одиночеством:  прогуливался  вдоль  реки,  зажав  под  мышкой  блокнот   для
рисования, порой подолгу читал на подоконнике, - но взлеты духа я  переживал
в другое время. Я их познал в кругу друзей, которых одобрила бы  и  матушка,
беседуя о стоящих предметах. Я говорю здесь не о  шумных,  дымных  сборищах,
где все кричат, поют  и  притворяются  веселыми,  -  правду  сказать,  такие
вечеринки  всегда  казались  мне  бессмыслицей,   и   часто,   наскучив   их
вульгарностью, я уходил задолго до конца, - но  о  гораздо  более  спокойных
встречах с Эдвардом Фицджералдом, Уильямом Брукфилдом и Джоном Алленом.  Мне
было хорошо с ними, я рад был разделить мысли и убеждения тех, кто был умнее
и талантливей меня. Я совестился того, что они, считая меня  ровней,  тратят
на меня свое драгоценное время, и, расставаясь с ними, исполнялся  решимости
изжить те слабости, о которых упоминал выше. Порой, прежде чем разойтись, мы
вместе молились - я ничуть не сомневаюсь, что молитвой искупается  на  свете
гораздо больше, чем мы думаем. Вдыхая воздух ночного Кембриджа,  я  медленно
возвращался к  себе,  обняв  за  плечи  дорогого  Фица,  и  чувствовал  себя
очищенным, серьезным и твердо  верил,  что  с  завтрашнего  дня  начну  жить
по-новому и больше не собьюсь с пути. Мир нисходил в мою душу, и жалко  было
засыпать, чтоб не утратить это таинственное чувство счастья.



     После Кембриджа у меня  завязалось  много  новых  дружб,  но  не  таких
близких и, по крайней мере, не с мужчинами. Я  искренне  считаю,  что  люблю
Фица по-прежнему, хотя знаю, что, по его мнению, я от  него  отказался,  ибо
пишу я ему редко, почти не навещаю и больше ничем не подтверждаю  того,  что
дружба наша жива. А нужно ли?
     Неужто истинная дружба - такое нежное растение, что всходит  только  за
стеклом теплицы, где не бывает перепадов температуры? Надеюсь, это не так. В
душе я люблю Фица, как  и  встарь,  лишь  из-за  внешних  обстоятельств  все
выглядит иначе. Как же меня  бесит,  что  длительности,  частоте  и  времени
визитов придается такое огромное значение, и если за полгода вы - о ужас!  -
ни разу не повидали Брауна, то можно ли по этому судить о том, как вы к нему
относитесь? Никто не считается с тем, что за  эти  полгода  вы  побывали  на
пороге смерти, что в вашем доме хозяйничали  судебные  исполнители,  что  вы
дважды  объехали  вокруг  света  и   окончательно   измучены   бесчисленными
требованиями, которые к вам  предъявляет  жизнь.  Все  равно  вам  следовало
съездить к Брауну, пусть до него три дня пути и в доме не найдется места для
ночлега. По-моему, все это нелепо. Кто смеет переводить мою привязанность  к
Брауну в часы, минуты и секунды, которые я у него пробыл? Однако что об этом
думает сам Браун? Осознает ли он так же ясно, как и вы, какое место занимает
в вашем сердце? Уверен ли он, как  и  раньше,  когда  получал  свидетельства
вашего расположения, в неизменности ваших чувств и  в  том,  что  отсутствие
прежних знаков внимания ровно ничего не значит? Боюсь, что нет. И с  грустью
признаю, что Браун или Фиц, должно быть, недоумевают. Однажды  Фиц  упрекнул
меня в письме, что теперь, когда у меня завелись  новые  друзья,  я  его  не
помню, - то был крик души, призыв сохранять верность. Хоть я ему и возражал,
я знал, что он отчасти прав. Я клялся и клянусь, что люблю его, как  прежде,
но ведь теперь я люблю не только его, другие разделили  с  ним  мое  сердце.
Покидая Кембридж, я несколько стыдился неумеренности своей  привязанности  к
нему. Там все это  само  собой  разумелось,  дружба  цвела  и  процветала  в
идеальных условиях, и было естественно называть его "мой милый  Теддибус"  и
горевать, если мы расставались больше чем на несколько  часов.  Дружба  была
тогда всепоглощающим занятием и требовала полной самоотдачи, но  мыслимо  ли
сохранить такую ее исключительность в обычной жизни? Разве только  в  браке.
Если Фицджералду это грустно, что тут поделаешь? Но пусть не огорчается,  мы
снова встретимся  в  аду  и  будем  добрыми  друзьями  всю  предстоящую  нам
вечность.
     В моей жизни есть такие периоды, что стоит только захотеть и  в  памяти
встает все, даже атмосфера моих бывших комнат, но с Кембриджем дело иное.  Я
помню, где я жил и что делал, однако все как-то  странно  мертво  для  меня.
Отдельные золотые денечки и минуты я и сейчас могу восстановить, но  как  ни
стараюсь, не в силах охватить все в целом - мне не удается закрыть  глаза  и
возвратиться в прошлое. Мои воспоминания вымучены и  быстро  утомляют  меня.
Возможно, беспокойство, снедавшее меня тогда,  живет  и  много  лет  спустя,
поэтому мне не терпится покончить  с  рассказом  об  этом  времени,  как  не
терпелось некогда покончить с ним и в жизни. Я рвался из Кембриджа, не  зная
куда и зачем, рвался от матушкиных надежд. Я знал лишь, что с меня  довольно
единоборства с алгеброй и что никакими радостями  студенчества  не  искупить
чувства собственной несостоятельности. Пусть  я  разобью  матушкино  сердце,
решил я, но кончу с этой канителью и не дам себя уверить, будто в  следующем
году буду успевать лучше. Еще одного года в Кембридже не будет.

