й  стиль  от  этого  не  страдает.  Девочки,  особенно  Анни,
справляются с делом прекрасно и очень быстро, к тому же мне  очень  помогает
их усердие, горячая заинтересованность и читательское нетерпение: им хочется
узнать, что дальше случилось с героями, но если они не дома,  а,  скажем,  в
Париже у захворавшей бабушки или где-нибудь еще, мне приходится прибегать  к
посторонней помощи, и работа страдает. Летом 1857 года я  взял  в  секретари
шотландца с прекрасными рекомендациями. Уже не  помню,  как  его  звали,  но
отлично помню, что он был глух как тетерев и оказался совершенно  непригоден
к делу. "Когда Анна вошла в комнату, капитан говорил графине", - диктовал я.
"Как?" - орал этот малый, прерывая меня. Не дав мне рта раскрыть, он тут  же
принимался вопить снова: "Как вы  сказали?"  "Капитан  говорил  графине",  -
начинал я вновь, он усердно выводил эти слова и тотчас подымал  глаза:  ждал
продолжения, меня же захлестывала ярость от того, что меня снова перебили, и
я напрочь забывал, что, черт побери, хотел сказать и капитан, и все  прочие.
В отличие от  Анни,  которая  чутко  следовала  ритму  фразы,  шотландец  не
способен  был  уловить  его  и  не  желал  учиться,  так  что  нам  пришлось
расстаться. Некоторое время я сам корпел над рукописью, но  когда  мое  перо
надолго  замирало,  вид  пустой  страницы  приводил  меня  в  отчаяние,   он
действовал на меня гораздо хуже, чем тишина, воцарившаяся в комнате, когда я
замолкал на полуслове. Я  ненавидел  себя,  ненавидел  свою  зависимость  от
других и проклинал тот день и час, когда позволил  себе  выпустить  перо  из
рук.



     В конечном счете, - ну вот, опять наш старый друг "в конечном счете", -
все устроилось, я погрузился с головой в "Виргинцев", и  наступило  минутное
затишье перед следующей бурей. Сколько я мог заметить,  у  всех  людей  одна
беда спешит сменить другую. Пока я  писал  "Виргинцев",  у  меня  перебывали
толпы посетителей: они шли косяками, буквально  осаждая  дом.  Являлись  они
собственной персоной,  и  одного  взгляда  на  эти  несчастные,  изнуренные,
смятенные лица  было  довольно,  чтобы  лишиться  душевного  равновесия;  по
привычке, быстро опустошавшей мой кошелек, я торопился дать им денег, только
бы не слышать их горестные  рассказы.  Мудрено  ли,  что  я  слыл  человеком
мягкосердечным, и деньги текли  у  меня  между  пальцев,  как  вода.  Порою,
вглядываясь в лица одолевавших меня бедняков, которых привела ко мне  нужда,
я спрашивал себя, как бы обошлись со мной они, окажись я на их месте. Стерев
с их лиц страдальческое, затравленное выражение, высеченное на них бедой,  и
заменив  его  на  благодушное  сияние  довольства,  я  открывал   в   чертах
жестокость,  не  заметную  в  их  нынешнем  обличье.  Но  деньги  я  выдавал
безропотно, со всей щедростью, какую вправе был себе позволить, и благодарил
бога за то, что мне это по средствам, и я могу стряхнуть с себя тот  жуткий,
липкий страх, который овладевает мной при мысли, что я и сам мог бы ходить с
протянутой рукой по состоятельным друзьям, вспоминать лучшие дни  и  прежнюю
дружбу, прося пожертвовать два-три фунта,  чтобы  спасти  описанную  мебель.
Страшнее этой мысли только  призрак,  терзающий  нас  по  ночам,  когда  нам
чудится, что наши жены и дети натягивают на себя  жалкие  отрепья  и,  забыв
достоинство и гордость, бросаются к ногам тех, кого еще вчера  считали  себе
ровней. Подобное видение способно каждого из нас заставить  гнуть  спину  за
двоих, и экономить, и откладывать про черный день, но все мы знаем, что  это
не   спасет   и   несчастье   может   постигнуть   каждого,   даже    самого
предусмотрительного: нет такого состояния, которое  не  разлетелось  бы  как
дым, если судьбе будет угодно.
