бщество,  ни
театры, ни клубы - делать особенно было нечего, осматривать тоже, и над всем
краем стояло марево лени, пропитавшей меня до мозга костей. Возможно, где-то
какие-то люди тяжко трудились, но я их не видел и не  слышал  и  чувствовал,
что прирастаю к месту, в котором остановилось время. Все чаще и чаще я  стал
возвращаться мыслями к дому и к близким, хотя меня манил Новый Орлеан,  где,
как  говорили,  можно  было  ждать  хороших  сборов  от  изголодавшейся   по
культурным  развлечениям  публики,  но  я  стал  уставать  от  юга  и   меня
останавливала мысль о неудобствах шестидневного пути. Я снова не  знал,  что
делать дальше. Пора было задуматься - и очень глубоко -  не  только  о  том,
куда ехать по Америке, но и о том,  в  какую  сторону  двигаться  по  жизни,
однако дремотный дух этих мест вызывал во мне лишь вялость и  сонливость,  и
если я о чем и думал, так это о том, что подадут к обеду. Конечно, я мечтал,
мечтал и ночью, и днем, но стыдно сказать, о чем  были  мои  грезы,  -  они,
наверное, вас разочаруют. Разве я  не  предал  прошлое  забвению,  разве  не
исцелился, разве Америка не  вернула  мне  жизнелюбие?  Но  что  бы  нас  ни
разделяло, осталась память о добром  старом  времени,  которое  нельзя  было
отринуть, и, несмотря на боль и горе, из него струились потоки прежней любви
и доброты. Что за загадки? - спрашиваете вы. Какие там загадки, я  говорю  о
Джейн. Однако то не были неотступные, страстные  думы,  терзавшие  меня  так
много лет подряд, но грустные, неясные,  не  лишенные  приятности  грезы,  в
которых я глядел на нее издали и слал прощальный привет, исполненный печали.
Она прислала мне в Америку одну из своих чопорных, ненавистных мне записочек
- я ни за что ее не  процитирую  из  страха,  что  вы  станете  смеяться,  -
сообщала, что снова в положении, здорова и желает мне того  же.  Другие  мои
корреспондентки, сестры Эллиот, тоже сообщили мне эту новость, добавив,  что
Джейн еще страдает, но спокойна. Что ж, я тоже хранил спокойствие настолько,
что распорядился, чтоб в день, рождения ей  от  моего  имени  доставили  две
лилии: для нее и для ее новорожденного младенца, - и все же в моей душе  был
тайный уголок, который посвящен был ей одной. А Салли Бакстер?  Ах,  что  за
глупости, это маленькое увлечение совсем улетучилось из моей памяти.
     Я полагал, что поеду в Канаду и  оттуда  отправлюсь  домой  примерно  в
июне, но пока я мешкал на юге, не желая расставаться  с  теплыми  солнечными
лучами, пришло письмо, вернее, два письма, заставившие меня  поторопиться  и
ехать  прямо  в  Нью-Йорк,  откуда  при  желании  я  мог  отправиться  домой
немедленно. В письмах говорилось, что мой отчим тяжело болел, перенес что-то
вроде удара, но уже оправился и для тревоги нет  причин.  Вся  эта  грустная
история случилась  несколько  недель  назад,  сокрушаться  было  бесполезно,
принимать срочные меры - поздно, но, сидя на юге, на веранде, я читал письмо
и снова переживал с ними это ужасное время, делил их горе  и  хотел  быть  с
ними рядом. В конце концов, все обошлось, но все же  меня  охватила  великая
тревога, и я изводил себя мыслью, что на месте  моих  девочек  -  будь  я  в
положении отчима, делать бы вообще ничего не пришлось - я впал бы в истерику
и не сумел от страха пальцем шевельнуть. За сколько дней  можно  доехать  до
Нью-Йорка? Сколько недель ждут судна? Боже мой, это немыслимо, это ужасно, я
был не вправе задерживаться ни на  минуту.  Что  ни  говорите,  а  я  подвел
матушку как раз тогда, когда она больше всего во мне нуждалась, - уж она-то,
видит бог, никогда меня не подводила, когда бывала  мне  нужна.  Я  принялся
думать о горе этой достойной женщины, и  мое  раздражение  на  ее  безмерную
преданность отчиму сменилось чувством вины из-за того, что я не  оценил  как
должно любовь, их, несомненно, соединявшую. Мне следовало быть с ней  рядом,
держать  ее  за  руку,  подставить  ей  плечо,  на  котором  она  могла   бы
выплакаться; но когда я вообразил, что Анни, а может быть, и Минни  пришлось
это делать вместо меня, я ощутил еще большую тревогу: что если они оказались
недостаточно крепкими и сломились под тяжестью испытания?
