенса.  Имя  мое  приобрело  известность,  и  я
надеялся, что этот маленький успех поможет и моей большой книге и привлечет,
по крайней мере, тот же круг читателей.
     Если вы думаете, что  в  день,  когда  вышел  первый  отрывок  "Ярмарки
тщеславия", люди танцевали на улицах и кричали  "Ура  Теккерею!",  вы  очень
ошибаетесь. Те несколько месяцев, пока я сидел дома и молился о чуде, ничего
вообще не происходило. Возможно, дело в том, что в первых главах нет  ничего
особенного, а, может быть, нужно  опубликовать  несколько  выпусков  романа,
выходящего по частям, прежде чем кто-нибудь решится высказаться,  но  какова
бы ни была причина, прошла добрая часть лета,  прежде  чем  я  с  величайшей
осторожностью позволил себе предположить, что добился успеха. Но даже  тогда
то был скорей триумф у критиков, чем денежный успех,  и  меня  это  сердило:
приятно, ничего не скажешь, когда тебя одобрительно хлопают по плечу, но мне
гораздо  больше  нужна  была  монета  в   руки.   Однако   дружного   взрыва
приветственных аплодисментов не последовало,  и  тогда,  правда,  мне  стали
наперебой делать комплименты, особенно дамы, да-да, в самом деле, началось с
дам, благослови  их  господи,  а  после  повысились  и  гонорары,  но  очень
постепенно, так что я стал подумывать, что книга принесла мне что угодно, но
не деньги, однако если я и мечтал  о  чем-нибудь,  кроме  хорошей  прессы  и
признания, так это, поверьте,  о  чистогане  -  о  грудах  чистогана,  чтобы
раздать долги. Хотя я был не так  беден,  как  прежде,  в  ту  пору  я  себе
позволил неосторожную биржевую спекуляцию железнодорожными акциями  и  очень
сильно прогорел, и вот по этой низменной причине - если,  конечно,  считать,
что деньги - дело низменное, чего мне  не  кажется,  -  я,  затаив  дыхание,
следил за судьбой "Ярмарки тщеславия". И все же я не был  уверен  в  успехе,
пока в июльском номере "Атенеума" не прочитал объявление:

                 Новое произведение Микел Анджело Титмарша
                   цена сегодняшнего номера - 1 шиллинг;
                       VII часть "Ярмарки тщеславия",
               с многочисленными гравюрами на стали и дереве
                        Картины английского общества
                      выполненные пером и карандашом!
                              У. М. Теккерей,
                   автор "Бала у миссис Перкинс" и проч.

     Не так ли  поступают  все  издатели  -  начинают  рекламировать  книгу,
которая уже снискала популярность. Я никогда не мог  их  понять,  вечно  они
трезвонят на каждом перекрестке о том, что и без  них  все  знают.  Но  коль
скоро это объявление вышло, мне стало  ясно,  что  можно,  наконец,  разжать
суеверно скрещенные пальцы и радоваться аплодисментам, если, конечно, у меня
найдется для этого время - ведь надлежало ежемесячно  представить  очередной
отрывок. Стараясь уложиться в крайний срок, я к середине месяца  превращался
в одержимого и клялся, что в следующий раз напишу два отрывка заранее, чтобы
не знать гнетущего страха не добраться до конца главы, но ничего из этого не
получалось. Я никогда не мог преодолеть себя и каждый месяц  боролся  не  на
жизнь, а на смерть, то  и  дело  выныривая  на  поверхность,  чтобы  набрать
воздуха в легкие и тотчас снова погрузиться  в  водоворот  работы.  Когда  я
перелистывал готовые страницы, я  удивлялся  осмысленности  написанных  мной
слов, - казалось, я бросал  их  на  бумагу  как  попало.  Меня  не  покидало
ощущение неразберихи и смятения, однако из неразберихи выходило - решусь  ли
выговорить? - гениальное творение. Я не гений и отлично  это  знаю,  но  при
всей моей скромности не могу не поражаться  тому,  что  "Ярмарка  тщеславия"
превышает средний уровень, - возможно, я писал ее, переродившись временно  и
перепутав смятение и вдохновение. Наверное, я себя переоцениваю, но  одно  я
знаю твердо: с тех пор я больше никогда не ощущал смятения и,  кроме  скуки,
ничего не подавлял, когда я писал другие книги, мешало мне не умопомрачение,
а только лень, и больше никогда меня не увлекал  могучий  внутренний  порыв,
как было с "Ярмаркой тщеславия". Ужасно ли мое признание?  Ужасно  или  нет,
но, безусловно, грустно - грустно  сознавать,  что  все  те  миллионы  слов,
которые я написал с тех пор, почти ничего  не  прибавили  к  итогу  "Ярмарки
тщеславия". Мой  первый  роман  оказался  самым  лучшим,  несравненно  лучше
остальных,  правда,  я  не  теряю  надежды,  что  будущие  поколения  оценят
"Эсмонда" вернее  современников.  Признаюсь,  меня  не  покидают  тревога  и
недоумение: отчего я больше никогда не мог приблизиться к  искусству  своего
первого романа, а Диккенс непрестанно затмевает сам себя?



