принесут старые, -- попросил я
дежурного врача, -- и пусть з-захватят п-перчатки. К-как ее зовут?
     -- Не знаю.
     -- Эй, г-голубушка! Как тебя зовут?
     -- Манька! -- глухо донеслось до меня, и я сразу сильно обеспокоился ее
судьбой и здоровьем.
     -- Маня! П-повернись  на  спину, согни  и  раздвинь  ноги.  Я  еще  раз
п-посмотрю, что там у тебя т-творится во влагалище...
     -- Надо оперироваться, Маня! --  сказал  я,  снимая перчатку.  -- Иначе
м-можешь помереть. С-согласна? Я спрашиваю, с-согласна, Маня?!
     -- Да.
     --  В  гнойную  операционную  ее  и  пусть п-приподнимут головной конец
с-стола! -- начал я командовать парадом.

     Когда я  вскрыл Манин живот,  оттуда потек жидкий желто-коричневый гной
со сладковатым запахом и примесью кишечного содержимого.
     --  П-подсоедините чистую  резиновую т-трубку  к  к-крану.  С-свободный
к-конец обмотайте с-стерильной салфеткой и дайте мне.
     -- Если Мотэлэ узнает, он выгонит вас  из  клиники, -- сказал кто-то из
асситентов,  но  я не стал отвечать и отмывал, и отмывал струей теплой  воды
Манькины внутренности от гноя и кала, пока, наконец,  в  тазах не  появилась
чистая, прозрачная жидкость, эвакуируемая из живота мощным насосом.
     Приступив  к  осмотру,  я  понял,  что  Маня  была  не  только  жестоко
изнасилована,  но  зверски избита: множественные разрывы тонкого  кишечника,
отрыв   12-перстной   кишки,   разрывы  печени,  разрыв  селезенки,  надрывы
поджелудочной железы,  разрывы  толстого  кишечника,  кровопотеря -- травмы,
несовместимые с жизнью.
     -- Как она  с-смогла п-прожить с  ними три дня!  -- сказал я в  никуда,
понимая, что чужая Маня обречена.
     -- Вызовите заведующую отделением, -- попросил я. -- П-пусть  п-приедет
и п-поглядит, что случается, когда п-просто наблюдают.
     -- Ее не надо оперировать, -- сказал один из асситентов, пожилой  врач,
всю жизнь проработавший в гнойной хирургии.
     Я  знал, что врач прав  и что мне не следует лезть туда в бессмысленной
попытке  навести порядок в Маниных внутренностях, но какая-то неведомая сила
уже погрузила мои руки в живот, и они  привычно начали перебирать кишечник и
внутренние  органы.  Все  начало  медленно  зеленеть, как  пушистые иголки в
шапках огромных кедров  на Севере Урала: свет операционных ламп над головой,
стены,  простыни... даже  перчатки,  и в  этом зеленом свечении,  с  запахом
свежей хвои, руки стали действовать...