     То был толчок, в котором я нуждался, - мы упаковали вещи и  отправились
в Нью-Йорк с величайшей  поспешностью.  Как  сильно  отличался  путь  назад:
занятому своими думами  путешественнику,  которого  тянет  домой,  ничто  не
интересно, кроме стрелок часов и железнодорожных расписаний, и хотя я  вовсе
не был уверен в том, что мне и в самом деле следует ехать домой  и  оставить
мысли о Канаде, я торопился попасть туда, где мог бы часто получать известия
из дому, и думал лишь об этом.


        ^T16^U
        ^TЯ возвращаюсь домой и снова впадаю в уныние^U

     Как только я оказался в Нью-Йорке, где мог регулярно получать почту,  я
настолько успокоился, что вновь всерьез стал размышлять: а не поехать ли мне
все-таки в Канаду? Это было очень близко, мне не пришлось бы возвращаться  в
Нью-Йорк: из Монреаля в Ливерпуль ходили суда, - по крайней мере, я  считал,
что ходили, - и отказаться от поездки значило  упустить  случай.  Уже  стоял
апрель, зима кончилась, лучше всего - думал я - вернуться домой к июню, чтоб
вывезти куда-нибудь семью и хорошенько  отдохнуть.  Пока  я  навещал  старых
друзей" и носился по городу, все мои мысли бежали в этом направлении, но вот
что случилось дальше. Я сидел в "Кларендоне", в некоем  подобии  холла,  где
американцы обычно читают газеты, когда в глаза мне  бросилось  объявление  о
том, что сегодня утром отбывает пассажирский лайнер "Кунард", казалось,  это
напечатали специально для меня. Я сразу понял, что непременно должен на него
попасть,  хоть  эта  мысль  была,  вне  всякого  сомнения,  нелепа.   Словно
одержимый, я бросился к Эйру и велел ему  паковаться,  ибо  хотел,  чтоб  мы
отправились сегодня же. Не дожидаясь его ответа, я выскочил  на  лестницу  и
уже снова бежал по улице к билетной кассе на Уолл-стрит. Думаю, что меня там
приняли за сумасшедшего: - У вас есть два места на этот, как он  называется,
лайнер, который сегодня отплывает? - Есть, сэр, но  он  вот-вот  отчалит.  -
Неважно, я их покупаю. - Вам надо быть на судне через двадцать минут, - и  я
оттуда  выскочил.  Не  знаю,  как  это  Эйру  удалось,  но  к  минуте  моего
возвращения наш багаж был собран, мы даже поднялись на борт заблаговременно.
     Хотел бы  я  всегда  так  уезжать:  без  суеты,  без  нервотрепки,  без
мучительных прощаний, просто подняться и уехать. Боюсь,  друзья,  которых  я
оставил,  сочли,  что  поступил  я  очень   странно,   невоспитанно   и   не
по-джентльменски, жалею, если огорчил  их,  но  зря  они  усмотрели  в  моей
поспешности знак неуважения, знай они меня лучше, они бы  так  не  подумали.
Секрет же в том, что мною иногда овладевают неудержимые  порывы,  которым  я
вынужден  подчиняться,  иначе  потом   невыносимо   страдаю   от   тоски   и
разочарования. В такие минуты меня охватывает страшное нервное  возбуждение,
которое придает мне  редкостную  энергию  и  решимость:  я  чувствую  прилив
жизненных сил и весь горю  энтузиазмом.  Тогда  в  "Кларендоне"  мне  словно
кто-то приказал  или  внушил  под  гипнозом:  _домой_!  Объявление  гласило:
_домой_, - и я поехал домой.



     Естественно, что обстоятельства  исключали  прощания,  но  я  ухитрился
набросать торопливую записочку тем, кого мой отъезд задевал  всего  больнее.