     Ну а сейчас, не прерывая очередного  назидания  и  ничего  не  ведая  о
притаившемся за углом несчастье, я поспешу в Брайтон,  куда  в  то  лето  мы
отправились  вчетвером:  с  девочками  и  матушкой,  выздоравливавшей  после
болезни. Я  очень  ясно  помню  эти  дни,  но  не  потому,  что  они  чем-то
примечательны,  как  раз  напротив  -  потому  что  то  было  очень   тихое,
безмятежное и умиротворенное время. Пожалуй, никогда - ни  до,  ни  после  -
Брайтон не казался мне таким уютным  уголком;  девочки  были  очаровательны,
матушка - спокойнее обычного: болезнь ее смягчила, и она охотно предоставила
другим начальствовать. Мы расхаживали по дорожкам, дышали морским  воздухом,
читали, разговаривали, вкусно ели.  И  наши  щеки,  не  исключая  дряблых  и
увядших, украсились румянцем, мы крепко спали, весело вставали и  радовались
каждому новому дню, не омраченному  ничем,  кроме  известного  многочастного
романа, но  даже  и  он  стал  подавать  признаки  жизни.  В  тот  год  Анни
исполнилось двадцать, а Минни семнадцать лет, и  началась  прекрасная  пора,
когда в семье все могут дружить и быть на равных и  жить  становится  легко.
Семья,  по-моему,  всегда  прекрасна,  но  нет  ничего  лучше,  когда   дети
вырастают, заботы и тревоги, которые нам причиняют  малыши,  прелестные,  но
очень требовательные, уходят и остаются только радости: дети взрослеют, и  с
каждым  днем  становится  приятнее  и  вольготнее.  Не  понимаю,  как  можно
поддаться искушению, пусть самому сильному, и по своей охоте разрушить  свой
семейный очаг, однако вокруг все только так и поступают, даже самые умные  и
достойные. Посмотрите на Диккенса - в моих словах нет ничего нескромного:  я
не скажу вам ничего такого, что и без меня не знали бы все на  свете,  -  он
оставил свою  жену  и  семейство,  увлекшись  свояченицей.  Поверить  в  это
нелегко, но так оно и есть, и тем, кто  знает  обеих  женщин  и  детей,  это
особенно тяжко.



     Остаток года был, посвящен "Виргинцам", больше в  нем  не  было  ничего
достойного упоминания. Ах, сколько сил вложил я в эту книгу! Возьмись  я  за
историю Англии, вряд ли мне пришлось бы труднее,  и  я  не  раз  жалел,  что
вместо романа о прошлом веке не написал  исторический  очерк  того  времени,
который послужил ему фоном. Потом я обнаружил, что не читал в ту пору ничего
- ни книг, ни газет, ни журналов, в которых не говорилось бы  о  1756  годе.
Эта злосчастная книга превратилась в наваждение, и все  же  мое  усердие  не
слишком ее украсило: меня не  удивил  холодный  прием,  который  оказала  ей
публика, я и сам не питал к своему детищу горячих чувств. Кстати сказать,  я
этого не скрывал и соглашался с самой  нелицеприятной  критикой.  Однажды  я
заметил Дугласу Джерролду, моему неизменному соседу на  обедах  "Панча":  "Я
слышал, вы сказали, что "Виргинцы" - худший из моих романов". - "О нет,  это
неверно, - отвечал мне наглец, - я сказал, что это худший роман в мире". Что
толку браниться с человеком, с которым  вы  каждую  среду  сидите  за  одним
столом? По ту сторону Атлантики, где книгу выпустили  почти  одновременно  с
отечественным изданием, ей повезло немногим больше,  хотя  несколько  добрых
друзей любезно мне сообщили, что картины  виргинской  жизни  написаны  очень
убедительно и роман им понравился. Но как я ни желал того, я им не  верил  и
ничуть не сомневался, что ни один издатель мне больше не закажет новой книги
и нужно срочно урезать расходы. Я бы и в самом деле их  урезал  и  собирался
это сделать в следующем, 1858 году, но год выдался такой тяжелый, что никому
из нас не хватило духу ко всем его немалым заботам  и  неурядицам  добавлять
еще и такие огорчения.




        ^T21^U
        ^TМерзкая ссора^U

     Есть  человек,  который  после  моей  смерти  будет  ругать   меня   во
всеуслышанье, возможно, он будет не один - таких найдется целый хор, но он в
нем, несомненно, будет запевалой, многие приклонят к нему слух,  и  мое  имя
будет опорочено. Я, к счастью, не смогу оправдываться, - ведь  это  означало
бы признать свою вину, а я не знаю за собой вины.  Ссора,  которая  вышла  у
меня с этим человеком, лежит пятном бесчестья на открытой книге моей  жизни,
и потому, как бы  мне  того  ни  хотелось,  я  не  могу  препоручить  другим
разбираться в ней, - придется ворошить былое, чтобы объясниться.