        ^T3^U
        ^TГерой радуется жизни в Веймаре и прячется от будущего^U

     Если к тому времени, когда вам попадется эта книга,  жизнь  в  обществе
останется такой же, как сегодня, короткая заграничная поездка и тогда  будет
считаться  непременной  частью  образования   молодого   человека.   Большое
Путешествие, столь принятое  полстолетия  назад,  в  наши  дни  проходит  по
сокращенной  программе,  но,  как  и  прежде,  считается   необходимым   для
достигшего совершеннолетия юноши. Поездка  -  часть  английского  стандарта:
сначала ребенка посылают в приготовительную школу, где он  проливает  слезы,
затем  -  в  среднюю,  чтоб  голодом  склонить  к  повиновению,  потом  -  в
университет, чтоб ошарашить смесью невыразимых  удовольствий  и  неслыханных
трудов, и, наконец, прежде чем впихнуть в один из жизненных стереотипов, его
шлют за границу, якобы для того, чтоб  он  убедился  в  превосходстве  нашей
английской культуры над всеми остальными низшими, а на самом деле - чтоб  он
перебесился и тихо покорился жизни. Меня растили  по  такому  же  стандарту,
судьба моя была расчислена, и  моего  согласия  не  требовалось.  Какое  еще
согласие? Мальчишка, видимо, рехнулся, откуда ему знать, что ему лучше?  Что
за бредовая идея спрашивать у молокососа, чего бы он хотел? Какая чушь!
     Мне это не казалось чушью  прежде  -  не  кажется  и  сейчас.  Мальчику
необходимо предоставить слово, когда планируют его судьбу. Чтобы  из  планов
любящих родителей вышло что-нибудь дельное, необходимо его горячее  участие,
однако вокруг я вижу  сплошное  принуждение,  ведущее  к  горю  и  жизненным
провалам. Джонсу всегда хотелось заниматься правом, и не успел Джонс-младший
появиться на свет, как ему тут же навязали отцовскую мечту, и сколько бы  он
ни кричал: "Папа, мне лучше быть солдатом, я люблю битвы и ненавижу  книги",
- все бесполезно. Еретик!
     Заставьте его замолчать! Вымойте ему с  мылом  рот!  Отец  мечтал  быть
адвокатом, а  дед  не  разрешил,  и  значит,  адвокатом  будешь  ты,  изволь
радоваться и никаких разговоров. Когда Джонс-младший  вырастет  и  воспитает
сына, он, в свою очередь, пошлет его в солдаты, и как бы тот ни плакал,  как
бы ни молил: "Папа, я ненавижу битвы, я люблю книги, я лучше  буду..."  Нет,
не хочу и слышать, о чем мечтает юный Джонс, - что в том проку, если ему  не
миновать солдатчины. Впрочем, порой бывает по-иному, и это еще хуже.  Блоггс
- состоятельный виноторговец и очень этим горд. Он создал процветающее  дело
и хочет передать его наследнику. Он жаждет, чтобы сын был в точности  таким,
как он, любое несогласие воспринимает как измену и следует простому правилу:
"что хорошо для меня, то хорошо и для тебя". Трогательно,  правда?  Скажите,
почему Джонс-младший не может стать солдатом, адвокатом или кем ему угодно и
отчего Блоггс-младший, при всем своем уважении к отцовскому предприятию,  не
может не входить в него? О, если бы мне объяснили, почему!



