аранее, еще  не  доведя  дело  до  женитьбы,  что  наше  счастье
оказалось недолгим, поэтому я должен постараться  выжать  из  нашего  романа
каждую мыслимую каплю чувства. Я не могу перелистать десятки лет безоблачной
семейной жизни и указать на лучшие ее страницы, такой жизни у меня не  было,
поэтому я должен обрисовать яркими красками те  несколько  лет,  которые  мы
провели вместе, чтобы извлечь на свет божий немногие из выпавших нам скудных
радостей. Больше, чем обо всем  другом,  жалею  я  о  том,  что  не  изведал
семейного счастья, долгого, полного и крепкого, я бы не променял его  ни  на
какие деньги, ни на какую  литературную  славу.  Мужчине  нужна  жена,  чтоб
возвращаться к ней по вечерам, - по крайней мере, мне она была необходима, и
всю жизнь я чувствовал, как сильно мне ее недостает.



     Как хорошо, что в 1835 году ни одна из этих мрачных, терзающих  меня  в
1862 году мыслей даже отдаленно не  приходила  мне  в  голову.  Впрочем,  не
говорил ли я на этих страницах ровно противоположное - не говорил ли я,  что
лучше знать, что тебя ждет впереди? Но как было бы страшно провидеть будущее
в ту пору, когда я надеялся иметь десятерых детей, купить дом в городе и дом
в деревне и долгими вечерами греться у  камина.  Я  был  блаженно  счастлив,
обдумывая и планируя свою  женитьбу,  прежде  всего  зависевшую  от  работы,
которая позволила бы  мне  содержать  мое  возросшее  семейство,  иначе  все
откладывалось. Наверное, мой энтузиазм был устрашающе велик и, кажется, я до
смерти им напугал бедняжку Изабеллу, обрушивая на нее потоки слов и не делая
передышек, чтоб дать ей высказаться, - я полагал, что ее мнение  в  точности
совпадает   с   моим   собственным.   Боюсь,   она   была   поражена    моей
скоропалительностью: мы толком  не  успели  познакомиться,  а  я  уже  решил
жениться, мы еще не поженились, а я без всякого стеснения заговорил о  детях
- я торопил события, мечтал, чтоб все произошло как можно скорее,  и  только
недавно  догадался,  что  моей  бедной  детке,  возможно,   хотелось   более
неспешного и деликатного ухаживания. Как же я был опрометчив,  когда  очертя
голову ринулся в такое серьезное дело, как брак, ни разу не  повременив,  ни
разу не задумавшись, какой ущерб я причиняю более  нежным  душам.  Не  я  ли
обратил в паническое бегство и утомил мою любимую? Не я ли помчал ее  единым
духом к алтарю, вместо того чтоб, протянув ей руку, неспешно  шагать  рядом?
Не я ли заставил ее сердце колотиться, а голову кружиться от торопливости, с
которой сделал предложение? Да,  я  повинен  во  всем  этом,  но  поплатился
суровее, чем заслужил.
     Довольно неопределенности: я встретил Изабеллу в середине 1835  года  и
женился на ней год спустя - на полгода позже, чем намеревался. Отсрочка была
вызвана отнюдь не поисками работы, которая в нужный час сама  спустилась  ко
мне в руки, а злобными интригами моей тещи, черт бы  побрал  ее  душу.  Это,
конечно, только шутка, как добрый христианин я никому не пожелаю вечных мук,
но все  же  в  этом  дурацком  мелодраматическом  восклицании  кроется  доля
истинного чувства. Миссис Шоу, несомненно, была скверная женщина, и никто не
знает  этого  лучше  меня.  Своих  пятерых  детей,  особенно  девочек,   она
притесняла самым бессовестным образом и довела до того, что они не  смели  и
шагу ступить без ее  соизволения.  Мне  следовало  бы  сразу  распознать  ее
жестокость, но я не распознал:  когда  я  впервые  посетил  ее  в  парижском
пансионе, где она и ее дети жили на маленькую пенсию вдовы офицера индийских
колониальных войск - единственный источник дохода после смерти  ее  мужа,  -
она мне просто показалась строгой,  чопорной  матроной.  Парижские  пансионы
кишмя кишат подобными чудовищами, которые проявляют чудеса изворотливости  и
всеми мыслимыми способами восполняют свое жалкое денежное содержание, ни  на
мгновенье не теряя бдительности, чтоб не упустить свой главный шанс. Когда я
впервые появился в жизни ее дочери, миссис Шоу, видимо,  решила,  что  в  ее
двери постучала удача, но вскоре, поскольку я никогда ни из  чего  не  делал
тайны, утратила иллюзии на мой счет и пустилась  во  все  тяжкие,  чтобы  не
