инять,  так  как  многочисленные  "как?",
"где?" и "с кем?" ставили  меня  в  тупик.  Я  вел  жизнь  одинокого,  вечно
занятого мужчины:  как,  спрашивается,  мог  я  воспитывать  двух  маленьких
девочек? Мне требовалась помощница, целый легион помощниц на долгие годы,  и
не просто служанка, а женщина, способная заменить девочкам мать, проводить с
ними дни и ночи, но даже если я найду  такую  женщину,  смогу  ли  я  с  ней
ужиться? Мне было  страшно  попасть  в  зависимость  к  какой-нибудь  старой
ведьме, которая быстро осознает размеры  своей  власти  и  выживет  меня  из
собственного дома (буде мне удастся завести таковой) -  тогда  все  пропало!
Конечно, было бы лучше моим родителям перебраться в Лондон, но отчим увяз  в
какой-то очередной афере, которая должна была принести ему деньги, и слышать
не хотел о том, чтобы покинуть Париж, а  матушка  не  желала  оставлять  его
одного. Но девочек она  тоже  не  хотела  отдавать,  и  с  этим  приходилось
считаться:  забрать  их  -  значило  бы  причинить  ей  боль   и   отплатить
неблагодарностью за всю ту щедрую любовь и заботу, которыми она их окружила.
Но даже если бы она  сюда  приехала,  осталась  в  Лондоне  и  регулярно  их
навещала, это все равно было бы не то: жили бы они врозь, и в их  отношениях
поневоле образовалась бы трещина.
     Ну что мне  было  делать?  Иногда  я  говорю  себе:  блаженны  те,  что
равнодушны к нуждам ближних, -как утомительно переживать боль  окружающих  и
постоянно чувствовать их муки, тогда любое действие становится невыполнимым!
Нет ничего изнурительнее, чем  дар  читать  чужие  мысли  и  сердца;  скорбь
другого человека тяжелее нашей собственной. Как беспрепятственно скользят по
жизни те, что знают лишь свои сомнения и страхи, как быстро катит по  дороге
жизни их карета, не прерывая хода, чтобы подобрать еще одного пассажира, как
им удобно думать только о себе, не ведая о тех, что  ожидают  на  дороге!  Я
часто мечтал сидеть в такой карете и проклинал свое несчастное умение читать
чужие мысли.
     Ну ладно, хватит. В 1846 году я перевез жену  и  детей  в  Лондон  и  в
следующей главе буду иметь удовольствие рассказать вам, какое  это  возымело
на меня действие, ибо Некто был Спасен в Последнюю  Минуту  -  нет,  нет,  я
только и хочу сказать, что сохранил семью.

        ^T9^U
        ^TЖизнь в Кенсингтоне на улице Янг, 13^U

     У меня есть несколько знакомых семей, вкушающих радость жизни  в  доме,
доставшемся им от предков: такой дом обычно гораздо больше  прочих  в  своей
округе, при нем есть парк и другие угодья, десятки лет в нем жили  их  отцы,
деды, прадеды, и  я  всегда  этому  завидовал  -  не  дому,  конечно,  и  не
подразумеваемому им  богатству,  но  ощущению  преемственности,  которое  он
придает их жизни. Мне бы  хотелось  владеть  домом  Теккереев  где-нибудь  в
районе Харрогита, откуда мы родом, не  слишком  большим  и  импозантным,  но
достаточно поместительным, чтобы приютить  не  только  моих  близких,  но  и
нескольких друзей. Меня бы одушевляли семейные предания; это  окно  прорубил
дядя Генри, этот летний домик  построил  дедушка,  эту  лужайку  разбили  по
настоянию двоюродной бабушки Люси  -  и  чувство  корней,  которое  приходит
вместе с ними, я с радостью бы покупал и собирал красивые  вещи,  чтобы  они
стояли бок о бок с семейными реликвиями, имеющими давнюю историю.  Как  было
бы приятно, если бы Анни спала в  моей  старой  детской  спальне  или  Минни
сидела с книжкой в том самом  углу  у  камина,  который  с  общего  согласия
считался некогда моим. А как чудесно указать  на  яблоню  и,  срывая  с  нее
яблоко, заметить, что ее посадили в день  моего  рождения,  или  раскачивать
ребенка на качелях под дубом, на который я  взбирался  мальчиком,  -  ах,  я
сентиментальный старый дурень, нет ни такого дома, ни дуба,  ни  яблони,  ни
традиций.  Все  нынешние  Теккереи  -  перекати-поле,  и  чтобы   установить
наследственные связи, которые мне грезятся, мне лучше бы  поехать  в  Индию,
где, может статься, отыскались бы две-три вещицы, о которых  матушка  сумела
бы рассказать мне что-нибудь значительное. Будь моя жена здорова,  возможно,
я бы осуществил свою не столь уж дерзкую мечту и основал  подобный  дом,  но
теперь мне лучше удовольствоваться своим нынешним кровом. Кто  знает,  может
быть, со временем его заполнят семьи моих девочек и он им будет  в  радость,
которой мне с ними уже не разделить.