То были,  конечно,  Бакстеры,  которых  я  просил  не  ставить  мне  в  вину
внезапность моего отъезда и  обещал  вскоре  вернуться.  Верил  ли  я  своим
словам?  Вне  всякого  сомнения.  Моя  любовь  к  Америке  была   совершенно
искренней, я чувствовал  к  ней  благодарность.  Разве  я  не  приехал  сюда
измученным и подавленным и разве не покидал ее приязненные берега здоровым и
бодрым? Само мое здоровье доказывало пользу путешествия,  замечательно,  что
почти все время я чувствовал себя отлично. Меня больше  не  мучили  приступы
болезни, донимавшей меня  в  Англии,  я  был  на  удивленье  бодр.  Как  это
объяснить, ведь я все время поглощал немыслимые горы снеди - тамошние порции
неправдоподобно велики, - изрядно пил и часто менял климат? Не знаю и  знать
не хочу, я радовался  своему  здоровью  и  не  докапывался  до  его  причин,
впрочем, порой мне приходило в голову, что здоров я  оттого,  что  счастлив.
Наверное, теоретическое  допущение,  что  дух  способен  править  телом,  не
выдерживает  серьезной  научной  проверки,  но  не  теряет  от  этого  своей
привлекательности. Хотел бы я превратить его сейчас в закономерность:  одним
усилием воли избавиться от всех терзающих меня болей и  мук  и  снова  стать
здоровым, хотел бы я, чтоб счастье жить в прелестном доме с дочками способно
было исцелить меня от  всех  недугов,  но  увы,  не  могу  этим  похвастать.
Старость зашла слишком далеко, чтоб чары  возымели  действие,  мне  остается
только смириться, не  сетовать  и  благодарить  судьбу  за  те  способности,
которые не пострадали. Одна из них,  моя  память,  за  исключением  немногих
досадных случаев, становится все лучше, и легкость, с которой я вспоминаю не
только места и события, но и владевшие мной некогда чувства и умонастроения,
почитаю за счастье. Как  будто  у  меня  есть  доступ  к  какой-то  огромной
сокровищнице, по которой я могу расхаживать  в  любую  пору,  заглядывая  во
всякие чарующие тайники - все разноцветные и с драгоценными дарами. Все чаще
и чаще я вхожу туда, чтобы открыть еще одну дверь и насладиться  созерцанием
часок-другой, но дом так необъятен, что мне не обойти его покоев,  -  всегда
найдется неизвестная светелка вверху потайной лестницы, которую  я  обнаружу
невзначай,  зайду  и  буду  там  блаженствовать.  Что  сталось  бы  с  нами,
стариками, без такого дома?
     Мы с бедным, измученным Эйром не могли  прийти  в  себя  от  изумления,
когда 20 апреля 1853 года поняли, что в самом деле находимся в открытом море
и  держим  путь  к  Европе.  С  добрым  чувством  простился  я  с  Америкой,
скрывавшейся за горизонтом, не  сомневаясь,  что  вернусь  сюда  вновь,  как
только  подготовлю  следующий  курс  лекций,  и  заранее   предвкушая   этот
счастливый день, ибо теперь у меня были друзья и пристанище по  эту  сторону
Атлантики. Когда мы освоились с корабельным распорядком,  я  захотел  многое
обдумать и с удовольствием систематизировал свои впечатления от  только  что
покинутой страны, да и в Лондоне, я знал, меня о них спросят. О  большинстве
из них я вам рассказывал по ходу дела, но, кажется, забыл вам доложить -  уж
эта мне скромность! - о своей собственной  великой  популярности.  Последняя
весьма расположила меня к американцам, равно как их  наивная,  бесхитростная
манера всячески ее подчеркивать.  Я  нахожу,  что  англичане  не  умеют  так
носиться со знаменитостями, как обитатели Америки,  которая,  в  отличие  от
нас, испытывает голод на общественные фигуры; я вовсе не хочу этим  сказать,
что в Англии не чтят, не чествуют и не обожествляют великих людей,  конечно,
чтят, и чествуют, и  поклоняются,  но  совсем  иначе,  чем  за  океаном.  Я,
разумеется, не был так ослеплен своим успехом, чтобы хоть на  минуту  забыть
истинные размеры своей личности и  вообразить  себя  Великим  Человеком,  но
американцы сделали это за меня. Я думаю, они способны, коль  скоро  им  того
захочется, превратить в знаменитость каждого, буде  он  предоставит  им  для
начала строчку-другую печатного  текста.  Эта  их  восторженность  со  всеми
вытекающими последствиями  помогла  мне  сделать  интересное  открытие,  над
которым я долго размышлял по пути домой; я понял, что  большая  популярность
вовсе не так приятна, как мне  прежде  думалось.  Если  вы  помните,  именно
известности и успеха я жаждал когда-то всей душой, но  Америка  открыла  мне
глаза на  то,  к  чему  они  ведут,  когда,  в  конце  концов,  приходят.  В
известности есть страшное однообразие - все люди так похожи в своих чувствах
и словах, и вам так быстро это приедается, так трудно изображать  интерес  к
тому, что стало  для  вас  обыденным.  Позировать,  разыгрывая  льва,  очень
утомительно, и я, лишенный уединения и отдыха, быстро устал от всего  этого.