     На мой взгляд, всеобщее равнодушие к важнейшим нормам поведения - самый
вопиющий  недостаток  нашей  современной  жизни.  Потомки  будут  вспоминать
викторианскую эпоху - я полагаю, под таким диковинным названием она войдет в
историю, - как время двоедушия, когда слова, всегда противоречили  делам,  и
мудрено ли, коль нас ославят самыми отъявленными лицемерами, - такими  мы  и
предстаем, если судить по  нашим  официальным  лицам.  Из  страха  выглядеть
смешным или привлечь к себе нескромное внимание никто  сегодня  не  решается
возвысить голос против клеветы. Каждый божий день мы  видим  новые  и  новые
постыдные картины, когда газетные писаки выставляют на позор и осмеяние лиц,
облеченных общественным  доверием,  и  что  же,  эти  последние  протестуют?
Ополчаются на ложь? Открыто выражают свои взгляды, не убоявшись суда  толпы?
Ничего  похожего!  Они  лишь  вяло  улыбаются:  дескать,  пусть   начинающие
щелкоперы набивают себе  руку,  а  нам  негоже  снисходить  до  разговора  с
борзописцами. И получив carte blanche, такой вот мистер Строчкогон  печатает
все, что ему заблагорассудится, а большинство читателей  послушно  впитывают
каждое написанное слово, и трудно их судить за это: ничто не побуждает их  к
сомнению. Какой позор! И я решился встать и в полный голос заявить  протест.
Не думайте, будто подобный шаг легко дается.  Защититься  от  поклепа  очень
трудно и мучительно: вы тотчас становитесь жертвой назойливого  любопытства,
которого вам больше всего хотелось бы избежать.



     Я понимаю, что мне следует познакомить вас с той  пресловутой  газетной
статьей, которая причинила мне столько горя и породила ссору, не утихающую и
поныне, - наверное, даже моя смерть не угомонит противника, но я не в  силах
переписывать все эти оскорбления слово в  слово.  Возможно,  когда  меня  не
станет, кто-нибудь вставит  сюда  недостающий  документ,  но  я  на  это  не
способен. Даже сейчас мне неприятно вспоминать  тот  день,  когда  я  прочел
вышеозначенную газетенку, -  перед  глазами  встает  целый  рой  мучительных
подробностей, которые мне лучше было бы  забыть.  Год  начался  из  рук  вон
плохо:  здоровье  мое  опять  расстроилось;  несмотря   на   нашу   обоюдную
привязанность, меня покинул мой камердинер Чарлз  Пирмен  -  ушел  на  более
выгодное место; "Виргинцы" подвигались туго и мучительно. Будущее не  сулило
ничего приятного. И вот в  таком  подавленном  и  безотрадном  настроении  я
как-то развернул небольшую газетку "Городские  толки",  чтобы  отвлечься  от
невеселых мыслей; рассеянно ее листая,  я  вдруг  наткнулся  на  статью  без
подписи, которая, к моему  изумлению,  начиналась  похвалой  моей  особе,  а
кончалась свирепой зуботычиной. Прием знакомый - сначала отвлекающая  лесть,
а после жалких комплиментов - удар в лицо, внезапный и зубодробительный. Тут
крылся дьявольский расчет писавшего: открытого врага все видят сразу и ценят
его высказывания по достоинству, но если волк вначале  предстает  в  овечьей
шкуре, каждое дурное, слово звучит потом гораздо  убедительней.  О  "Ярмарке
тщеславия" он отозвался как о шедевре, который обнажает  человеческую  душу,
"Книгу снобов" назвал произведением  на  свой  лад  совершенным.  И  ожидал,
конечно, что я зардеюсь от счастливого смущения, прочитав  его  хвалы  моему
"блестящему сарказму" и "редкому знанию человеческого сердца". Он думал, что
после этой глупой лести я расплывусь в улыбке и молча  проглочу  дальнейшее,
решив, что возражать невежливо. Вы спросите, отчего было не смять газетку  и
не швырнуть ее в камин или в корзинку для бумаг, как она того заслуживала, и
тотчас позабыть о ней, пожалуй, я бы так и сделал, если бы  не  любопытство:
мне захотелось узнать фамилию писавшего. Судите сами: если бы оказалось, что
эту пышущую злобой чушь настрочил случайный борзописец, я бы решил,  что  на
моем пути попался еще один оболтус и наглец, и те, чьим  мнением  я  дорожу,
оценят его соответственно, но когда выяснилось, что сочинитель -  мой  друг,
вернее, называет себя моим другом, дело приняло  иной  оборот.  От  пасквиля
несло предательством, я чуял его мерзкий запах. Я ощущал обман, и мне он был
не по нутру. Мне слышался глумливый смех, и я хотел  быстрее  заткнуть  уши.