допустить нашего союза. Прошло так много лет, что мне с моим знанием людей и
жизни следовало бы простить ее, но я не в  силах  это  сделать.  Однако  мне
понятна ее забота о материальной стороне жизни:  когда  до  меня  в  Америке
дошла весть о том, что одна из моих  дочек  питает  склонность  к  больному,
бедному священнику, я пришел в ярость и разразился энергичнейшим  посланием,
в котором запрещал этот брак. Миссис Шоу  была  права,  когда  заботилась  о
благополучии дочери, и правильно бы поступила, если бы потребовала  от  меня
каких-либо гарантий, которые я счастлив был бы ей представить, но нет  и  не
может быть оправдания тому,  что  она  настраивала  против  меня  и  терзала
попреками мою любимую за то, что та якобы бросает свою мать. Все  это  можно
было  бы  объяснить  великой  материнской  любовью,  но  когда   разразилась
катастрофа, эта любовь явилась в своем истинном свете, она оказалась  мелким
своекорыстным чувством, карикатурой, к  которой  неприменимо  высокое  слово
"любовь".



     Вечно я все делаю наоборот: расписываю трудности сватовства и  мерзости
несносных родственников, ни слова не сказав об Изабелле. Секрет в  том,  что
мою жену, вернее, то, что меня к ней  привлекло,  описать  непросто.  Можно,
конечно, рассказать, какая у нее была внешность (а еще лучше поместить здесь
один из  моих  карандашных  набросков),  но  я  сознаю  свое  бессилие:  она
напоминала многих юных девушек, и если разбирать одну  за  другой  черты  ее
лица, в них не было ничего особенного, поэтому мои клятвенные заверения, что
Изабелла была - я в этом убежден - истинная красавица, покажутся вам  пустым
бахвальством. И дело тут не в том, что для меня она была  прекрасна,  потому
что я любил ее - она и в самом деле была прекрасна, - а в том, что у нее был
тот редкий тип красоты, на который я всегда обращаю внимание, где бы его  ни
встретил. Чтобы заметить эту неброскую красоту, между ее  обладательницей  и
восхищенным зрителем должно существовать душевное сродство. Нет,  ничего  не
получается, я не умею облекать сентиментальные воспоминания в изящные слова.
Попробую еще раз: с закрытыми глазами Изабелла не была  так  хороша,  потому
что вся сила была  в  ее  глазах,  из  них  струились  чистота,  нежность  и
мягкость, очаровавшие меня. В  ней  чувствовалась  добродетель  и  спокойное
достоинство, которые больше всего пленяют меня в женщинах, и в то  же  время
пылкость чувств,  неожиданная  при  таком  мягком  облике.  Я  не  поклонник
величественных, бледноликих дев, которые сверкают и блистают в  обществе,  а
предпочитаю скромных девушек, которым так же мало хочется привлекать к  себе
внимание, как, скажем, сквернословить. Если юная леди, которую я  тщусь  вам
описать, кажется вам простушкой, уверяю вас, это не так: и Изабелла,  и  все
ее сестры по духу - умные девушки с независимыми взглядами,  просто  они  не
спешат выставлять свой ум напоказ.  Они  гораздо  чаще  опускают  взор,  чем
устремляют его с вызовом  на  собеседника,  не  рисуются  обширностью  своих
познаний и не спешат навязывать себя другим, но все это не означает,  что  в
них мало жизни или блеска: они предпочитают слушать, а не  говорить,  отчего
ничуть не делаются хуже. Критики сочли, что Эмилия  из  "Ярмарки  тщеславия"
слишком идеальна, а значит, слишком скучна и быстро приедается, но если  это
и так, то по вине повествователя и повествовательного жанра. Пробовали ли вы
когда-нибудь,  читатель,  растрогать   публику   рассказом   о   совершенной
добродетели? Невыполнимая задача, и Диккенс, как я  заметил,  справляется  с
ней не лучше моего: добродетель блекнет при  передаче  в  слове,  тогда  как
порок или, по крайней мере,  нравственная  слабость  встают  на  бумаге  как
живые. Все лучшие человеческие свойства, которые мы пытаемся запечатлеть, не
поддаются описанию, мы только и можем, что громоздить один эпитет на другой,
лишь увеличивая пустоту. Великая мера святости в герое не может  не  сердить
читателей или не вызывать у них улыбки недоверия, но даже если они  и  верят
этому его свойству, им быстро прискучивает столь безупречный персонаж.
