биохимические анализаторы и грили.... Кабинет с камином был
плотно  заставлен  металлическими полками до  потолка,  огромным  письменным
столом  с  голой  столешницей  без   бумаг  и  книг,  креслами,  журнальными
столиками, диванами и изогнутым железом по углам непонятного назначения.
     Мы устроились в кабинете. Кэрол прикатила столик с выпивкой:
     -- How would you like your whisky, Boris?
     -- Bourbon, please.
     Я всыпал в  бурбон  пригоршню льда и, отхлебнув, уставился на нее. Ярко
красное  платье, такие же  туфли;  завитые, как у  куклы  Barby, темно-рыжие
волосы, румянец  на щеках и зеленые глаза, мерцающие в полумраке, делали  ее
ненастоящей. Мне стало не по себе,  и я сделал еще  глоток. Кэрол  подошла к
звучалкам и вопросительно посмотрела на меня.
     -- "Play Bach" if it's  possible, -- сказал я, чтобы выиграть время. --
Trio  by Jacques Loussier.  Chorale number one:  "Sleepers  Awake"  or  some
preludes...
     Кэрол присела возле звучалки, а я сделал еще глоток и подошел к книжным
полкам. Две стены были  заняты специальной литературой: генетика,  биология,
биофизика,  трансплантология,  криобиология,  физиология,  патофизиология...
Третья была заставлена  толстыми,  в  дорогих  переплетах, книгами из  серии
"Музеи  мира".  Художественной  литературы не  было вовсе: ни  классики,  ни
современных  авторов,  ни  даже  детективов.  Я  взял  в  руки  толстый  том
"Metropolitan Museum"  и тут же услышал, как весь кабинет наполнился чистыми
густыми звуками баховского Прелюда No2 в до мажоре, бережно  аранжированного
французом.
     Я  подошел  к  Кэрол,  коснулся волос возле  маленького  уха с  серьгой
зеленого камня и заглянул в зеленые глаза, глубокие, немного серые по краям.
Они выжидательно смотрели на меня, и в них не было ни любви, ни желания... Я
вернулся в кресло и сделал еще глоток...
     --  What  about  to  swim?  -- спросила  Кэрол,  улыбнулась и вышла  из
кабинета. Она вернулась через несколько минут в  толстом  красном  купальном
халате, держа в руках второй, для меня.

     Мы  поднялись  на лифте на последний  этаж, и я охнул, увидев  на крыше
большой  бассейн с  такой  же  голубой, как  в Тбилиси, водой  и  прозрачным
куполом, сквозь который виднелась луна, когда всплывала в разрывах облаков.
     Кэрол сбросила халат и стала медленно по лесенке спукаться в бассейн. Я
глядел на прекрасное женское  тело и не испытывал желаний... Поколебавшись и
чувствуя  себя  законченым идиотом,  я поставил графин с бурбоном на бортик,
снял халат и прыгнул следом. Неожиданный визит в  странный  американский дом
тому виной или холодные зеленые глаза,  с любопытством разглядывавшие меня в
кабинете, но я не хотел Кэрол и ничего не мог с этим поделать.
     --  Вряд  ли  надо объяснять,  что  со  мной  происходит,  -- думал  я,
приближаясь к девушке. -- Сделай что-нибудь, Господи! Пусть  вытечет вода из
этого  чертового бассейна или  треснет крыша... Нет! Пусть лучше  кто-нибудь
войдет...
     Я почти вплотную подплыл к Кэрол, но Господь в этот раз не стал слушать
меня. А она ласково улыбнулась и приготовилась отвечать на ласки.
     --  Will  you  take a gulp,  Carol? -- более идиотского  вопроса трудно
былопридумать.
     Она удивленно посмотрела на меня.
     -- Sorry. I'm at loss. My strategic spot is out of order, I'm afraid...
There is nothing to be done...
     Не обращая внимания  на жалкое бормотанье,  Кэрол положила  руки мне на
плечи, слегка  прижалась животом, несильно  втянула в  рот верхнюю губу... и
сразу все  исчезло: Нью-Йорк, странный дом с  бассейном на крыше,  перипетии
сегодняшнего дня, холодность американки, исполняющей свой долг...
     -- Господи! Спасибо тебе! -- успел подумать я. -- Ты услышал...
     Наши ласки  становились все дерзостней,  и мне  казалось, что любовному
бесстыдству  Кэрол нет пределов. Я почувствовал, как  приближается оргазм, и
посмотрел в зеленые глаза.
     -- Don't hurry, Bob, -- донесся прерывистый голос.  -- You will take me
later...