Здесь покушались на самое дорогое для меня, и я не мог бездействовать.
     Статью эту состряпал (на самом деле, то было уже второе его  сочинение,
но первое я оставил без внимания)  некий  молодец  по  имени  Эдмунд  Йейтс.
Известно ли вам это имя? Не думаю, Эдмунд Йейтс был и есть  никто  и  ничто.
Журналист он был посредственный, правда, с большой претензией (в чем я, надо
сказать, не  вижу  ничего  предосудительного);  кто-то  представил  мне  его
однажды в "Гаррике". Ума не приложу, как он туда пробрался, но это к делу не
относится. Как бы то ни  было,  мы  там  встречались  и,  оказавшись  рядом,
обыкновенно разговаривали о том о сем; я был всегда с ним безупречно вежлив,
хоть между нами не было и тени близости. По правде говоря,  я  мало  замечал
его и знал совсем поверхностно. Он не внушал мне ни любви, ни ненависти,  но
то же самое я мог бы утверждать о половине моих клубных знакомых.  Суть  тут
была совсем в ином: я  пожимал  его  протянутую  руку,  ему  было  позволено
вступать со мной в беседу, он часто бывал моим соседом на обедах в клубе.  И
это видели десятки глаз: не связанные личной дружбой,  мы  составляли  часть
некоего большего сообщества и в самом широком смысле слова  могли  считаться
друзьями. Теперь вы понимаете, что я не зря хотел  узнать,  кто  автор  этой
писанины? Презрев долг джентльмена и члена  закрытого  клуба,  Эдмунд  Йейтс
разгласил всему миру, причем в самом развязном тоне,  сведения,  почерпнутые
им в узком кругу. Все скажут: "Эммунд Йейтс? Да  это  же  друг  Теккерея,  я
столько раз их видел вместе, уж он-то знает правду".  Честь  обязывала  меня
вступиться за мой клуб, ведь пострадал не я один как частное  лицо-урон  был
нанесен всему привилегированному клубу. До чего дойдет  Эдмунд  Йейтс,  если
ему не положить предела и если он и иже с ним, чтоб насмешить  толпу,  будут
вытаскивать на свет всякие лживые россказни?
     Вы ждете, может быть, что я смягчу суровость своего тона легкой шуткой,
но этого не случится. Я в жизни не был так серьезен, будь  Йейтс  достаточно
порядочен, чтоб взять свои слова обратно, я и  тогда  остался  бы  не  менее
серьезен, и даже после жалких покаяний  не  захотел  бы  с  ним  встречаться
впредь.  Разумеется,  я  дал  ему  возможность  извиниться,  но  он  ею   не
воспользовался,  напротив,  отвечая  на  мое  письмо,  лишь  добавил   новые
оскорбления. Не скрою, я отослал ему очень резкое послание.



     Я написал ему, что, если  правильно  его  понял,  он  обвиняет  меня  в
ханжестве  и  бесчестных  побуждениях,  и  поскольку  нас  связывает  личное
знакомство, я вынужден принять его слова к сведению. Я заявил  ему,  что  он
опорочил свою принадлежность к клубу, членом которого я состоял еще до того,
как он родился; в последней фразе я посоветовал ему удерживаться  впредь  от
газетных  пересказов  моих  частных  разговоров,  равно  как  и  от  всякого
обсуждения моих дел, ему нимало не  известных,  а  что  касается  того,  где
правда, а где ложь, то лучше ему в это вовсе не вдаваться, ибо эти вопросы -
выше его ума и совести. Пожалуй, тут я хватил через  край,  нельзя  сказать,
чтоб я подставил по-христиански другую щеку.  Йейтс  пришел  в  бешенство  и
заявил, что раз я обозвал  его  лжецом  и  негодяем,  дальнейшие  переговоры
невозможны, об извинениях не может быть  и  речи,  и  больше  ему  прибавить
нечего.