     Я начал с разрывов печени, но воспаленная ткань прорезалась под вколами
иглы, кровотечение усиливалось, и мне никак не удавалось справиться с ним.
     -- У нас есть какой-то к-клей, п-присланный  на апробацию, --  вспомнил
я.  --  Д-давайте  п-попробуем.  Он  правда  п-предназначен  для  склеивания
к-костей, но нам  сейчас  не  до с-соблюдений хирургического этикета.  Пусть
принесут.  Не  знаю,  где  его искать,  но к-клей должен  быть  здесь  через
д-десять минут.
     Я продолжал возиться с разрывами  печени и, используя мотки скрученного
кетгута  в  качестве  пломбы,  смог ушить  несколько поврежденных  участков.
Принесли клей.  Я  залил  им  сверху  торчащие  концы  кетгута  и,  просушив
остальные  небольшие  разрывы,  заполнил их клеем, который  сразу затвердел,
превратившись в каменистую пену, но кровотечение остановил.
     -- Теперь к-кишечник! -- бодро заявил я.
     --  Вас  к  телефону  Борис   Дмитрич!  Мотэлэ  звонит!  --  вбежала  в
операционную дежурная сестра с совершенно белым от страха лицом. Она впервые
в жизни говорила с Мотэлэ.
     Я вышел в предоперационную. Сестра приложила трубку к уху:
     -- Что ты там задумал, Бэрэлэ! -- начал орать Мотэлэ. -- Ты что, теперь
заведуешь  кафедройебенамать?! Немедленно зашивай  рану, поц! Нам  только не
хватало еще одной смерти на столе!
     --  Д-добрый вечер, Михал  Т-т-тимофеич!  --  сказал  я.  --  Если  она
выдержала  т-трое  суток  с такими  т-травмами и  перитонитом, она выдюжит и
операцию. Без операции завтра ей к-конец. С п-печенью я уже справился...
     --  Немедленно зашивай рану и  убирайся из операционной,  засранец!  --
орал Мотэлэ.
     -- Не могу. Вы учили верить в с-свои руки и души, и не т-трусить...
     Трубка возле моего уха помолчала, а потом выдавила:
     -- Хорошо! Я сейчас приеду.
     -- Не надо вам ехать. Четыре утра. Я с-справлюсь. А кто м-меня заложил?
-- поинтересовался я.
     -- Так я тебе и сказал, -- буркнул старик и бросил трубку.
     Когда я вернулся в  операционную, там  ошивалась пожилая завотделением,
Роза  Львовна, любимица Мотэлэ, прекрасно знавшая гнойную хирургию, особенно
хирургию  костей.  Поговаривали, что  она  бывшая  подружка  Мотэлэ,  еще  с
войны...
     -- Вы н-настучали Мотэлэ? -- спросил я с порога.
     -- Прежде чем оперировать больную в  чужом отделении, следует поставить
в известность заведующего! -- нервно сказала она.
     -- Н-надеюсь, вы заглядывали в рану?
     -- Ее не  надо было оперировать. Вы  ведете  себя  в операционной,  как
мушкетер! -- подвела она итог и ушла, осторожно прикрыв дверь.
     Я резецировал  часть  тонкой  кишки  с  отрывами  брыжейки в нескольких
местах и участками  некроза. Ушил разрывы толстой кишки, удалил селезенку  и
принялся  за  12-перстную кишку. Она была  полностью оторвана  от брыжейки и
разорвана почти пополам, и я понял, что мне не справиться.
     "Господь наказывает меня! -- промелькнуло в голове. -- Но за что?!"
     Лицо под маской стало красным, и я почувствовал, как запотевают очки.
     -- П-протрите очки, -- растерянно попросил я, отвернувшись от стола.
     -- Я говорил, что не надо оперировать, -- заныл ассистент.
     -- Заткнитесь! -- грубо оборвал я его, а руки сами продолжали работать,
заканчивая резекцию проксимального  участка 12-перстной кишки, и  готовились
накладывать  анастомоз между  желудком  и  культей  кишки.  Теперь уже  и  я
включился в работу, и через десять минут все было кончено.
     -- Сухие  антибиотики  в  живот, д-дренажные т-трубки  в  подреберья  и
п-подвздошные  области, --  почти  весело  обратился  я  к  ассистентам.  --
П-пожалуйста, зашейте так, чтобы не было эвентерации...