     Как бы то  ни  было,  вы  понимаете,  отчего  я  так  дорожил  домом  в
Кенсингтоне на улице Янг, 13, хотя он был всего только подобием того, о  чем
я грезил, и никогда не принадлежал мне по-настоящему. Мы с девочками жили  в
нем с 1846 по 1854 год, долго  -  дольше,  чем  где  бы  то  ни  было,  -  и
счастливо. Дом этот был самый обыкновенный,  двухфасадный,  с  эркерами,  но
славный, стоял в удобном месте на лондонской окраине и сдавался за умеренную
цену - 65 фунтов в год (ну вот, я вас предупреждал, что не утерплю и приведу
вам точную сумму арендной платы). Под кабинет я занял в  задней  части  дома
комнату в два окна,  увитых  виноградом  и  выходящих  на  мушмулу  и  кусты
крупноцветного жасмина. Сад был довольно большой, усеянный пряными  цветами:
вербеной, ирисами, камнеломкой, алыми розами, - и очень светлый, вобравший в
себя все лондонское солнце.  Над  кабинетом,  также  в  задней  части  дома,
помещалась моя спальня, а над ней  -  классная  комната,  откуда  доносилось
столько энергичного хлопанья и стука, что  я  слышал  его  через  этаж.  Эта
классная превратилась в истинный зверинец: кроме кошек,  Минни  держала  там
двух  голубей,  улиток  и  всяких  мошек,  которыми  кишели  подоконники.  В
остальной части дома все было как обычно, но не хватало спален - ведь с нами
постоянно жила гувернантка (о гувернантках  я  расскажу  дальше)  и  подолгу
гостили родственники. Комнаты  были  обставлены  самой  невероятной  смесью:
что-то дала мне матушка, что-то осталось после Грейт-Корэм, а что-то я порою
покупал. Короче,  то  было  холостяцкое  хозяйство,  отчасти  элегантное,  в
основном удобное и,  несомненно,  беспорядочное:  чай  наливали  из  старого
растрескавшегося чайника в изящнейшие  чашки,  оловянными  приборами  ели  с
золотых тарелок - возможно, я  слегка  преувеличиваю,  но  дух  передаю  вам
верно. Девочкам это было безразлично, мне обычно  тоже,  лишь  изредка  душа
просила красоты и малой толики роскоши, но я к  ней  не  прислушивался,  ибо
дорожил той новой жизнью, которая была мне отпущена.
     Не проходило дня, чтоб я не благословлял судьбу за детский шум и  смех,
звучавшие в моем доме;  после  стольких  лет,  прожитых  в  холодных,  чужих
комнатах, то было райское блаженство: открыть  входную  дверь,  ответить  на
восторженные поцелуи, вдохнуть запах готовящегося обеда и почувствовать себя
дома.  Радость,  которую  мне  доставляли  дети,  во  много  раз   превышала
незначительные  родительские  огорчения;   девочки   трогательно   старались
справиться  с  ролью  примерных  дочек,  казалось,  им  не  мешала  ни   моя
сумасбродная привычка исчезать и возвращаться, когда вздумается,  ни  долгие
часы, которые я проводил взаперти в  своем  кабинете.  Этот  самый  кабинет,
порога которого они, по идее, не должны были переступать, был их излюбленным
местом.  Они  подолгу,  с  восхищением  разглядывали  мои  остро  отточенные
карандаши и наблюдали с восторженным вниманием,  как  я  обрезаю  перья  под
привычным мне углом, - в конце концов я не выдерживал и начинал смеяться над
благоговением, с каким они созерцали самые простые действия. Надеюсь, они не
были несчастны, хотя подозреваю, что порой бывал не в меру серьезен, излишне
строг и недостаточно внимателен к нуждам двух  юных  женщин.  Благослови  их
господи, они никогда не жаловались, но мне бы следовало чаще с ними играть и
вносить в дом больше оживления. Однажды я пытался это  высказать,  но  Анни,
смеясь, закрыла мне ладошкой рот, и потребовала, чтоб я перечислил, куда  их
беру и как много интересных людей они видят, а это гораздо лучше, чем сидеть
дома. То была правда -  я  их  брал  повсюду.  Дамам,  приглашавшим  мистера
Теккерея в дневное время, приходилось мириться с  тем,  что  их  приглашение