     Надеюсь, вы читали "Ярмарку тщеславия"? Должно быть, читали, иначе вряд
ли бы взялись за эту книгу, но если я  ошибаюсь,  остановитесь  и  прочтите;
вернетесь к настоящей хронике, когда закончите. Я не намерен входить здесь в
обсуждение моего романа,  равно  как  и  прочих  моих  книг,  но  лучше  вам
составить о нем собственное мнение, прежде чем выслушивать чужие, которые  я
дальше буду пересказывать. Лондон полон благодушных дураков,  которые  в  ту
самую  минуту,  как  кто-то  крикнет  "Ах!",  немедля  вторят,  словно  эхо:
"Потрясающе!" Но я в два счета  научился  отличать  подлинное  одобрение  от
пустопорожней лести. Несколько критиков  проявили  проницательность,  однако
большинство показали себя  тупицами,  которым  я  вежливо  кланялся,  отводя
глаза. Мнения критиков - о, сколько бы я мог порассказать об этой братии!  -
разделились. В июле  1848  года  роман  вышел  отдельной  книгой.  Не  стану
утомлять вас, потрясая, словно стареющий актер, альбомом вырезок, но все  же
позвольте мне составить резюме. Сторонники  поддерживали  книгу  по  большей
части не из-за ее литературных достоинств, хотя  кое-кто  их  признавал,  но
потому, что видели в ее авторе всесильного моралиста, бичевавшего пороки  во
имя исправления человечества; а  нападавшие  считали,  что  чувства,  в  ней
выраженные, развращают читателей и основаны на искаженных представлениях  об
обществе. Замечу, что их рассуждения о том, как я извращаю действительность,
звучали  смехотворно:  под  пером  иных  запальчивых  критиков   мои   герои
становились неузнаваемы. Обычно здравый Белл заявил во  "Фрейзерз  Мэгэзин",
что "люди,  населяющие  пестрые  сцены  "Ярмарки  тщеславия",  настолько  же
порочны и гнусны, насколько сознательное преувеличение самых подлых  качеств
способно их такими сделать". Бог мой,  где  Белл  живет?  Затем  Форстер  из
"Экзэминера"  заговорил  о  "неискупленном  пороке"  и  о  том,  что  "книга
перенасыщена миазмами людского безумия и зла". Ринтоул  из  "Зрителя"  пошел
еще  дальше,  он  сделал  вывод,  что  мое  пристрастие  к   изнанке   жизни
свидетельствует о "скудости воображения и  отсутствии  широкого  взгляда  на
жизнь" и, следовательно, мой роман нельзя считать произведением искусства.
     Если вы написали  книгу,  не  допускайте,  чтобы  ее  рецензировали,  в
противном случае вам нужно ясно понимать, что это значит положить голову  на
плаху и просить палача, чтоб он по ней ударил. Я  сам  был  критиком  немало
лет, о которых теперь мне не хочется и думать,  и  когда  настал  мой  черед
выслушивать чужие мнения, прекрасно представлял себе, какое это  рискованное
дело и для рецензента и для рецензируемого. Я полагаю, что задача критика  -
очистить ум от предрассудков, вдумчиво прочесть книгу  и,  вникнув  в  цели,
которые провозглашает автор, ясно и непредвзято выразить о ней свое  мнение,
заодно разъясняя публике, в чем тут суть. Ни один критик  не  может  сделать
большего, зато большинство довольствуется гораздо меньшим. Иные, взяв в руки
книгу, смотрят  на  имя  автора  и  говорят  примерно  так:  "Ах,  Теккерей!
Противный малый. Не верю, что он способен написать что-то дельное,  несмотря
на всю эту шумиху, которая, говорят, ударила ему в голову. Собьем-ка с  него
спесь", и  дальше  в  том  же  духе.  Такие  судьи  не  достойны  называться
критиками, и утешает меня  только  то,  что  здравомыслящий  читатель  сразу
узнает их по развязному тону и  воздает  им  по  заслугам.  Гораздо  опаснее
совестливый рецензент, который использует свой отзыв как повод  обнародовать
свои воззрения, не думая о том, насколько они связаны с обсуждаемой  книгой.
Я знаю,  как  трудно  удержаться  и  не  высказаться  обо  всей  французской
живописи,  оценивая  книгу  о   французском   живописце,   можно,   конечно,
воспользовавшись  случаем,  затронуть  необъятный  круг  вопросов,   которые
умножат эрудицию и удовольствие читателей и даже будут  достаточно  уместны,
беда лишь в том, что при этом нельзя не потерять из виду  книгу,  о  которой
пишешь.