     У меня  все  складывалось  иначе.  Матушке  хотелось,  чтоб  я  получил
блестящую ученую степень в качестве первого шага к... - к чему, она сама  не
знала, мечты ее так далеко не простирались. Личность она была волевая, но не
сторонница насилия, коль скоро я вырос и  мог  говорить  сам  за  себя,  она
искренне предпочитала разум  силе.  Со  своей  стороны,  я  был,  как  часто
случается, в нелегком положении юноши, у которого нет  ни  ярко  выраженного
дарования, ни ясной склонности к какому-нибудь делу. Не забывайте, в ту пору
я был еще человеком со средствами, хотя и скромными, но ощутимыми, и  ожидал
прибавки  в  размере  трех  процентов  с   капитала,   которые   с   момента
совершеннолетия должен  был  получать  на  руки.  Следовательно,  с  выбором
жизненного поприща я мог не торопиться и не  преминул  воспользоваться  этим
счастливым обстоятельством. Зачем спешить, взывал я? Зачем настаивать,  чтоб
я вернулся в Кембридж, раз я оказался явно неспособен как раз к тому, к чему
меня определили? Чем плохо оглядеться, поразмыслить и вернуться туда  позже,
когда я разберусь в себе и в жизни?
     Матушка, видно, верила, что так оно  и  будет.  Позволив  мне  оставить
Кембридж и провести зиму за границей, она надеялась,  что  даст  мне  случай
образумиться: оторванный от  "дурного  общества",  я  уразумею  преимущества
образования, вернусь в университет, удвою рвение и тотчас удостоюсь  золотой
медали за успехи. Признаюсь со стыдом: внушая ей, что так все и получится, я
тщательно скрывал предвкушаемую радость. Озабоченно на меня поглядывая,  она
говорила отчиму, что я какой-то  бледный,  усталый,  что  я  слишком  быстро
вытянулся и мне, конечно, нужно отдохнуть и прийти в себя. Возможно, лицо ее
при этом чуть-чуть омрачалось, и она припоминала, что я уже ездил за границу
- я был в Париже на пасхальные каникулы  -  и  что  мои  письма  были  полны
рассказами  о  посещениях  Фраскатти  (известного  игорного  дома  на  улице
Ришелье), разудалых вечеринках и всяких прочих "дурных компаниях". Лучше мне
было не писать ей так откровенно о своих веселых уроках танцев  и  восторгах
от походов в "Комеди Франсэз"; если бы я сравнивал  Нотр-Дам  с  Эксетерским
собором в пользу последнего и этим ограничился, я бы встревожил  ее  гораздо
меньше. Мне никогда бы не выбраться из Кембриджа, заведи я  речь  о  зиме  в
Париже - quelle horreur! (какой  ужас!).  Но  предложив  в  виде  возможного
варианта маленький, тихий немецкий городок - безразлично, какой именно, -  я
усыпил ее тревогу. Вряд ли я сознательно ее обманывал - ведь я  не  уточнял,
где буду жить и что буду делать; скорее всего, я напирал на то, что мне надо
выучить немецкий, и не  старался  рассеять  ее  впечатление,  что  то  будет
степенное, здоровое и, в сущности, скучноватое существование.
     Как бы то ни было, ее согласие было получено, и в июле 1830  года,  еще
не остыв после провала на экзаменах, я отбыл, по-щенячьи весело отряхивая  с
ног прах Кембриджа,  с  твердым  намерением  больше  туда  не  возвращаться.
Сначала я поехал в Роттердам, затем по Рейну спустился в Кобленц и, наконец,
в Веймар. Я путешествовал с какими-то случайными знакомыми,  но  чувствовал,
что я один, и упивался этим ощущением.  Возможно,  раздраженный  и  усталый,
после какой-нибудь изнурительной поездки я и сказал в сердцах,  что  сыт  по
горло путешествиями, но если так, беру свои  слова  обратно;  ну,  а  в  том
нежном возрасте, в котором я тогда находился, я обожал путешествовать.  Я  и
сейчас люблю новые места, будь то хоть крохотная английская деревушка, люблю
в первый  раз  ходить  по  улицам,  знакомиться  с  достопримечательностями,
присматриваться к жизни. Путешествуя, я пребываю в мире и покое,  как  будто
все мои заботы мне привиделись, и пока поезд  не  сбавит  ход,  а  судно  не
пристанет к берегу, я  о  них  не  думаю.  В  1830  году  я  не  тосковал  о
безвестности, о которой стал  мечтать  позже,  мои  широкие  юные  плечи  не
гнулись под тяжестью сомнений, возвращаться ли мне  в  Кембридж,  и  тем  не
менее в пути я ощутил подъем духа и окрылявшую меня свободу от  опеки.  Один
кембриджский приятель по имени Шульт приобщил меня к удовольствию  наблюдать
за дуэлями и пить немецкие вина: однажды я влил в себя шесть  бутылок  кряду
и, должен признаться, это плохо сказалось на моем пищеварении и утвердило во
мнении, что французские вина лучше немецких. Многое  радовало  меня  в  этом
рейнском плавании: что ни день, пейзаж чуть-чуть менялся,  мимо  проносились
города и деревушки, которые недавно были всего  лишь  точками  на  карте.  Я
увлеченно рисовал, по большей части,  старинные  мосты  и  церкви,  стараясь
передать необычайную красоту Рейна, которая почти уравнивает его  с  Темзой.
Если вы никогда не покидали пределов своей родной страны, мне  вас  безмерно
жаль -поездка дает ни с чем не сравнимое чувство приключения.  Чужие  страны
обостряют ощущение родного края,  которое  бодрит  и  просвещает  нас.  Лишь
путешествуя, я осознал, что значит для меня  Англия  и  что  она  дает  мне,
насколько я неотделим от ее земли, домов, людей, насколько  она  часть  моей
души. Когда я гляжу сейчас из своего окна  и  вижу  самый  что  ни  на  есть
английский пейзаж -  второго  такого  нет  нигде  на  свете,  -  я  чувствую
громадное удовлетворение: он мой, английский, и благодаря поездкам  я  знаю,
что это такое. (Кажется, я разразился патриотической речью, иначе  ее  никак
не назовешь.)
     Чем больше я думаю о Веймаре, а думать мне о нем  приятно,  я  был  там
счастлив, - тем удивительней мне кажется, что из  всех  городов  Германии  я
выбрал именно его.  Помнится,  мне  посоветовал  его  приятель,  но  что  за
требования я выдвинул, подсказавшие ему мысль о Веймаре? Он не был похож  ни
на одно другое место в Германии и  скорее  составлял  исключение:  странная,
тихая заводь - как из другого века - с особым ритмом жизни. Здесь  все  было
миниатюрное, какое-то очень четкое и удивительно надежное.  Как  он  ни  был
мал, в нем было решительно все, даже свой двор, для которого правящий герцог
устраивал торжественные приемы  и  балы.  Я  жил  в  почтенном  семействе  и
ежедневно   посещал   учителя   немецкого   языка,   досточтимого    доктора
Вайссенборна, у  которого  быстро  делал  успехи.  Общество  в  городе  было
отменное и довольно  открытое,  я  даже  появлялся  при  дворе  в  перешитых
панталонах, черной жилетке, черном сюртуке и треуголке,  являя  собой  смесь
лакея с методистским пастором. Мучимый страхом, что в  таком  виде  я  очень
смешон, я уговорил матушку выслать мне лейб-гвардейскую форму, которую носил
с великим шиком и важностью, словно, по меньшей мере, генеральскую. Пожалуй,
в душе я надеялся, что так все и подумают:  великий  английский  полководец,
генерал Теккерей, недавно вернувшийся после такой-то военной  кампании...  -
вот только кампании никакой нигде не было.