     Дверь отворилась и в помещение вошла молодая женщина,  тоже ярко-рыжая,
закутанная в рыжую  лисью шубу.  Она подошла к бортику  бассейна и, глядя на
нас, сбросила шубу, сразу оставшись только в красных, как у Кэрол, туфлях.
     -- Hi! -- она  помахала рукой. --  I'm  Alice, --  и,  не сняв  красную
туфлю,  сунула ногу в воду, узнать  температуру. Потом она села на ягодицы и
неловко, как человек не умеющий плавать, прямо в туфлях сползла в бассейн. Я
понял, что Кэрол успела рассказать обо мне, потому что  Элис таращилась, как
на пришельца,  но вскоре я убедился,  что  интересует  ее, как и  меня, лишь
Кэрол.
     С этим  поначалу было трудно смириться, но потом я привык, и каждый  из
нас стал  заниматься  своим  делом.  Кэрол  предоставила  всю  себя  в  наше
распоряжение и не только отдавалась ласкам, подрагивая всем телом, но всякий
раз неожиданно и странно продолжала их. Ноги Кэрол обвили мою спину, а  тело
лежало на поверхности воды и им занималась Элис,  с которой я  несколько раз
менялся местами. В ушах звучало Адажио из Первого концерта Баха в до миноре,
будоража и взвинчивая еще больше...
     Я  пришел в  себя,  когда увидел  Элис  у бортика  бассейна  с бутылкой
Бурбона, и сразу  почувствовал жажду. Подплыв, я подождал, пока  она сделает
глоток, и поднес горлышко к губам. Элис снова начала пялиться...
     --   Какой   толщины  может  быть   слой  выращенных  клеток,  которыми
выстилаются мембраны  искусственного сердца? -- сказал я, подплывая к Кэрол,
не  замечая  абсурдности  вопроса.  --  Ты  можешь  вырастить  слой  клеток,
сопоставимый по толщине с миокардом левого желудочка?
     Она не удивилась:
     --  Не  больше одного  миллиметра...  --  И, на мгновение  задумавшись,
добавила улыбаясь и предвосхищая  следующий вопрос: -- ... без пейсмейкерной
активности и способности к сокращению...
     -- А  если сильно  постараться? --  вяло  поинтересовался я, хотя и без
того знал, что  из  клеточных культур Кэрол  нельзя создать  четырехкамерный
мышечный насос, обладающий  характеристиками человеческого  сердца. Вытесняя
из   головы  идею  "банка  органов",  я   принялся   бесцельно  разглядывать
совершенные по форме груди, испускавшие свет, хорошо заметный в голубой воде
бассейна.
     -- You can take Alice, Bob! -- прервала мое занятие Кэрол, и я вспомнил
Сомерсета Моэма,  который сказал однажды про  американок, что они требуют от
мужей  таких исключительных достоинств, какие англичанки  находят  только  у
своих лакеев.
     --  I'm  afraid,  I  cannot   do  it  for  a  variety  reasons,   --  в
замешательстве  ответил я  и  посмотрел на Элис, успевшую захватить  в кулак
сразу ставшим упругим пенис.
     -- Нет. На сегодня мой сексуальный лимит исчерпан, -- твердо решил я и,
благодарно потрепав Элис по резиновой попке, полез из бассейна.
     Кэрол выбралась на бортик за мной,  вынула из халата ключи,  сунула  их
мне в руку и, нежно укусив в губу, сказала:
     -- Take  elevator!  15th  floor.  Go  ahead,  Bob.  We  will
downstairs in 30 minutes.

     Днем мы позавтракали в теннисном клубе где-то в пригороде...
     -- В теннисе Кэрол явно  слабее, чем... Где или в чем? -- думал я, пока
мы около часа  перекидывали  мячи через  сетку, а  потом отыграли  несколько
геймов  на  счет,  и  не находил  ответа. -- И разве это слабость?  Она была
совершенна,  требовательна и искренна во всем: от клеточных культур, которые
первой в мире смогла  зафиксировать и  сохранить на  поверхности мембран, до
занятий любовью -- двух самых важных занятий в жизни человека.
     Вечером в аэропорту Кенеди, прощаясь и глядя мне в глаза, она сказала:
     -- I wanna fly to Tbillisi!
     --  You  are going  to  fly with Alice, aren't  you? -- я  знал, что не
должен был говорить этого.
     -- I will arrive by air alone,  -- невозмутимо  продолжала Кэрол.  -- I
don't know exactly will I be able to dispense with you.