Судите сами, полезно ли мне было осознать это  в  преддверии  того  близкого
дня, когда за здоровье Титмарша будет подымать тосты вся Европа?



     Эта тема подводит меня - пожалуй, слишком  прямо  -  к  другой,  больше
всего меня мучившей с тех пор, как мы поплыли на огромной скорости домой: за
что приняться дальше? Писательство - особое занятие, это не то,  что  право,
где требуется подобрать в конторе папку очередного дела, или  политика,  где
собирают голоса для следующих выборов, ничто в нем не напоминает бизнес, где
вещи покупаются и продаются, или  медицину,  где  врач  обходит  больницу  и
назначает операцию тем, кто в ней нуждается, не похоже оно и на  обязанности
священника, который следует порядку служб и проповедей, - оно вообще  ни  на
что не похоже. Писатель должен решить, о чем ему  писать,  и  это  никак  не
связано с его желанием писать. Последнее бесплодно,  пока  его  не  выручает
тема. Не говорите мне, что я объездил всю Америку и,  надо  думать,  накопил
немало наблюдений для романа, да, верно, я ее объездил,  но  романы  так  не
пишутся. Сначала нужно изобрести сюжет (всегда самая хлопотная часть дела) и
героев, только  тогда  мне  может  пригодиться  мой  американский  опыт.  Но
хотелось ли мне  писать  роман?  Не  провалился  ли  "Эсмонд"  из-за  плохих
рецензий  в  "Тайме",  было  ли  время  благоприятно  для  нового  сочинения
Теккерея?  Со  времени  успеха  "Ярмарки  тщеславия"   прошло   много   лет,
"Пенденниса"  встретили  прохладно,  "Эсмонда"  холодно  -   о   боже,   мое
писательское имя гибло, а рядом Диккенс все время упрочивал свое. Я  был  не
столько подавлен, сколько страшился того, что утерял свой  дар  рассказчика,
как тогда быть? Вряд ли мне достанет сил  сесть  и  сплести  интригу,  когда
ничто нейдет само на ум. Что оставалось на долю усталой, загнанной клячи?
     Тревога не отпускала меня ни на миг, я видел себя дома: день за днем  я
сижу в кабинете, уставившись на чистые страницы, - картина приводила меня  в
ужас. Конечно, можно было" тотчас приступить  к  новому  курсу  лекций,  но,
выполнив недавно такой большой подряд  на  Лекции,  я  не  испытывал  к  ним
влечения. К тому же, оставаясь моей  важнейшей  заботой,  деньги  больше  не
держали меня в страхе, в банке лежало достаточно,  чтоб  обеспечить  жену  и
девочек на случай, если меня не станет, правда до 10 000 фунтов на каждую  я
не дотянул, но нужда и без того им не грозила.  Мне,  несомненно,  предстоит
подписывать контракты на романы - я не способен  отказаться  от  предложений
издателей (на мой взгляд, это и неразумно, и эгоистично), но не из-за  денег
- с тех пор, как я вернулся из Америки, они перестали быть для меня  главным
соображением, - а по другой причине. Пожалуй,  из-за  честолюбия,  видно,  я
всегда  был  честолюбивее,  чем  соглашался  сказать   даже   самому   себе:
признаться, что я отчаянно стремлюсь к тому, чего  мне  не  дано,  -  писать
первоклассные книги,  казалось  унизительно.  Как  мне  было  трудно  тогда,
терзаясь страхом и неверием в  свои  силы,  преодолеть  себя  и  взяться  за
работу, и все же  сдерживаться  и  выжидать,  пока  меня  посетит  еще  одна
блестящая идея, было бы еще  трудней.  Задним  числом  легко  говорить,  что
следовало на год-другой оставить землю  под  паром,  чтоб  к  ней  вернулось
плодородие. Я поступил иначе, решил писать, что напишется,  в  надежде,  что
благодаря упорному труду добьюсь успеха. Возвращаясь  из  Америки,  я  знал:
если мне закажут роман, я вынужден буду согласиться, даже не имея  за  душой
увлекательного замысла, и было грустно, что именно так все и получается.