     В общем, хотя Изабелла во многом походила на Эмилию, которая, по мнению
критиков, не удалась мне, я все же дерзну, как это ни  трудно,  создать  для
вас ее портрет. Замечу, что она была бледна, стройна, казалась хрупкой,  что
у нее были прекрасные рыжие волосы, большие глаза и очень нежная  улыбка.  С
малознакомыми она  держалась  робко,  но  в  обществе  близких  умела  бурно
веселиться. Она неохотно делилась  своими  мыслями,  но  если  удавалось  ее
выспросить,  ее  суждения  оказывались  очень  определенными.  Меня  к   ней
привлекли не только внешность и манеры, которые были у нее как  у  настоящей
леди, но и ее явное восхищение моей особой. О, что  за  опьяняющий  напиток!
Сумел ли бы я вынести ее презрение? Навряд ли. Увлекся ли бы я  ею,  если  б
она меня не отличала? Не думаю. В тот первый вечер, когда, помню, увидел  ее
в этом ужасном пансионе, она играла на рояле, а когда  встала  и,  заливаясь
краской, повернулась к немногочисленным  рукоплескавшим  слушателям  и  наши
взгляды встретились, я, помню, ясно ощутил, что она в  восторге  от  меня  -
правда, я и сам был от нее в восторге - и хочет мне понравиться, хоть в этом
не было и тени кокетства, совершенно ей не свойственного. Есть ли  на  свете
мужчина, который точно так же, как и женщина, не жаждет поклонения?  Хочется
верить, что речи мои не  были  бессвязными,  -  сам  я  находил  собственное
остроумие неотразимым, а каждую фразу - перлом убийственной иронии. Изабелла
так смиренно, терпеливо и с обожанием во взоре выслушивала  все,  что  я  ни
изрекал, что под конец я  раздулся  от  гордости.  Казалось,  она  только  и
думала, как угодить мне и одарить меня счастьем, - пожалуй,  все  то  время,
что мы были вместе, она не знала никакого другого желания. Однако в  ней  не
было нерассуждающей покорности и уступчивости: как ни больно, как ни  трудно
ей было возражать мне, она хотела и умела отстоять свои убеждения, когда они
приходили в  столкновение  с  моими,  -  впрочем,  столкновения  эти  бывали
пустяшными  и  не  заслуживали  такого  громкого   названия.   Сначала   она
колебалась, говорить ли, ее улыбка меркла, краска бросалась  в  лицо,  потом
дрожащим голосом начинала перечислять, что, по ее мнению, верно или  неверно
в том, что я сказал или сделал, - то было обворожительное зрелище, и я порой
не мог удержаться и намеренно вызывал в  ней  то,  что  она  сама  именовала
гневом. Гнев! Я думаю, она до самой смерти так и не знала, что  такое  гнев,
ярость, горечь, ненависть, - все эти  мрачные  чувства  были  неведомы  моей
Изабелле. Нрав у нее был ангельский,  и  я  почитал  себя  счастливейшим  из
смертных.
     Счастливейшим я и был  бы,  если  бы  не  моя  будущая  теща  -  полная
противоположность своей дочери. Всю весну 1836 года я бился, чтобы  получить
ее согласие на брак, но  тщетно.  Она  упорствовала  -  я  был  неподходящей
партией. С терпением, которое мне самому казалось образцовым, я твердил ей о
новой газете, в которой предполагал работать, но она не уступала, и я  снова
и снова напирал на то, что это будет твердый заработок - четыреста фунтов  в
год и что риск обернется верной удачей. Я в самом деле в  это  верил,  а  не
придумывал заманчивые небылицы. Вышеупомянутая газета должна была называться
"Конститьюшенел  энд  Паблик  Леджер",  ее  собиралось  выпускать  небольшое
акционерное общество, директором которого был мой отчим майор Кармайкл-Смит.