     Утром следующего дня я улетел в Крым и,  конечно, забыл о Маньке. Через
неделю я вспомнил о ней и пошел  звонить на переговорный пункт в  Коктебеле,
но, уже набрав номер клиники, передумал и повесил трубку.
     Через  месяц, вернувшись  из отпуска,  я  побежал в  гнойное отделение.
Незнакомая дежурная сестра  на вопрос: -- Что с Маней? -- недоуменно  пожала
плечами и вновь принялась болтать по телефону.
     Я нажал на рычаг и еще раз спросил ее:
     -- Что с б-больной, к-которую я оперировал месяц назад?
     Она, видимо,  не  знала  ни  меня,  ни  Маньку,  потому  что  удивленно
таращилась, отступая к двери.
     В  ординаторской не было ни души. Я вспомнил, что  в это время проходят
утренние клинические конференции, и стал  заглядывать во все  палаты подряд,
даже в мужские, судорожно водя глазами по лицам. Мани не было. Согнувшись, я
брел  к себе в ординаторскую, перебирая в уме варианты предстоящей  взбучки,
которую не приминет устроить Мотэлэ. Однако хирургическая  публика встретила
меня дружелюбно,  и  каждый  норовил  поскорее  заглянуть  в  сумку, где  по
традиции полагалось лежать дорогой выпивке.
     Я быстро разлил  содержимое бутылки в несколько чайных стаканов,  вынул
пакет с конфетами и сказал, ни к кому не обращаясь:
     -- За любовь к человечеству ... в нашем лице...
     -- Слушай,  Боб!  -- сказала любимая  подружка Клара, элегантная дама и
прекрасный  хирург-неотложник, которая относилась ко  мне то как к  сыну, то
как   к  любовнику,  забывая   собственных  дочерей  и   мужа  --  директора
медеплавильного комбината под  Свердловском. -- Ты  бы оставил  глоток своей
бабе из гнойного, той, что с бутылкой шампанского в пи... между ног...
     Я не ответил на дурную Кларину шутку и допил стакан.
     -- Ты хоть видел ее? -- наседала Клара.
     --  Что значит  в-видел?! -- рассердился я. -- Я не  могу с-смотреть на
это, если знаю, что операция м-может п-помочь.
     -- Мишугинер! Твою бабку выписали два дня назад... вместе  с  бутылкой,
-- улыбнулась  Клара, и все начали смеяться. -- Сидит нянечкой  в  гардеробе
для врачей. Лето. Работы почти нет. Роза обещала взять ее к себе в отделение
санитаркой...
     Но я уже не слушал. Я бежал на первый этаж, во врачебную раздевалку.
     --  Маня!  --  заорал я подбегая. --  Здравствуй!  Весь месяц  б-боялся
звонить, чтоб не с-сглазить! Видишь, как все обошлось. С-слава Богу!
     --  Здравствуй-от,  милок! Ты  чегой-то  так расшумелси  здесь?  Это те
больниса-то, а не бардак.
     Аккуратная девка лет тридцати  с порочным,  со следами сильного  былого
пьянства,   лицом,  в  белой  косынке  на  стриженной  под  машинку  голове,
равнодушно смотрела на меня.
     -- Маааня! --  заорал  я.  -- Ты  что,  не узнаешь?!  Это  я,  я т-тебя
оперировал! А п-потом улетел в К-коктебель, -- уже тихо добавил я.
     --  Меня  оперировала-то   Роза  Львовна!  Она  у  нас  тут  гнойным-то
заведывает, -- заявила эта сука и равнодушно посмотрела на меня ...
     На следующий день Манька  прибежала ко  мне -- я тогда заведовал только
что открывшимся отделением хирургии сосудов -- и,  громко плача и  причитая,
набросилась  с поцелуями, дыша в лицо свежим  запахом дешевой  водки, норовя
поцеловать руки.
     -- Борис  Дмитрич-то!  --  рыдала  Манька  в голос. --  Не  признала  я
спасателя маво! Прости  меня,  гниду-от! Век тя помнить буду! А  Розка-то не
казала, сука!
     -- Ты, н-наверное, и не с-- спрашивала,  -- сказал я,  выдираясь  из ее
объятий. --  Она тебя  в-выходила.  Выходила! П-понимаешь?  Без  нее  ты  бы
т-точно п-померла...
     --  А то! Жива ведь,  гляди-от, Борис Дмитрич-то! Все, что хошь, сделаю
для  тебя. Вспомнила  я, как ты ссаки-то  мои через трубочку железну в ведро
слявал!
     Она ходила за мной по пятам и ныла с сильным уральским акцентом:
     -- Борис Дмитрич! Дай руки-от отцелую-то, спасатель!
     Я  иногда  подставлял  ладонь, и она  успокаивалась.  Через  месяц  она
исчезла..

