ились   моим   восторгом   и   вели   себя
соответственно, но когда весь Лондон  гремел  аплодисментами  в  мой  адрес,
услышал ли я  от  них  хоть  одно  прямое,  неуклончивое  слово?  Такого  не
последовало. Возможно, Диккенсу не нравилась "Ярмарка тщеславия",  возможно,
он не одобрял ее, не знаю, я его не спрашивал, но  предпочел  бы,  чтобы  он
высказался откровенно, как друг и как мужчина, а не шептался с  присными  за
моей спиной.
     Признаюсь, я необычайно щепетилен в некоторых вопросах и, прежде всего,
в  вопросах  чести.  Пусть  кто  угодно  бранит  мою  дурную  внешность  или
бесталанность, я не скажу ни слова, но не  позволю  порочить  мою  честь.  Я
джентльмен и не вижу, почему мне нужно  этого  стесняться,  я  придерживаюсь
джентльменского кодекса и надеюсь, что те, с кем я общаюсь, следуют ему  же.
Если, по-вашему, это звучит высокопарно, я объясню, что понимаю  под  словом
"джентльмен". Конечно, не аристократа, вы знаете, что я и сам не аристократ,
не богача - манеры не покупаются за  деньги,  но  просто  человека,  который
живет по-христиански, стараясь по мере сил придерживаться заповедей  правды,
скромности и благородства. Джентльмен не мошенничает, не лжет, не пользуется
слабостью другого, не старается  выдвинуться,  -  в  общем,  высокие  идеалы
джентльменства можно перечислять бесконечно, но ни один джентльмен не  может
сказать вам, в чем суть этого понятия, он просто это чувствует. Именно такое
мое представление о джентльменстве и породило  ссору,  которая  в  то  время
вышла у меня с Джоном Форстером, правой  рукой  Диккенса:  меня  обвинили  в
неджентльменском поведении, и я не собирался этого терпеть,  тем  более  что
обвинение исходило от недружелюбных лиц. Я знал, что за этим  выпадом  стоит
злоба, и это даже больше, чем оскорбление, меня подстегивало.
     Ворошить старые ссоры - жалкое занятие, я знаю,  что  делать  этого  не
следует, но чувство, которое я помню и сейчас, подсказывает мне, что то  был
не пустяк и тут нужно разобраться. С  виду  дело  было  самое  обыкновенное,
рассказ о нем не займет и шести строк. Я написал пародию на Форстера в серии
"Лауреаты "Панча"", и он обиделся. Не знаю, имел ли он на то основания, но я
находил свою заметку остроумной и дозволенной,  и  уж,  конечно,  ничуть  не
беспокоился о  возможных  последствиях  -  она  была  в  своем  роде  вполне
безобидна. Однако Форстер обиделся и  сказал  нашему  общему  приятелю  Тому
Тейлору, что "Теккерей коварен как  дьявол",  ибо  писал  это,  прикидываясь
другом. Таковы были его слова - "коварен как дьявол". Том их пересказал мне,
и я немедленно поставил Форстера на место, он, в свою  очередь,  еще  больше
распалился.  Неловко  вспоминать  дальнейшее,  мы  мигом  оказались  в  гуще
мальчишеской ссоры. Диккенса призвали как посредника, письма летали  туда  и
обратно, выглядело это смешно, и через несколько дней  я  почувствовал,  что
сыт по горло этой историей. Что  ж,  единственный  раз  в  жизни  я,  видно,
проявил неуместную серьезность, но я не мог  позволить,  чтобы  меня,  пусть
даже в минуту гнева, называли коварной бестией. Я не был коварен и не желал,
чтобы обо мне так  отзывались.  По  правде  говоря,  Форстеру  не  следовало
говорить того, что он сказал, Тейлору не следовало это мне пересказывать,  а
мне - принимать так близко  к  сердцу.  В  конце  концов,  все  мы  выразили
сожаление,  после  чего  состоялось  официальное  примирение,  но  на  наших
отношениях осталась тень, так никогда и не рассеявшаяся. Все  это  заставило
меня понять, что успех имеет свои опасные стороны,  -  чем  еще  можно  было
объяснить внезапное падение моей популярности? Год назад все меня любили,  а
теперь, когда я, можно сказать, стал знаменитостью, со всех сторон  высыпали
враги, и мне стало казаться, что лучше оставаться неприметным и любимым, чем
славным и окруженным ненавистью из-за этой самой славы.
     На самом деле, картина была не так уныла, ибо моя новообретенная  слава
привлекла ко мне друзей и почитателей, которых мне жаль  было  бы  лишиться.