     Мои жалобы - хотя, по правде говоря, я ни  на  что  не  жалуюсь:  успех
вознаградил меня  и  сделал  удивительно  терпимым,  -  но  если  все  же  я
высказываю жалобы на критиков "Ярмарки тщеславия", то лишь по  той  причине,
что ни один из них - а в их числе были весьма маститые  и  знаменитые  -  не
потрудился задуматься, ради чего я написал роман, хоть, видит бог,  тут  нет
секрета. Я хотел вывести круг людей, которые живут без бога в мире,  жадных,
чванных, низких, как правило, чудовищно самодовольных и не ведающих сомнения
в своих высоких добродетелях. Внести во все это немного юмора  или  добавить
трогательных  чувств,  чтоб  разогнать  тьму,   как   советовали   некоторые
рецензенты, значило бы разрушить мою цель. По поводу  того,  что  я  сгустил
краски, могу только сказать, что мое изображение совсем не  так  черно,  как
жизнь, и не вскрывает половины гнусных дел, которые и по сей день творятся в
высшем свете. Не будь я  связан  чувством  приличия  и  условностями  нашего
времени, я написал бы не такую книгу! Бог мой, я обнажил лишь самую верхушку
той навозной кучи, на которой живут именитые члены нашего  общества,  и  это
страшно возмутило иных чувствительных джентльменов, но что бы  они  сказали,
если бы я обрушил всю лавину? Скажите на милость, не те ли, кто бранят  меня
как лжесвидетеля, а мою книгу как поклеп,  -  чудовищные  лицемеры,  которых
следует заставить взять свои слова обратно?  Я  утверждаю,  что  у  них  нет
причины всплескивать руками, - они прекрасно знают, что портрет  мой  верен,
беспристрастен и нисколько не циничен. Ну, а разглагольствования, что книга,
написанная о пороке, не искусство, - просто  смехотворны.  Искусство  -  это
стиль, а не сюжет, и я призываю к ответу каждого, кто берется доказать,  что
в "Ярмарке тщеславия" нет стиля.  Искусство  -  это  правда,  и  я  призываю
ополчившихся на меня критиков доказать, что "Ярмарка тщеславия"  неправдива.
Они прекрасно знают, что сделать этого не могут, и безответственно  болтают,
будто я увидел общество в кривом  зеркале  и  описал  лишь  самые  низменные
стороны действительности вместо того,  чтобы  сосредоточиться  на  чистом  и
хорошем.  Но  для  чего  было  писать  о  чистом  и  хорошем?   Разве   мало
дам-писательниц только и делают, что пекут роман за романом о чистых, добрых
маленьких девочках, вроде них самих, которые живут, не ведая дурного, и  чьи
сердца и головы с утра до вечера набиты  романтическими  бреднями?  Спросите
себя, что толку от таких романов, спросите себя,  честно  ли  они  написаны,
спросите себя, способны ли вы сами так узко и близоруко смотреть на жизнь. Я
ненавижу зло, питаю отвращение к пороку,  которым  полны  страницы  "Ярмарки
тщеславия", но это не дает мне права делать вид, что его не существует. Чтоб
искоренить порок, нужно начать с его изобличения, только это я  и  сделал  в
своей книге.
     Боюсь, что закипаю до сих пор, когда говорю на эту тему, но критики мне
причинили больше зла, чем многим, к тому же, вспоминая "Ярмарку  тщеславия",
я не могу не думать о том, что позднее пережил с "Эсмондом" и другими своими
сочинениями, которые никому не понравились. Я чувствовал,  что  в  некоторых
кругах ко мне относились неприязненно, а значит, и предубежденно, и меня это
тревожило. В их похвалах - я говорю  о  людях  из  другого  стана  -  всегда
ощущалась сдержанность и я, неизменно благожелательный к их главе, очень  об
этом сокрушался. Черт побери, о ком вы? -  спросите  вы  меня.  О  Диккенсе,
отвечу я, - конечно, о Диккенсе и его приверженцах, нет, мне не  привиделась
их сдержанность. Нельзя сказать, что они мне откровенно  завидовали  или  не
желали моего успеха, но я не мог не видеть  их  холодности.  Знаете,  как  я
обычно вел себя, прочитав восхитившую меня вещь Диккенса? Хватал  извозчика,
мчался  к  нему  и  радостно  хлопал  по  плечу,  если  он  был  в  пределах
досягаемости, а если нет,  расхваливал  его  всем  и  каждому.  Помню,  как,
прочитав пятый выпуск "Домби и сына", я пришел в такой восторг, что запихнул
журнал в карман, поспешил в редакцию  "Панча",  где,  выложив  его  на  стол
редактора, заявил, что это изумительно, что Диккенс гений и мне с ним нечего
тягаться.  Мои  сторонники   зараз