     Мотэлэ за  несколько  лет умудрился протащить  меня по всем  отделениям
огромной  клиники: неотложная хирургия,  плановая,  гнойная,  травматология,
сосудистая хирургия, легочная и  сердечная.  Я  оперировал все. У меня  была
хорошая техника. Хирурги из соседних клиник и больниц приходили и  смотрели.
Я рассекал и сшивал ткани с обеих рук.  Вымуштрованные  многолетней игрой на
фортепиано пальцы могли творить в ране, как мне казалось, почти все.
     Я начал постепенно понимать, что в моих руках, помимо хорошей  техники,
сокрыто что-то еще, что не определяется терминологически, но что я отчетливо
ощущал ... У меня была самая низкая в клинике послеоперационная летальность,
хотя я больше других оперировал нестандартные хирургические случаи, грозящие
осложнениями:  тяжелые панкреатиты, нагноившиеся кисты поджелудочной железы,
автомобильные  травмы,  огнестрельные и  ножевые ранения  грудной  клетки...
Однажды на очередной конференции Мотэлэ сказал, что после моих операций раны
не  нагнаиваются... Я и сам часто вспоминал оперированную  когда-то  Маньку,
которая по всем хирургическим правилам должна была умереть.

     Я   оперировал   запущенный  рак  пищевода.  Когда  я  удалил  опухоль,
оказалось, что сшить  между  собой  оставшиеся короткие  концы  пищевода без
сильного    натяжения   невозможно.   Это    означало,   что   в   ближайшем
послеоперационном периоде  швы  разойдутся  --  и  пища  станет  поступать в
грудную клетку.  Я максимально высвободил оба конца, но натяжение между ними
в области швов осталось.
     --  Не  стоит  накладывать   анастомоз,   Боря!  --  сказала   одна  из
ассистентов, доцент  кафедры,  тучная  пожилая  женщина,  всегда  потевшая в
операционной,  и отвела мою  руку с иглодержателем.  -- Не старайся. Швы все
равно прорежутся. Зашей наглухо оба конца и наложи гастростому.
     -- Всю жизнь п-питаться через трубку, вставленную в желудок?! Ему нет и
п-пятидесяти! -- обиделся  я, хотя  знал,  что она  была  права:  при  таком
натяжении концов они непременно разойдутся, и никакими швами их не удержать.
-- Нет! --  не согласился  я. -- Накладываем анастомоз п-пищевода! Дай самую
т-тонкую иглу и такие же нитки, -- обратился я к сестре.
     Свет в операционной стал меняться на зеленый, запахло хвоей...
     --  Я  не буду ассистировать тебе!  -- заявила вдруг  доцентка и начала
демонстративно стаскивать перчатки. --  На третий  день швы прорежутся, и он
станет умирать мучительной смертью от медиастенита...
     Я заканчивал операцию с одним ассистентом, иногда обращаясь за  помощью
к операционной сестре.