распространялось и на мисс Анни и Хэрриет Теккерей. Девочки никогда меня  не
подводили: с миссис Карлейль, всегда встречавшей их двумя  чашками  горячего
шоколада, они с замечательной  серьезностью  говорили  о  погоде,  с  миссис
Браунинг - с похвальным энтузиазмом - о поэзии  и  с  каждым  желающим  -  о
здоровье. У этих добрых дам они невероятно лакомились бесчисленными  чашками
чая, пирожными, желе и, того и гляди, грозили стать настоящими  толстушками,
особенно  Анни,  которая  пошла  в  вашего  покорного  слугу.  Минни  больше
напоминала мать, в ней чувствовалась хрупкость, весьма меня тревожившая, и я
следил за тем, чтобы она не переутомлялась, не перевозбуждалась и чтоб с нее
не слишком много спрашивали. Она была  не  так  умна,  как  Анни,  но  более
sympathique и излучала спокойствие и нежность, которых  не  доставало  более
крепкой Анни. У меня всегда было такое чувство - оно и сейчас со мной, - что
Минни нужно оберегать, иначе на нее падет тень матери; бог даст, она  выйдет
замуж за человека, способного понять это.



     Изабелла не входила в этот счастливый мирок, но я надеялся, что в  один
прекрасный день это случится - вот только  девочки  немного  подрастут.  Моя
тревога о ней значительно уменьшилась с тех пор, как я поместил ее  у  одной
превосходной женщины в Кэмбервилле - у некоей миссис Бейквилл. Через  неделю
после того,  как  я  привез  ее  из  Парижа  к  миссис  Бейквилл,  произошла
разительная перемена, и у меня гора свалилась с плеч, когда  я  увидел,  как
она  прекрасно  выглядит:  волосы  ее  блестели,  одета  она  была  к  лицу,
по-прежнему смеялась и весело играла на рояле. В те дни я часто посещал ее и
брал с собою девочек, хотя порой им это приносило огорчения: мать  почти  не
узнавала их, хотя в Париже, по  моему  настоянию,  они  регулярно  виделись.
Придется мне когда-нибудь рассказать им об Изабелле, но только не сейчас,  а
позже, когда  они  вырастут,  -  надеюсь,  их  не  испугают  и  не  потрясут
подробности, которые при этом неизбежно обнаружатся. В детстве  они  верили,
что их мать - красивая дама, к которой они иногда приходят  в  гости,  -  не
совсем здорова и потому живет от них отдельно. Если им это и  было  странно,
они, сколько помнится, никогда этого не говорили, ибо росли без матери и  до
более позднего возраста не видели  в  том  ничего  особенного.  Я  пришел  к
убеждению, что детей не нужно наводить на мысли, им не свойственные, пока их
не подскажут взрослые. Не плачьте об  Анни  и  Минни,  пусть  ваши  платочки
останутся сухими, сами они не плакали.



     Я  спрашиваю  себя,  было  ли  то  простое  совпадение,  что  мои  дети
соединились со мной в 1846 году,  а  "Ярмарка  тщеславия"  вышла  с  большим
успехом год спустя. Когда я переехал  на  улицу  Янг  и  снова  включился  в
повседневную семейную жизнь, первые главы были  уже  закончены,  но  большую
часть романа я написал при них, и хочется думать, что моя  новая  счастливая
жизнь немало тому способствовала. Я не надеюсь, что вы со мною  согласитесь,
и даже слышу, как вы говорите, что книга могла бы получиться лучше, не  будь
я так опутан семейными обязанностями. Обязанности эти и в  самом  деле  были
утомительны, но не из-за детей, а из-за того, что ведение дома  без  хозяйки
превращалось в бесконечную эквилибристику. Одно время мне  казалось,  что  я
вышел из положения, пригласив к нам дальнюю родственницу Бэсс Хэммертон,  но
эта затея провалилась, ею так же невозможно было заменить Изабеллу, как вино
- водой. Ведь мне нужна была не просто экономка или компаньонка для девочек,
а  воплощение  женской   мудрости,   нежности,   строгости,   терпимости   и
здравомыслия.   Бэсс    ничем    из    вышеперечисленного    не    обладала.