     -- Right you are. Welcome, Carol! -- неуверенно сказал я.
     Мы больше никогда не встречались...

Глава 4. Сны в операционной

     -- Почему бы  тебе не  вернуться в хирургию,  Боб?  Какие  ухоженные  и
красивые руки. Даже у мужчин-гигантов я не встречала таких длинных и сильных
пальцев.
     -- Откуда такие глубокие  познания в антропометрии, Лиз? -- спросил БД,
ласково глядя  на шотландскую подружку. Они ехали в его  машине,  семилетнем
трехсотом  "Мерседесe"  в   загородную  гостиницу,  чтоб  заняться  любовью.
Середина весны: снег давно растаял, но ни травы,  ни листьев  на деревьях не
было, только песок с  блестящими лужицами, покрытыми  тонкой коркой льда,  и
сосны с бледно-зелеными хвоей, уставшие от бесснежной зимы.
     -- В  меня был  влюблен студент  из  университетской футбольной команды
ростом в два метра, одиннадцать сантиметров! -- гордо сказала Лиз.
     -- Как у него обстояли дела со стратегическим местом? -- спросил БД.
     Когда Лиз поняла,  что он имел в виду, она  улыбнулась и погрузилась  в
вспоминания. По гамме чувств, промелькнувших на ее  лице, БД догадался,  что
размерами пениса тот парень похвастать не мог.
     -- Я плохо  помню  его.  Бесконечные тренировки изматывают... Несколько
наших встреч ничем серьезным не кончились, -- дипломатично заметила Лиз.
     Машина  катила теперь  вдоль берега моря.  Они  помолчали,  разглядывая
пустые гнезда  аистов,  похожие на  мотки колючей  проволоки,  и  постоянные
шумные ссоры ворон и чаек вдоль шоссе.
     БД  снял  перчатки, внимательно посмотрел на красивое  нелатышское лицо
Лиз с почти невидимыми морщинками у глаз, на стройное худое тело, упрятанное
в  толстое шероховатое  пальто,  и  представил,  как  они  будут  заниматься
любовью,  а потом  спустятся в ресторан.  Он  почувствовал, как  просыпается
желание и,  откинув  подол  пальто,  похожего  на коврик у  входных  дверей,
положил ей руку на бедро.
     -- Где-то я  слышала: если одной рукой ведешь машину, а другой ласкаешь
женщину, то и то, и другое делаешь плохо...
     БД покраснел и убрал руку.
     -- Ты краснеешь, как мальчик, Боб! Это замечательно!
     -- Краснею от удовольствия, -- попробовал отбиться БД и добавил:
     -- Длинные  пальцы в  хирургии не  имеют решающего  значения. С помощью
инструментов хороший хирург доберется куда угодно.
     Магнитофон негромко надрывался кассетой с записями шотландских народных
песен, которую Лиз взяла с собой.
     --  Надеюсь, ты не  потащишь  ее в гостиницу? -- спросил  БД, кивая  на
автомобильную звучалку.
     -- Не потащу.  Надеюсь,  что и ты обратил внимание, как терпеливо сношу
постоянное звучание Баха вокруг тебя. Ты не ответил, что будет с хирургией?
     --  Вопрос  --  ответ,  вопрос  --  ответ,  как  в  пинг-понге.  Сильно
напоминает КГБ.

     -- Мне часто снится, что я оперирую, -- сказал он негромко после долгой
паузы. -- Один и тот же сон. Большая операционная. Полно операционного люда.
Наркозный   аппарат,   регистраторы,  дисплеи  по  стенам,   все   работает:
пощелкивает,  постукивает, пыхтит, жужжит, негромкий говор, чуть слышный Бах
--  "Jesus,  Joy of  Man's Desiring", прохладно,  как  бывает  всегда, перед
началом операции, пока аппаратура  не успела нагреться,  от коагуляторов  --
сладкий запах горелого мяса.
     На столе, под застираными голубыми простынями лежит человек. Я не знаю,
кто он. Грудная клетка вскрыта,  перикард взят на держалки  и перерастянутое
от  постоянных  непомерных  нагрузок  сердце  вяло сокращается в ране. -- БД
говорил,  глядя на дорогу, не поворачивая  голову  в сторону  Лиз,  будто ее
здесь нет.