Вот вам приятная история под конец главы. Как-то раз я сидел и  работал  как
бешеный  над  очередным  отрывком  "Ярмарки  тщеславия",  когда  от  Уильяма
Уильямса, литературного консультанта издательства "Смит,  Элдер  и  Кo"  мне
принесли рукопись нового романа. При виде него я застонал - мне положительно
некогда  было  читать  чужие  сочинения,   когда   следовало   писать   свое
собственное, - но все же открыл  его,  решив  прочесть  страничку-другую  из
любопытства, и не успел опомниться,  как  совершенно  утонул  в  нем.  Роман
назывался "Джейн Эйр" и принадлежал перу кого-то,  выступавшего  под  именем
Каррер Белл, я говорю "под именем", потому что для меня было несомненно, что
автор - женщина. Но женщина или мужчина, а книга была прекрасная, с живым  и
ясным стилем, любовные сцены растрогали меня до слез. Надеюсь,  мои  похвалы
помогли ее публикации, и я горжусь, если и в самом деле помог мисс  Шарлотте
Бронте в минуту, когда она  нуждалась  в  помощи.  Ее  неумеренная  ответная
благодарность выразилась не только в письмах, но и в посвящении, которое она
предпослала второму изданию книги, составив его в самых  теплых  выражениях.
Читая его, прежде всего из-за того, что в нем описывался  мой  характер,  но
неузнаваемо.  Мисс  Бронте  знала  меня  только  по  "Ярмарке  тщеславия"  и
заключила из нее, что я являю собой подобие карающего ангела,  ниспосланного
бичевать слабых и грешных - гм-гм! Она не догадывалась, какие  слухи  вызвал
этот ее шаг, ибо пол-Лондона увидели во мне Рочестера с минуты,  как  прочли
посвящение и книгу. Бедная женщина была огорчена гораздо больше  моего,  она
не знала прежде о моей больной жене и неизбежных гувернантках.  Я  подразнил
бы ее этим, но можно ли дразнить Жанну д'Арк?



     Ну вот, я рассказал вам все, что нужно,  о  своем  большом  успехе.  Не
слишком ли быстро он закончился, хоть вам, наверное, казалось, что я тяну  и
мямлю? Вот я стою на самой вершине славы  и  того  не  ведаю.  Как  так  "не
ведаю"? А вот так, не ведаю: ведь я считал, что "Ярмарка тщеславия" - только
начало, что я буду писать все лучше и лучше и это лишь  преддверие  золотого
века. Правда была бы непереносима, знай я ее наперед.


        ^T10^U
        ^TВ зените славы - "Ярмарка тщеславия"^U

     Кажется, никогда в жизни я не был в таком смятении духа,  как  в  конце
лета 1848 года. Закончив  "Ярмарку  тщеславия"  и  препоручив  детей  нежным
заботам гувернантки мисс Александер, которая  взяла  их  погостить  к  своим
родным и тем весьма возвысилась в моих глазах, я тотчас отправился  отдыхать
на континент. Как я устал, заметно было всем, но как был опустошен  душевно,
знал лишь я один. Я  перестал  понимать,  здоров  я  или  болен,  весел  или
грустен. Лишь только у меня появилось свободное время и больше никто  ничего
от меня не требовал: ни наборщики, ни дети, ни хозяйки светских  салонов,  -
последовал упадок сил, я с трудом заставлял себя подняться с постели,  но  и
оставался в ней без малейшего удовольствия - меня  не  освежал  многочасовой
сон. Все стало мне безразлично, кроме  недавнего  прошлого:  денно  и  нощно
передо мной роились образы "Ярмарки тщеславия", я мысленно вступал с ними  в
беседу, воображал, что они сейчас делают, почти  забыв,  что  это  не  живые
люди, а порождения фантазии, уже изъятые из коловращения жизни. Я  расстался
с книгой, но она не рассталась со мной, в ней все было свежо и живо,  словно
случилось только накануне. Как будто из моего корсета  вынули  пластинки  из
китового уса - ничто больше не поддерживало мое обмякшее, дрожащее  тело.  Я
погрузился в полное уныние, в черную тоску -  чернее  я  ничего  не  знал  в
жизни. Часами я сидел, не отрывая глаз от моря и не испытывая  ни  малейшего
желания встать, пройтись и  недоуменно  себя  спрашивая,  что  это  со  мной
случилось, почему ничто меня не радует. Впервые я отдаленно представил себе,
что чувствовала моя бедная жена во время первого приступа болезни. Есть ли в
жизни смысл? Стоит ли трудиться и подыматься с места? Кого все это тревожит?