Домоправительница она была довольно сносная и умело  распоряжалась  слугами,
но в роли матери была ниже всякой  критики.  Единственной  ее  заботой  была
пошлейшая благопристойность, доводившая  Анни  до  исступления,  страсть,  с
которой она настаивала на  соблюдении  нелепых  мелочей,  неизменно  толкала
девочку на неповиновение. Она способна  была  проследить,  чтобы  дети  были
чистенькими, аккуратными, чтобы,  по  крайней  мере,  внешне,  не  нарушался
распорядок, но этим все и ограничивалось. Необходимой умственной и  духовной
пищи она им дать не могла, и меня ничуть не  удивило,  что  очень  скоро  ее
прилипчивая манера стала вызывать у них раздражение и даже ненависть, мне  и
самому она была настолько неприятна, что я взял за обыкновение завтракать  в
своей комнате, лишь бы избежать ее общества в  эту  нежную  пору  дня.  Дело
кончилось тем, что я попросил ее уехать,  да-да,  не  обинуясь  и  удивляясь
собственной решительности,  которой,  как  я  полагал,  не  достает  в  моем
характере.  Она  уехала  обиженная,  а  я  ощутил  угрызения  совести  и   -
облегчение. Но тут же попал из огня да в полымя - без  женщины  в  доме  мне
было не обойтись и ничего не оставалось, кроме  как  -  о  ужас!  -  завести
гувернантку. Случалось ли вам, читатель, испытывать крайнюю нужду в  услугах
такого рода? Если случалось,  то  вы  знаете  что  тяжело  приходится  обеим
сторонам. Никто больше моего не сокрушается о  бедных  юных  эксплуатируемых
девушках, но у меня болит душа и за хозяев, особенно когда они, подобно мне,
находятся в  совершенно  безвыходном  положении.  Всякий  раз  я  вступал  в
переговоры  с  венцом   всех   добродетелей   -   воплощением   нежности   и
разнообразнейших достоинств, - и  всякий  раз  дело  кончалось  какой-нибудь
желтолицей  фурией  или  того  хуже:  хорошенькой  и  совершенно  несведущей
кокеткой. Да, верно, мне хотелось невозможного - я хотел, чтоб девушка  была
миловидна, но не возмущала моего душевного покоя (если вы понимаете,  что  я
хочу сказать), чтобы она умела держаться неприметно, но приятно,  чтобы  она
была тверда без властности, чтобы она была весела, но не  хохотушка  и  тому
подобное. Но я не отыскал такую, хотя одна или две  были  совсем  не  плохи.
После отъезда Бэсс у  нас  служила  некая  мисс  Друри  -  дочь  священника,
представившая прекрасные рекомендации, она  продержалась  полгода,  пока  не
стало ясно - мне и, думаю, ей тоже, что всем в доме заправляет  Анни  и  так
продолжаться не  может,  после  чего  нам  пришлось  пройти  через  ужас  ее
увольнения: слезы, смятение, молящие взгляды - и поиски ее  заместительницы.
Как я обычно падал духом, ожидая очередного появления столь важной  для  нас
неведомой особы, которая волей-неволей должна была войти в нашу жизнь и  без
которой мы предпочли бы обойтись; полагаю, что и ее мысли не составляли  для
меня тайны. Мисс Друри сменилась некоей мисс Александер, которая была всем в
тягость, но лучше отвечала своему назначению, - главным ее недостатком  была
неотвязность: она никогда не умела  вовремя  уйти  и  дать  мне  насладиться
обществом детей. Если я появлялся в классной и говорил, что мы идем  сегодня
в театр, кто, как вы  думаете,  не  дожидаясь  приглашения,  первым  надевал
пальто? Мисс Александер, конечно же. Она был бестактна и  присасывалась  как
пиявка, но честно относилась к своим обязанностям, горела желанием как можно
лучше выполнить свой долг и прекрасно справлялась с обучением,  поэтому  мне
приходилось с ней мириться, особенно когда в доме хозяйничала ветрянка, а  я
буквально утопал в работе. В конце концов, я так к ней притерпелся, что стал
бояться ее ухода, порой это случается: привычка делает вас мягче,  сознание,
что дети хоть как-то наконец пристроены, приносит облегчение, и  вы  уже  не
помните, что сия особа вам не по душе. Я неизменно наказывал девочкам  расти
побыстрее, чтоб можно было обойтись без гувернанток, и угрожал им  пансионом
всякий раз, когда какой-нибудь очередной  контракт  расстраивался  и  мы  на
время оставались одни, не считая моей бабушки, которая довольно  долго  нами
правила и имела собственные, очень твердые  представления  о  том,  как  это
следует делать. Я полагаю,  чтобы  покончить  с  настоящей  темой,  мне  еще
придется к ней вернуться - эта проблема всегда маячила  на  горизонте  -  но
можете не сомневаться; я был все тот же и не влюбился под конец  в  одну  из
гувернанток или что-нибудь такое.