     -- Это  была  наша  первая  попытка лечить  тяжелый  инфаркт  миокарда,
неминуемо  ведущий   к  гибели,  имплантацией  искусственного  желудочка   с
одновременным  аорто-коронарным шунтированием. Ни сам по  себе искусственный
желудочек,  ни  операция  шунтирования  не  могли  по отдельности обеспечить
выживание  таких больных,  а  их  тысячи... Только комбинация  двух  методов
позволяла рассчитывать на успех -- в этом был смысл стратегии, разработанной
в Лаборатории.
     Мы  потратили почти год, чтобы  получить все необходимые разрешения  на
клинический   эксперимент.  Много   месяцев  в  режиме  stand-by   поджидали
подходящего пациента.  Их умерло несколько десятков, но  родственники всякий
раз не соглашались на операцию.
     -- А больные? Что они говорили?
     -- А больные к этому времени, как правило, находились в бессознательном
состоянии, в коме... Их не спросишь...

     --  В институте  терапии умирал хороший  грузинский писатель.  Это  был
третий  или четвертый его инфаркт. Лечащий врач,  моя  давняя  приятельница,
зная, что желудочек -- единственный шанс для него, решила познакомить нас...
Несколько  дней подряд  я  приезжал к нему, беседуя недолго каждый  раз:  он
быстро  утомлялся.  Я  ничего  не  предлагал,  только  рассказывал,  чем  мы
занимаемся в корпусе напротив, а  он вспоминал военное детство -- свою самую
счастливую пору -- и грозил прийти в Лабораторию, когда поправится.
     Однажды  утром мне позвонила  лечащий  врач и сказала, что ночью он дал
согласие на операцию. Когда я приехал, он был уже без сознания.
     -- Он подтвердил свое согласие письменно?- спросил я.
     -- Нет.  Я думаю, он не стал бы  ничего писать. Он просто хотел  видеть
вас, а потом сказал: --  Я согласен... Пусть БД попробует... -- Лечащий врач
выжидательно смотрела на меня.
     -- А что родственники?
     --  У  него нет  родственников.  Есть подружка,  но  она  не  принимает
решений.
     --  Хорошо. Оформляйте. Я пришлю, чтоб забрали  его. Кто-нибудь слышал,
как он делал свое заявление?
     -- Я, его подружка и врач-реаниматолог, -- сказала лечащий врач.
     --  Внесите,  пожалуйста, его заявление в текст истории болезни.  --  Я
поблагодарил врача и уехал.
     -- И ты видишь сон, как оперировал его? -- нервно спросила Лиз.
     -- Нет!  Он  умер в лифте,  по дороге  в  Лабораторию... Нам не хватило
десяти минут, чтоб ввести его в наркоз  и начать операцию... -- Он замолчал,
разглядывая стволы сосен вдоль дороги, забрызганные зимней грязью проходящих
машин...
     -- А сон, сон, Боб! -- тормошила его Лиз.
     --  Этот чертов сон,  который не дает мне покоя,  -- продолжал БД, -- с
небольшими вариациями  повторяется  много  лет...  Я  заглядываю  в рану. На
передней   поверхности  левого   желудочка  располагается  обширный  участок
инфаркта почти синего цвета. Мы с ассистентами -- я ни  разу не видел их лиц
под масками  и  даже не разговаривал с ними  -- быстро  подшиваем  датчики к
миокарду,  чтобы  оценить эффект  будущей разгрузки.  Одна  из  операционных
сестер  --  их лиц  я  тоже  никогда  не  видел  --  подает иглодержатель  с
атравматической иглой, чтобы наложить кисетный шов на  аорту, куда  позже  я
введу аортальную магистраль искусственного желудочка.
     БД взглянул на Лиз.  Она  сидела боком к нему,  привалившись  спиной  к
дверце, и курила.
     -- Пора вводить  магистраль, -- думаю я и, выбрав самую толстую трубку,
подношу ее к разрезу в центре кисетного шва  на отжатой аорте. --  Внимание!
Снимаю зажим... ввожу магистраль в аорту... Затягивайте кисетный шов..... --
Я поворачиваюсь к  ассистентам и с ужасом вижу,  что вокруг меня никого нет.
Вместе  с ассистентами исчезли операционные сестры, анестезиологи... Я кручу
головой и вижу, что  операционная  пуста: только больной на столе с обширным
свежим  инфарктом  и толстой  канюлей,  только  что  введенной  в  аорту,  и
незатянутый  кисетный шов, и ненужная теперь аппаратура, которая по-прежнему
щелкает, пыхтит и  постукивает,  и  баховский хорал... Это так  страшно, так
непривычно и мучительно, что я кричу. Этот сон в последнее время снится  все
чаще, и каждый раз я просыпаюсь совершенно разбитым и больным...