Ах, в этом-то и было дело: мне бы хотелось, чтоб обо мне тревожились. Но кто
же? Мои дети? Они и так были достаточно  встревожены;  Матушка,  никогда  не
перестававшая тревожиться? Нет, кое-кто другой, чье имя начиналось  с  Д.  и
Б.,  ибо  моя  болезнь  отчасти   объяснялась   переутомлением,   а   больше
одиночеством и ощущением покинутости, охватившим меня, лишь  только  начался
мой отдых - что в нем радости, если у нас нет близкой души?



     К этому времени все мои чувства безраздельно принадлежали Джейн Октавии
Брукфилд, и больше я не притворялся, будто у  меня  по-прежнему  есть  жена,
которая в один прекрасный день ко мне вернется. Нет, не подумайте,  Изабелла
была жива, но ее давно ничто не волновало, кроме обеда, стакана портвейна  и
рояля, можно было уезжать, приезжать, умирать,  процветать  -  ей  было  все
равно, и если я все реже навещал ее, то вовсе не потому, что позабыл  ее,  а
потому, что за время моего отсутствия она меня забывала, я это ясно видел. Я
слушал, как она играет свои пьески, весело мне улыбаясь, смотрел, как молодо
она выглядит, и думал, что незачем мне продолжать эти  мучения.  Конечно,  я
был обязан о ней заботиться и прилагал  все  силы  к  тому,  чтобы  ей  было
хорошо, то был мой  долг,  но  мне  больше  не  нужно  было  утруждать  себя
соблюдением верности - она  не  помнила,  что  это  такое;  порой  в  начале
посещения я чувствовал, что она не узнавала меня. Да и как  ей  было  узнать
своего Уильяма в этом серо-седом, немолодом  мужчине?  Она  так  и  осталась
двадцатипятилетней, а я между двумя визитами старел на целый век. Я для  нее
ничего не значил, нет, так нельзя сказать, это несправедливо, образ  Уильяма
никогда не покидал ее помраченного  ума  и  под  конец  встречи  она  всегда
вспоминала меня и была нежна, трогательно нежна, но если я не приезжал,  она
не замечала моего отсутствия. Я продолжал навещать ее, но из чувства  долга,
надежду я давно утратил, мне просто  не  хватало  духу  взглянуть  правде  в
глаза. Я очень нуждался в том, чтобы рядом со мною была женщина, но как бы я
ни цеплялся за воспоминания, ею не могла быть Изабелла.
     Возможно, такова моя судьба  -  желать  недостижимого,  чем  еще  можно
объяснить, что любовь к своей неизлечимо больной жене я сменил на  любовь  к
чужой, не менее недоступной? Вы не находите, что тут есть что-то  нездоровое
и,  как  я  ни  стараюсь  приписать  это  случайности,  слова   мои   звучат
неубедительно? Я очень долго не тревожился  о  том,  что  моя  новая  любовь
безнадежна, и говорил себе, что мне довольно любить Джейн как сестру  и  что
моему благоговению не нужно будущего. Любить значило для  меня  восхищаться,
заботиться, радоваться,  делиться,  защищать,  а  не  владеть,  ласкать  или
как-нибудь иначе и столь же неуместно проявлять свои чувства. Я не хотел  ни
обладать, ни даже касаться женщины, в любви к которой признавался, я даже не
хотел, чтобы она мне принадлежала, из-за чего был усыплен  сознанием  ложной
безопасности - ощущал себя вне подозрений. Но под покровом братской любви во
мне заговорило другое, пугавшее меня чувство, с которым вскоре я  был  не  в
силах справиться: Джейн стала внушать мне  страсть,  и  чем  больше  я  себя
обманывал, тем сильней дрожал, встречаясь с ней глазами. (Вывешивайте  самый
большой и яркий флаг, какой только найдете,  ибо  я  собираюсь  высказаться,
презрев запреты, налагаемые на эту тему, но - только о себе.) Клянусь вам, я
переменился к Джейн, сам того  не  замечая,  иначе  это  было  бы  безумием,
сравнимым лишь с самоубийством, но так или иначе, чувство мое росло и вскоре
дошло до того, что я не мог  с  ней  находиться  в  одной  комнате.  Как  ни
старался я подавить свою любовь, ничего не помогало. Вы скажете,  что  нужно
было тотчас порвать с ней и больше  никогда  не  видеться.  Я  ждал  от  вас
чего-нибудь подобного и повторю вам то, что говорил себе: зачем мне было это
делать, зачем нам было расставаться? Как ни была мучительна  моя  любовь,  я
знал,  что никогда не сделаю и _шага в сторону Джейн_. В этом была вся суть.