     Угнетали меня и иные  обстоятельства,  о  которых,  надеюсь,  никто  не
догадывался. Вот я громко провозглашаю вместе  с  другими  пассажирами,  что
невыносимо истосковался по дому и рад, что приближаюсь к Англии, но в душе я
все время себя спрашивал,  о  ком  истосковался  и  куда  рад  возвратиться.
Конечно, к девочкам и к матушке, в том сомнений не было,  в  свой  маленький
домик в Кенсингтоне, который я,  по  правде  говоря,  подумывал  сменить  на
что-нибудь получше. О, как это будет восхитительно, когда  две  пары  нежных
юных ручек обовьются вокруг моей шеи, два  улыбающихся  личика  прижмутся  к
моему лицу, две милые сороки наполнят мои уши всяким вздором, да, это  будет
восхитительно, и я всплакну, начну сморкаться, но тотчас засмеюсь, решу, что
самое большое счастье в мире иметь таких  детей,  взгляну  на  матушку,  чья
нежная улыбка пленит меня, как всех и каждого, почувствую, как щемит  сердце
при виде новых знаков бренности, которые я замечаю после очередной  разлуки,
и  снова  дам  волю  слезам.  Сентиментально,   правда?   Мое   возвращение,
действительно,  было  сентиментально,  и  я  это  предвкушал.  Я   рад   был
возобновить прежние знакомства, проведать старые места, кивая и  улыбаясь  в
знак  приветствия,  вернуться,  в  привычную  колею,  но  всего  этого  было
недостаточно, нет, недостаточно, в душе я подозревал, что  томлюсь  о  доме,
которого не существует, спешу навстречу пустоте, которую  нельзя  заполнить,
со страхом я воображал, что меня ждет впереди. Беда заключалась в том, - и я
знал это, - что я томился о женской ласке, которой в моей жизни не  было.  Я
страстно хотел вернуться домой к... пустому очагу.  Мне  предстояло  увидеть
Джейн мельком, в обществе Уильяма, с еще одним его ребенком на коленях.  Так
ли возвращаются домой? Этого было довольно, чтобы  снова  ввергнуть  меня  в
глубокую тоску, я заметил, что начинаю говорить вслух, когда об этом  думаю,
а думалось мне часто: хотелось верить,  что  им  достанет  благопристойности
удалиться в деревню и не показываться в Лондоне после моего приезда.



     Вам, наверное, кажется, будто я только и делал по пути домой, что думал
о неприятном, вовсе нет. Лишь когда я опирался на поручни,  подставляя  лицо
солнцу и ветру, - погода нам благоприятствовала, -  меня  пронзала  мысль  о
том, что меня ожидает дома, или же по ночам, когда я  засыпал.  В  остальное
время я был бодр,  как  и  все  прочие,  так  же  возбужден  сознанием,  что
приближаюсь к Англии. Возвращение на родину и в самом  деле  возбуждает:  вы
напряженно вглядываетесь в горизонт, чтобы заметить первый признак суши,  и,
глупо улыбаясь, долгими часами смотрите на воду. Как  хорошо  ни  в  чем  не
сомневаться, все узнавать с первого взгляда,  не  задаваться  вопросом,  что
делать и куда пойти, знать как свои  пять  пальцев  каждую  повадку,  каждое
словцо своих соотечественников, примечать мелкие новшества,  которые  значат
только то, что в целом ничего не изменилось, все принимать как есть,  словно
расположившись в старом кресле. Я знал, что  с  той  минуты,  как  сойду  на
берег, все обо мне забудут, никто меня не спросит, что я думаю об Англии,  и
не потащит в сторону, чтоб десять миллионов раз пожать руку, - я  скроюсь  в
темноте, из которой ненадолго  вынырнул  и,  предвкушая  это,  я  вздыхал  с
безмерным облегчением.



     Никто не ждал меня на пристани, к чему я был готов, и, пробираясь между
кучками трогательно обнимавшихся людей, напоминал себе,  что  мое  настоящее
возвращение еще не наступило,  -  ведь  девочки  были  в  Париже,  и  ручек,
обвившихся вокруг  моей  шеи,  которые  я  так  красноречиво  описал,  нужно
подождать. Ничто, однако, не могло меня обескуражить, и прямо из Ливерпуля я
поспешил на бал к леди Стенли, где  мое  появление  вызвало  бурю  восторга.
Постойте, не я  ли  утверждал,  что  жажду  остаться  незамеченным,  и  вот,
пожалуйста, я делаю все возможное, чтоб оказаться в центре внимания, нелепо,
правда? Но если бы вы переступили вместе со мной порог улицы Янг, если бы вы
побывали в