     Итак, назад возврата не было. Злосчастная история не выходила у меня из
головы, и я ни о чем другом не мог думать. Больше всего меня занимала мысль,
как бы я сам повел себя в подобных обстоятельствах, вернее, как я вел  себя,
когда со мной случалось прежде что-либо похожее. Конечно, ничего  такого  ей
мной не было - я никогда ни на кого не напускался лично и уж  тем  более  не
касался такого щекотливого вопроса, как характер  человека,  и  все  же  мне
случалось задевать чужие чувства, когда я изображал в  сатирических  романах
знакомых людей, но стоило мне узнать, что это их  обидело,  как  я  бросался
утешать их,  уверял,  что  вовсе  не  имел  в  виду  ни  их,  ни  какое-либо
определенное лицо и меньше всего хотел их огорчить - в общем,  рассыпался  в
извинениях. В моем архиве сохранились  бесчисленные  доказательства  тому  -
черновики подобных покаянных писем, в  которых  я  расшаркивался  вплоть  до
самоуничижения. Играть нужно по-честному: если пишешь  и  говоришь  то,  что
считаешь нужным, будь готов к тому, что и другие поступают так же,  -  Йейтс
все это начал, и  ему  следовало  ожидать  ответных  залпов.  Я  никогда  не
возражал против суровых приговоров, пусть самых, на мой взгляд,  неверных  и
несправедливых,  хоть,  видит  бог,  их  на  моем  веку  хватало:  бывали  и
разгромные  рецензии,  и  беспощадные  пародии.  Йейтс  мог  себе  позволить
высказываться самым  нелицеприятным  образом  о  любом  моем  романе,  любом
произведении, но не о моей особе. Я добивался, чтоб  он  понял,  в  чем  тут
разница, и больше не смешивал личные  качества  человека  с  его  работой  и
принес извинения, как подобает джентльмену. В  ответ  последовала  очередная
оплеуха.



     Что ж,  поскольку  Йейтс  отказался  удовлетворить  мои  требования,  я
переслал свое письмо, его  ответ  и  пресловутый  газетный  пасквиль  совету
"Гаррик-клуба" с просьбой рассудить нас. Тем самым я задавал  клубу  вопрос,
не угрожают ли его спокойствию такие  статьи  в  газетах.  Что  это  было  -
открытый ход или завуалированная хитрость с моей стороны? Не пробовал  ли  я
найти себе сподвижников, коль скоро в одиночку не  справлялся?  Не  думайте,
что я себя не спрашивал об этом, не взвешивал все за и против, и если тем не
менее я привлек к этой истории совет клуба, то лишь потому,  что,  по  моему
глубокому убеждению, она его касалась. Я знаю, как  удивил  своим  поступком
окружающих, а Йейтса больше всех.  Мне  говорили,  что  он  был  возмущен  и
ошарашен и счел, что я сошел с ума, так потрясло его то, что он называл моим
упрямством. Но у меня гора свалилась с плеч, как только  я  передал  дело  в
руки совета, теперь я знал, что все мои сомнения  и  все  таившиеся  в  душе
страхи, не веду ли я себя как одержимый, будут подвергнуты проверке, и  если
мне изменяет логика, собрание трезвых, здравомыслящих  людей  обязано  будет
мне заявить об этом. Хотя мысль о последствиях  меня  не  радовала,  получив
ответ секретаря, что мою жалобу будут рассматривать на специальном заседании
совета, я, кажется, впервые спал спокойно с тех пор, как  началось  все  это
дело.
     Тяжелое то было время - лето 1858 года. Я продолжал единоборствовать  с
"Виргинцами", пытался подавить все новые  и  новые  приступы  болезни,  меня
непрестанно теребили посетители, просившие кто помощи, кто денег, а  чаще  и
того, и другого, и надо мной висело дело Йейтса. Больше всего на  свете  мне
хотелось изгнать его из памяти, но я и на  миг  не  мог  отвлечься:  близкие
осторожно меня останавливали, но оно все равно  не  сходило,  с  языка.  "Не
говорите мне ни слова, знать не желаю, что  еще  случилось!"  -  заявлял  я.
Однако, на самом деле, я не хотел и слышать ни о чем другом. Но вот в  конце
июня совет решил единогласно, что жалоба моя  вполне  законна,  и  предложил
Йейтсу  либо  извиниться  передо  мной  и  советом,  либо  выйти  из  клуба.
Признаюсь,  у  меня  словно  камень  упал  с  души:  целый  совет,  собрание
беспристрастных мужей, не может ошибиться, и, значит, я  вел  себя  разумно.
Наконец-то все уладится и будет предано забвению: возможно, солнце взойдет и
надо мной. К  несчастью,  Йейтс