Я  был  семейным  человеком  -  отцом  двух  детей,  и  на  меня  можно было
положиться.  Разорвать  нашу   дружбу   значило   признаться,  что  я  не  в
силах  с  собой справиться, но я отлично знал, что справлюсь, зачем  же  мне
было  лишаться самых дорогих друзей?
     Спустя несколько месяцев после того, как я осознал истину,  я  все  еще
был преисполнен похвального намерения держаться безупречно и искренне на это
уповал. Но боже, как я мучился! Когда я бывал один, я думал лишь о  Джейн  и
чувствовал, что, потеряв ее, утрачу веру в жизнь и  окончательно  собьюсь  с
пути. Мне представлялось, что любовь не может быть дурна: в любви есть  бог,
она должна нести добро. В молитвах я вновь  и  вновь  благодарил  Уильяма  и
обещал не посрамить его доверия. Я так же смиренно боготворил Джейн,  как  и
раньше, и благословлял ее мужа  за  то,  что  истязаю  себя  с  его  полного
одобрения, но думаю, даже я взбунтовался бы  в  конце  концов  против  тягот
такого сурового режима, если бы мной  не  владела  полная  уверенность,  что
Джейн отвечает мне взаимностью. Довольно было мне взглянуть в ее глаза, и  я
видел, что она разделяет мои муки, я знал, что это не плод моего воображения
и что она меня любит. Могу ли я представить доказательства,  спрашиваете  вы
меня, кроме пустой болтовни о  глазах?  Нет,  не  могу,  Джейн  ни  разу  не
доверилась бумаге, но это ничего не меняет, я не был молокососом,  бредившим
любовью  и  видевшим  в  каждой  женщине  жертву  своей   неотразимости,   я
приближался к сорока годам и сохранил мало иллюзий.  Джейн  Брукфилд  любила
меня, и это так же верно, как то, что я  любил  ее.  Вот  все,  что  я  могу
сказать, не выходя за рамки доверия, которые преступать нельзя.
     Не знаю, сколько времени все это  продолжалось  бы,  если  бы  какой-то
доброжелатель не нашептал Брукфилду, что он простак, и не подсказал  ему  по
дружбе, что могут подумать в свете о моих ежедневных  посещениях  его  дома.
Когда я, отдохнувший, но все такой же мрачный вернулся из своей  поездки  на
континент, я был к Джейн ближе, чем когда-либо. Осенью  я  останавливался  у
них на Кливден-Корт и думаю, что именно в это счастливое время  некто,  кого
мы оставим безымянным, осудил нашу дружбу и подбил  Брукфилда  сказать  мне,
что нам следует вернуться к более приемлемой форме отношений. Уильям  заявил
мне, что я пишу и появляюсь слишком часто и  что  писать  я  должен  лишь  в
ответ, а навещать их дом - лишь по приглашению. Мой гнев сравним был  только
с моим горем - мог ли я выжить на голодном рационе, отныне мне предписанном?
Я с нетерпением ждал почты, и когда от Джейн пришел  куцый  обрывок  письма,
каким потоком слов я разразился в ответ! Наверное, вы презираете меня за то,
что я  согласился  на  такие  условия,  по-вашему,  мне  следовало  заявить:
"Прекрасно, сэр, раз так, прощайте и подите к дьяволу вместе с вашей женой".
Возможно, вы бы стали больше уважать меня, пошли я Брукфилду вызов и проткни
его шпагой, которую в подобных драматических коллизиях  Титмарш  вытаскивает
из ножен. В  ответ  могу  сказать  только  одно:  если  вам  по  душе  такие
мелодрамы, вы не знаете, что такое любовь. Ради любви можно  пойти  на  все,
можно продать  душу  дьяволу,  чтобы  бросить  один-единственный  взгляд  на
любимую, можно месяцами ждать встречи. Несправедливость приговора  Брукфилда
заставила меня кипеть от ярости, но я не возражал - мне ничего не оставалось
делать. Единственное утешение я находил в стихах - я изливал в  них  душу  и
посылал Джейн. Она на них не отзывалась и писала мне  светские  послания,  в
которых пересказывала, что сказал или сделал ее муж, и  давала  советы,  как
беречь здоровье. Я ненавидел эти жалкие, по-родственному заботливые  письма,
но не мог без них жить. От одного вида ее почерка на конверте  я  чувствовал
себя счастливым целый день.