Предполагалось, что я стану ее парижским корреспондентом и  буду  писать  об
искусстве и политике, а также обо всем, о чем мне заблагорассудится. На пост
редактора пригласили Ламана Бланшара, Дуглас Джерролд должен был  возглавить
отдел театра, разные знаменитости обещали свою помощь. Надеюсь, вы  меня  не
осуждаете за то, что я пришел в восторг от этой перспективы? Я полагал,  что
лучшей материальной базы для семейной жизни быть не может, но  вы,  кажется,
иного мнения? Я чувствую, вы колеблетесь, вы  говорите,  что  понимаете  мою
тещу и можете привести другие доводы, вроде того, что газета еще не вышла  в
свет и неизвестно, будет ли она  иметь  успех,  и  пока  я  не  заработал  и
фартинга, а значит, незачем спешить. Черт подери, влюбленные не могут ждать!
Знаете ли вы, что то, чего вы требуете от пылкого молодого человека,  и  без
того страдавшего полгода, бесчеловечно.  Теща  моя  бесчеловечна,  и  вы  не
лучше.
     Признаюсь, сейчас я чувствую раскаяние, не свойственное мне тогда.  Да,
это был опасный шаг,  не  следовало  разрешать  его,  не  знаю,  почему  мои
родители не воспротивились, разве только по себе знали,  каково  это,  когда
удушают первую любовь. То  было  поразительно  великодушно:  сказать  своему
единственному, довольно беспутному отпрыску "дерзай" и позволить жениться на
его избраннице, не приведя ни единого возражения. Благодарю  их  за  это  от
души.
     Однако вернемся к этому чудищу в юбке  -  миссис  Шоу.  По  несчастному
стечению обстоятельств, мне приходилось по делам новой газеты часто ездить в
Лондон, вследствие чего я непрестанно разлучался с Изабеллой и  оставлял  ее
во власти матери. Хотя я ежедневно писал ей, чего стоят бумажные  призывы  в
сравнении с отравой, вливаемой прямо в уши? Эта мегера,  ее  мать,  страстно
обличала преступность будущего брака, пока не измучила ее  и  не  довела  до
такого состояния, что здоровье девушки пошатнулось. Я оказался  не  особенно
догадлив, более того - я раздражался, когда  не  приходили  письма  от  моей
любимой, не задаваясь вопросом, что может быть тому  причиной.  Но  как  она
могла писать мне о том, что лежало у нее  на  душе,  если  мать  следила  за
каждым ее шагом и делала все, чтоб не выпустить из  рук?  Ее  записочки  (их
даже письмами не назовешь, это было бы для них слишком лестно),  короткие  и
принужденные, занимавшие не больше полустранички, состояли  из  общепринятых
любезностей, которые могли быть адресованы кому угодно.  Должен  признаться,
дорогие моему сердцу женщины всегда были  нерадивыми  корреспондентками,  то
был мой бич. Когда я умру, среди моих бумаг не найдется  ни  одного  письма,
которое заслуживает название любовного, но как же сам я изливал душу,  когда
мне представлялся случай,  какие  страстные  послания  оставлю  после  себя!
Интересно, хранит ли некая особа в пачке,  перевязанной  голубой  ленточкой,
все эти письма, полные кипящих чувств, письма, в  которых  я  открываю  свое
сердце?  Я  говорю  не  о  своей  жене,  хотя,  возможно,  и  она  прячет  в
каком-нибудь потайном уголке эти первые невинные послания. Я не хотел бы  их
видеть, как не хотел бы видеть и иные, адресованные той, второй,  однако  не
стал бы возражать, если бы их прочли другие люди. Мне было бы слишком больно
их перечитывать, я заплакал бы от одного их вида,  но  осмелюсь  утверждать,
что вам они бы показались интересными. Они дышали  искренностью,  каждое  их
слово было написано от чистого сердца, и мне остается лишь грустить от того,
что сам я ни разу в жизни не получил ничего похожего ни от  своей  жены,  ни
от... какой-нибудь другой женщины.