     Надеюсь, вы не в обиде, что я полюбил Веймар больше Кембриджа,  ведь  я
уже продемонстрировал вам свой патриотизм. Дело было не в том,  что  в  этом
городе со мной произошло чудо и я почувствовал себя счастливым, дело было  в
свободе поступать как хочется, в независимости в самом широком смысле слова.
Удивительное дело, я пишу "свобода поступать как хочется", и  это  вовсе  не
эвфемизм, чтоб намекнуть на дни, проведенные в  постели,  и  бражничанье  по
ночам. Ничего похожего - усердие мое было примерным. Я упорно  трудился  над
немецким языком и, когда не боролся с его синтаксисом, читал Шиллера, Гете и
других великих немцев. В городе был чудесный театр - какая неожиданность, не
правда ли? - и чуть ли не каждый вечер я отправлялся слушать драмы и  оперы,
звучавшие по-немецки. Моя светская жизнь складывалась из разговоров на общие
темы с немцами постарше и из развлечений в кругу сверстников -  вторых  было
гораздо больше, о чем я не жалею.  То  была  жизнь,  которой  мне  хотелось:
приятная, легкая, беззаботная, с  разумной  мерой  забав  и  удовольствий  и
скромной толикой труда, дававшей мне и моим близким ощущение, что я не трачу
время понапрасну. Возможно,  вы  считаете  такую  жизнь  безнравственной,  и
бесконечное потворство еще не достигшему совершеннолетия  юноше  вызывает  у
вас гнев, в таком случае вам необходимо разобраться в своих взглядах.  Я  не
могу поверить, что вредно быть счастливым, если никто от этого не  страдает.
Неужто лучше было возвратиться в Кембридж и биться над тем, чего я не  любил
и не умел? Сидящий в вас пуританин, возможно, скажет "да", но  я  с  ним  не
соглашусь.
     В Веймаре я, делал литературные записи, но в тетради того  времени  нет
перлов, которые я там надеялся найти, она меня скорей смутила, и я рад,  что
ее можно спрятать подальше. Теперь вы понимаете, из-за чего я предпочел  сам
писать о своей жизни? В занятии этом нет ничего нечестного, хоть  невозможно
избежать многозначительной болтовни о прошлом, - боюсь, что с  высоты  своей
нынешней позиции я то и дело донимаю ею молодежь. Кроме разных  историй,  по
большей части незаконченных, полных поэтических "ахов", "охов" и вздохов,  в
этой тетради нет ничего интересного, одни лишь обрывки пьес,  обнаруживающие
полную неспособность автора  к  написанию  диалогов,  и  длинные  цитаты  из
восхитивших меня немецких сочинений. Во всяком случае, там нет  ничего,  что
стоило бы процитировать, разве только стихотворение "Звезды", напечатанное в
журнале "Хаос", - его я не стыжусь и привожу как  доказательство  того,  что
пробовал свои силы и в серьезном жанре.