     Ей, конечно, приходилось много хуже. Негоже мне соваться в  супружеские
отношения Брукфилдов, но судите сами,  может  ли  умная,  тонко  чувствующая
женщина быть счастлива  с  гораздо  менее  умным,  властным  мужем,  который
зачастую  не  считается  с  ее  желаниями?  Мне  одному  известны   горести,
выпадавшие на ее долю, и я сохраню их в тайне. Она покорилась нашей разлуке,
потому что у нас не было иного выхода. Конечно, мы могли пойти на  сделку  с
дьяволом и убежать вдвоем, но в мире не нашлось бы места, где нас не жег  бы
стыд  из-за  оставленного  позади  разгрома.  Преодолеть   разделявшие   нас
препятствия было невозможно, поэтому я  продолжал  тосковать  о  Джейн,  все
глубже загоняя себя в болезнь и  расшатывая  свое  и  без  того  подорванное
здоровье. Сокрушительный удар довершил мои несчастья: Брукфилд  сообщил  мне
конфиденциально, что Джейн весной  ждет  разрешения  от  бремени,  один  бог
знает, как я задрожал при этом  известии,  как  побледнел,  нахмурился,  как
жаждал оказаться где угодно, но только не в его  гостиной.  То  была  полная
неожиданность - после стольких  лет  бездетного  брака,  сейчас,  когда  она
любила  меня,  носить  его  дитя  -  это  было  ужасно!  Ревность  моя  была
безудержна, обида безобразна, ужас неподделен. День за днем  мне  предстояло
наблюдать, как раздается тело любимой женщины из-за ребенка, зачатого не  от
меня. Неважно, что отцом  малютки  был  ее  муж,  мне  виделось  тут  что-то
непристойное, похожее на неотвязные кошмары, преследовавшие меня  по  ночам.
Как вынести такую муку? Когда мне приказали  умерить  свое  чересчур  пылкое
обожание, пилюля была горькой, но то был комар в  сравнении  с  этой  новой,
величиной с верблюда.



     Со временем я успокоился и  начал  разделять  радость  Джейн.  Она  так
тосковала по ребенку и совсем было отчаялась. Теперь это ее утешит и  утолит
печаль, которую ей причинила наша разлука, и было бы несправедливо, если  бы
я не разделил с ней ее радость. За Брукфилда  я  тоже  должен  порадоваться,
ведь он мой друг. До чего запутанный клубок -  как  я  терзался,  как  хотел
когда-нибудь его распутать. Ребенок скрепит их союз неразрывными узами,  нас
с Джейн отныне будут разделять три ангелочка -  мои  девочки  и  ее  крошка.
Могли ли мы обречь этих детей на муки и повести себя как эгоисты? О нет,  мы
неспособны были на подобную жестокость. И я по-прежнему ходил к ним  в  дом,
когда мне позволяли, делил общество Джейн с любым случайным гостем,  смотрел
на нее издали, вел светскую беседу и про себя дивился, как я все это выношу,
а после, когда очередное самоистязание  кончалось  и  я  оставался  в  своей
комнате один, возводил  каждый  ее  взгляд  в  событие  и  цеплялся,  словно
утопающий, за каждое прикосновение ее руки, когда  прощался  или  вел  ее  к
столу. Это было чудовищно.  Не  сомневаюсь,  что  Брукфилды  не  хуже  моего
понимали чудовищность происходящего; отчего Уильям не отказал  мне  от  дома
сразу  же?  Зачем  он  позволял  мне  думать,  будто   наша   дружба   может
продолжаться? Толкуйте это как хотите, но я подозреваю, что ему было приятно
наблюдать, как я поклоняюсь его жене, а ей я был нужен не  меньше,  чем  она
мне.
     У каждого из нас есть в жизни обстоятельства, которых нелегко касаться,
такова и моя история. Если вы приведете мне в пример мужчину, чье сердце  не
было опалено несчастной любовью, я докажу вам, что он не жил по-настоящему и
не растратил  те  кладези  и  водоемы  чувств,  которые  лежат  в  его  душе
нетронутыми, пусть он и счастлив, и доволен - он меньше человек, чем мог  бы
быть. Когда-то я считал, что обрести  хорошую  жену  и  теплый  очаг,  уметь
прокормиться и делать свое дело - это и значит жить, как должно:  стремиться
надо к тихим водам, но сейчас мне думается, что только  в  буре  формируется
х