     -- The mysterious Russian sole  ... You have to come back to a  surgery
again, -- подвела итоги Лиз.
     --  Дуреха! -- хотел  сказать  БД  по-русски,  но с губ  привычно текла
английская речь:
     --  Don't be silly, Liz! Equally well  I can return  to jazz or tennis.
The train has long ago gone  away, as the  Russians say. The surgical skill,
as your knack to play tennis, disappears very soon if you stop to operate or
to play... Only cycling allows you to  ride after an  interruption of twenty
years as good as before...
     Они  ехали обратно  той же дорогой  вдоль  желто-серых  песчаных  дюн с
редкими черными соснами, высвечиваемыми фарами вдоль шоссе. Машину вела Лиз,
а БД,  с  бутылкой  виски в  руках сидел на заднем сиденьи и пьяно  бормотал
что-то, и мысленно возвращался в недавнюю гостиницу, вспоминая как час назад
то  погружался, то выбирался из  вечно  юной,  жадной и дерзкой  плоти своей
шотландской подружки, забывая, казалось, обо всем, но вдруг вновь, в который
раз,  отчетливо увидел  себя, одиноко стоящим в безлюдной операционной среди
работающей   аппаратуры  над  чьим-то  телом,  укрытым  простынями...  Ткань
простыней, прикрывающих края раны грудной клетки, была пропитана кровью и он
погрузил  правую руку  в  рану,  придерживая  что-то, а  левая,  с зажатым в
пальцах иглодержателем, застыла высоко над столом,  медленно раскачиваясь не
в такт звучащей Пасторали из Концерта Баха в фа миноре. Он почувствовал, что
немеют пальцы  в  ране,  что потолок вместе  с  операционной лампой  слишком
близко навис над ним,  пригибая к столу и сковывая движения, что ему одиноко
и страшно, и непривычно, и что он не знает, что делать... и закричал ...
     "И бездна  нам  обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград  меж
ней и нами -- Вот отчего нам ночь страшна!".

     -- Хирурги, Лизонька,  -- сказал он по-русски,  -- б-бывают трех видов:
г-гениальные, хорошие и б-большинство. Не п-помню  уж к  к-какой к-категории
когда-то  п-принадлежал,  п-помню, ч-что было н-немноголюдно... С-сейчас мне
к-кажется,   что  х--   хирургия,  которую   отняли,  запретив   входить   в
операционную,  и  была  моей самой  б-большой любовью и, н-наверное, есть  и
б-будет всегда... Взамен Господь оставил мне т-только выпивку и секс, но эта
работа перестает нравиться.
     Он отвинтил  крышку, сделал  глоток и  размахивая бутылкой, и  проливая
виски, принялся ждать ответа и недождавшись, сказал:
     -- Я  не ищу удовольствия самого по себе, не ловлю удачу или счастливый
миг... Я  ищу себя...  или создаю... заново, мучительно и  терпеливо, потому
что еще не сделал того, для чего был рожден...
     Он нашел крышку и завинтил  горлышко бутылки, и опять пьянея,  принялся
беседовать с самим собой:
     -- Мне бы справиться с выращиванием матки-матрицы по имени Маня..., что
неспросясь  поселилась  недавно в душе...  и зреет  там, созданная  порывами
мысли...   или   напряженим   ума,   лишенного  привычной   работы...   Даже
терминологически  я  понимаю  далеко  не  все,  что  происходит внутри  этой
мышечной массы..., похожей то на  матку с  поперечным  разрывом, что  был  у
беременной женщины  Марии, которую оперировал  когда-то в  далеком Уральском
леспромхозе...,   то   на    сильно   надутую   хирургическую   перчатку   с
пальцами-отростками... Я могу  лишь догадываться, что  вводя в нее стволовые
клетки беременных крольчих, включаю неведомые механизмы стремительного роста
мышечных волокон и отростков, в  которых станут  вызревать органы-клоны  для
трансплантации...,  что стволовые клетки из  пуповин свиньи, козы и человека
обеспечивают  невероятные   полиморфизм,   резистентность,  ощущение  скорой
физиологической  завершенности  и зрелости,  странной  мощи и  готовности  к
будущим действиям...
     Он поднес  бутылку к  губам и,  забыв отвинтить крышку, погрузился  без
усердия  в  дебри  патофизиологии переживающих  органов,  тревожась тем, что
опять не вовремя ступил на  традиционную тропу  поисков, привычно приводящую
теперь к  быстро зреющей теплице-матрице Мане..., и  сказал, повернувшись  к
подружке:
     -- А б-б