     Короче говоря, я упрекал свою любимую за то, что она не пишет  мне  как
положено, хотя ничем не занята весь день. На самом деле, думал я  о  другом,
мне больше всего хотелось, чтобы она писала "как  не  положено",  -  подобно
мне, испещряла бумагу бесчисленными поцелуями, доверяла  мне  свои  заветные
мечты и так же, как я,  неудержимо  и  откровенно  стремилась  к  совершению
некоего обряда. С таким же успехом я мог просить луну с неба. В  ответ  меня
уведомляли о самочувствии, погоде, о том, что  маменька  ополчается  на  мою
жестокость из-за того, что я добиваюсь их разлуки. Отвечать  на  этот  щебет
было скучно, и, боюсь, порой  я  бывал  нетерпелив  и  требовал  хоть  искры
чувства, что вызывало слезы другой стороны, после  чего  я  тут  же  начинал
молить о прощении. Если бы мы с моей голубкой разлучились, - скажем, я уехал
бы на несколько лет служить в Индию и жил бы на другом краю земли, -  смогла
бы выстоять наша любовь? Боюсь,  что  нет.  По-моему,  глупо  говорить,  что
настоящая любовь все может выдержать, я в это не верю, по крайней мере, не в
начале, когда ее не поддерживают узы брака.  Как  капля  точит  камень,  так
Изабеллу донимала ее матушка и доняла бы в конце концов, даже если бы на это
ей потребовалось столько же лет,  сколько  капле'  Изабелле  не  хватило  бы
жизнестойкости,  чтоб  выдержать  такое  назойливое  посягательство  на   ее
чувства. Я всегда считал, что настырность ее матери послужила  началом  всех
последующих бед, ибо причинила моей любимой такое горе, что нервные  потери,
должно быть, оказались невосполнимы, но это означает, что и я, не проявивший
должной чуткости, был виноват не меньше миссис Шоу. Как тяжело, когда все  в
жизни так запутывается!
     Рыжеволосый образ Изабеллы преследовал меня  в  Лондоне  повсюду,  и  я
вконец извелся. Я так измучился любовной лихорадкой, что решил  жениться  во
что бы то ни стало, независимо от того, будет выходить  газета  или  нет;  в
крайнем случае, мы могли поселиться в Лондоне у моих родителей (они как  раз
недавно  устроились  на  улице  Альбион)  и  положиться  на  мое   искусство
рисовальщика и на провидение. Я в самом деле думал, что  если  еще  какое-то
время пробуду в разлуке с Изабеллой, то помешаюсь, помчусь в Париж и  оттащу
ее за дивные косы от ее матери. Почти так все и произошло. К моему ужасу,  -
и на этот раз я ничуть не преувеличиваю  -  в  период  чернейшего  уныния  я
получил письмо, из которого понял, что Изабелла  хотела  бы  разорвать  нашу
помолвку. Она обвиняла меня, желавшего разлучить ее с  дорогой  мамочкой,  в
жестокости, словно разлука,  на  которой  я  вполне  резонно  настаивал,  не
ограничивалась спальней - прошу прощения, если моя прямота вас покоробила. Я
просто погибал от гнева и горя  и  вовсе  не  собирался  безропотно  принять
суровый приговор: если Изабелла решила отказаться от меня, пусть скажет  это
мне сама, своими собственными устами. Трудно было поверить, что она  на  это
способна. Что я такое сделал, в чем провинился, из-за чего такая перемена? Я
не знал за собой никакого проступка, все это были козни миссис Шоу, и  я  не
собирался стоять в стороне и ждать, пока она загубит  мою  жизнь.  Помню,  в
каком исступлении я сел писать ответ на это злосчастное письмо: я был  не  в
силах удержать перо в руке,  не  мог  собраться  с  мыслями,  не  помнить  о
приличиях. Я написал, что если огорчил ее, то неумышленно, - я  каждый  день
молился, чтоб небо отвратило меня от нечистых  помыслов,  которые  могли  бы
оттолкнуть ее, и что если я бывал не в  меру  страстен,  то  она,  со  своей
стороны, чрезмерно пеклась о мнении окружающих, и, по мне, уж лучше  первое.
Я редко знал подобное неистовство,  всего  несколько  раз  в  жизни  мой  ум
действительно мутился и меня охватывали такие мощные порывы чувства,  что  и
душой, и телом я погружался в  полное  смятение  и  сомневался,  встречу  ли
завтрашний рассвет. Какое благо прожить жизнь,  не  зная  этого  безумия,  -
такие чувства оставляют по себе непреходящий след. Мне кажется, я и  сегодня
вижу в зеркале морщины,  прорезанные  этими  незабываемыми  поворотами  моей
жизненной истории,  которые  необратимо  изменили  соотношение  черт  -  всю
географию лица. Гримасы боли проложили резкие  морщины,  на  коже  появились
ущелья - теснины горя, которые не исчезают, как я ни улыбаюсь.
     Я, видимо, оказался красноречивее, чем ожидал, хотя не понимаю, как мои
сдавленные  крики  могли  возыметь  действие.  Однако,  когда  я  с  великой
поспешностью, как мне и по