ЗВЕЗДЫ

                          Только мы смежаем веки -
                          В небе звезды высыпают,
                          И лучей своих глаза
                          Вниз на землю устремляют.

                          Иероглифы судьбы
                          Мы в их россыпи читаем,
                          И надежды, и мольбы
                          К ним в тревоге воссылаем.

                          Тот, кто смотрит с вышины
                          И покой наш охраняет,
                          Видит все - и наши сны
                          Милосердно наблюдает.

     Наверное, оно не так прекрасно в чтении, как мне тогда казалось, и  мне
бы следовало подчеркнуть  свою  неопытность  и  молодость,  но  что  это  за
оправдание? Поэтому я лучше помолчу.
     Не показалось ли вам странным, что я довел рассказ до  двадцати  одного
года,  ни  разу  не  упомянув  о  романтической  привязанности?  Кроме  моей
достойной матушки, ни одна  особа  не  украсила  собой  моей  повести,  и  я
согласен с вами, что это неестественно - дожить до двадцати одного года,  ни
разу не  влюбившись.  Что  же  меня  останавливало?  Да  ничего,  просто  не
представлялось случая. До Веймара я почти не приближался к  прекрасным  юным
дамам: хотя мои мысли и устремлялись к ним, я не имел конкретного  предмета.
Пожалуй, было бы  излишне  упоминать  о  молодой  особе  по  имени  Лэдд  из
кембриджской лавки, которая так  меня  пленила,  что  я  купил  у  нее  пару
бронзовых подсвечников, - даже романисту трудно что-либо  выжать  из  такого
скудного материала. Долгие годы я боготворил женщин -  всегда  боготворил  и
всегда буду - боготворил, не сказав ни единого слова  ни  с  одной  из  них,
подумать только, даже не коснувшись  руки.  Конечно,  вы  заметили  огромное
яркое полотнище, которое реет над моей  головой?  Я  обещал  вам  в  случаях
неполной искренности давать предупреждающий сигнал, и  этот  флаг  полощется
сейчас по той причине, что  я  не  собираюсь  обременять  вас  неаппетитными
подробностями о своих подвигах среди женщин, с которыми мне лучше было бы не
знаться. Довольно лишь заметить, что, прежде чем познакомиться с  достойными
молодыми леди, я ненадолго свел  знакомство  с  недостойны