     Но я действительно влюбился, и не упомяни я здесь об этом, рассказ  мой
оказался бы неполон.  (Хочу  напомнить  вам:  я,  безусловно,  намерен  быть
правдивым, но не за  чужой  счет,  я  не  желаю  оскорблять  оказанного  мне
доверия.) Интересно, что будут говорить о нас с Джейн Брукфилд  после  нашей
смерти? Возможно, ничего, и эта печальная история  будет  погребена  навеки,
как ей и надлежит, но как бы мне того ни  хотелось,  я  не  могу  обойти  ее
молчанием. Ничто не причинило мне такого горя, не исключая болезни  Изабеллы
и смерти ребенка, как мое чувство к Джейн. Оно терзало меня долгие годы,  но
и тогда, когда в конце концов угасло и перешло в тупую боль,  а  после  -  в
ощущение пустоты, я не забыл и не простил того, как  со  мной  обошлись.  Вы
недоумеваете - что, черт побери, все это значит? Что  он  пытается  сказать?
Что это за любовь такая, доставившая столько огорчений?
     В подобных случаях невероятно трудно дается  откровенность.  Окажись  я
снова на улицу Янг в 1847 году, я бы легко, с улыбкой представил вам  своего
друга Джейн Брукфилд, жену моего давнишнего кембриджского  приятеля  Уильяма
Брукфилда. И сделал бы это с гордостью и совершенно открыто - вот, сказал бы
я, обворожительная леди, которой я восхищаюсь  больше  всех  на  свете,  вот
добрая, благородная женщина, которую мои девочки обожают и,  полагаю,  будут
обожать и впредь, вот богиня, которой я ежедневно поклоняюсь, и я сказал  бы
все это в присутствии ее мужа. Вы удивляетесь, вы думаете, что я ввожу вас в
заблуждение? Нет, ничего похожего, но история моей любви к  Джейн  непроста.
Трудно быть откровенным, еще труднее вообще заговорить на эту  тему.  Начнем
лучше с Уильяма, потому что  все  и  впрямь  началось  с  него.  Уильям  был
священником, но не столько по собственному выбору, сколько потому,  что  при
его больших талантах и малых доходах то был единственный способ продвинуться
в жизни. Наша дружба возобновилась, когда я вернулся в Лондон после  болезни
Изабеллы. Он был викарием церкви св. Иакова на Пиккадилли,  и,  поскольку  я
был все равно что холост, общались мы по большей части в  доме  Уильяма.  Он
убеждал меня считать его дом своим, всегда  приглашал  заходить,  уговаривал
остаться, вышучивал мою нерешительность, когда я появлялся неожиданно.  Вряд
ли я ошибаюсь, подчеркивая его радушие и настойчивое  гостеприимство,  я  не
раз задумывался, не толкую ли я превратно эту историю,  но  нет,  здесь  нет
ошибки; я не втирался к ним в доверие, не навязывал им  своего  общества,  и
Брукфилды, несомненно, подтвердили бы мои слова. Мы дружили, мы любили  друг
друга - стоило ли этого стыдиться? Я никогда не виделся с Джейн иначе, как в
присутствии Уильяма, ни разу не сделал ей комплимента, которого бы не слышал
ее муж, и мне казалось, он радовался похвалам не меньше, чем  она.  В  наших
отношениях не было ничего дурного, пока их не испортили другие.  У  нас  все
было общее: вкусы, друзья, развлечения, и мы, естественно, встречались  чуть
не каждый день и переписывались, если не встречались. Я, со своей стороны, и
на мгновение не допускал мысли, что должен чего-то остерегаться, ибо никогда
не заглядывал в будущее, но если б и заглядывал, то думал бы,  что  все  так
будет продолжаться вечно.  По-вашему,  глупо?  Вы  улыбаетесь  насмешливо  и
недоверчиво или посмеиваетесь над моей наивностью? Что ж, - я был наивен,  я
и сейчас таков: я знаю, что совершенно честен, женат, что я отец семейства и
не испытыв