     Мужик температурил с первого  послеоперационного дня. На третьи сутки я
остался  дежурить  возле него,  понимая,  что  это ночное  бдение -- ерунда:
развитие  недостаточности анастомоза -- процесс длительный. Это не внезапный
разрыв трубы с кровотечением в живот, как при внематочной беременности...
     За состоянием больного следила вся клиника. С еще большим интересом они
следили за  домокловым мечем у меня над головой... Публика не одобряла моего
якобинства в операционной, но еще больше осуждала демарш доцентки...
     Сидя той ночью у кровати больного, я обратил  внимание,  как все вокруг
вдруг  стало  зеленеть  и  запахло свежей  хвоей,  и  отчетливо  понял,  что
анастомоз в порядке, как будто только  что видел его и трогал  руками, и что
недостаточность  швов  мужику  не  грозит,   а  температура  через  день-два
спадет... Я переоделся и на попутной машине скорой помощи отправился домой.
     Когда через  две  недели мужика выписывали из  клиники, Мотэлэ зашел  в
ординаторскую и, усевшись на мой стол, заявил, глядя в потолок:
     -- Чудеса бывают, ребята!  Я сам видел чудеса почище Борькиной операции
на пищеводе. Он, конечно, ждет  ордена или денег и правильно ждет. Я бы дал,
будь моя  воля.  Однако в Талмуде  написано,  что чудеса нельзя приводить  в
доказательство. Поэтому просто скажем ему: "Спасибо, мальчик. Ты молодец!".
     Все зааплодировали, а Мотэлэ, который слез с моего стола и направился к
двери, вдруг приостановился и добавил:
     -- Если мне понадобится операция, лягу на стол к Борьке, -- и  вышел из
ординаторской...

     Я  много  и широко оперировал в  свои 25. Ездил  в  другие  клиники  на
консультации,  вылетал  в районы на  самолетах Санитарной авиации,  чувствуя
постоянно   недоброжелательство  и   раздражение   за   спиной...   Мотэлэвы
доцентки-фаворитки не  прощали  мне  не  только  ошибок,  но более всего  --
удачных операций...  и  традиционная хирургия переставала нравиться мне. Так
уже  было  с  джазом  и  теннисом.  Так  было с  факультетом  журналистики в
Ленинграде, откуда, проучившись год, я пошел сдавать экзамены в медицинский.
     В  это время  появилась  серия  публикаций  о первых пересадках  сердца
человеку. Кристиан Барнард сразу стал моим кумиром, сильно потеснив Мотэлэ.
     --  Мотэлэ! -- сказал я однажды, зайдя к нему в кабинет без разрешения.
-- Я с-собрался уходить из к-клиники.
     -- Аидыше  коп! -- буркнул он,  не поднимая головы. -- Кто  тебя  опять
обидел? Доцентки? Или ты уже метишь на мое место?
     --  Мне  стало  не  интересно в  общей  хирургии... Я  хочу  заниматься
п-пересадкой с-сердца.  Эта  п-проблема т-тянет к с-себе, как м-магнит. Само
с-слово т-трансплантация действует, как н-наркотик...
     -- Ты  не сделаешь этого, дерьмо собачье! -- начал возбуждаться Мотэлэ,
сразу  переходя  на крик и поднимаясь  из-за стола  во весь свой  гигантский
рост. -- Я  потратил слишком много  сил,  чтобы  вымуштровать тебя,  научить
хирургии  и заставить полюбить ее.  Сейчас ты  --  Хирург, и все, даже  твои
многочисленные враги, которых ты успел нажить, знают  это.  Жалкий мудак! Ты
просто кусок говна, которое не понимает, что наша блядская власть никогда не
позволит  чуждой   буржуазной   идеологии  пересадки  сердца   проникнуть  в
отечественную систему  здравоохранения! А клинику мою ты получишь и сядешь в
это кресло. Оно уже заждалось твоей жопы!
     -- Я никогда не смогу д-доминировать в клинике, как вы... д-- даже сидя
в вашем к-кресле...  Для них я  всегда буду  м-мальчиком по имени Бэрэлэ.. I
can't get away from myself...
ЧАСТЬ IV
УСПЕХ КАК ПРОГОНОЗ ВЕРОЯТНОСТНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ

Глава 1. Компас

     Приятель БД,  известный хирург-пульмонолог, которому БД много лет назад
дал  прозвище Дыхалочник, выходил на  пенсию  и перебирался на  жительство в
США. Это событие он праздновал в дорогом московском ресторане. БД приехал из
Риги прощаться.
     Выбрав минуту затишья, Дыхалочник сказал:
     -  Боринька! Я знаю, как тебе  плохо в Латвии без  Лаборатории, поэтому
приготовил  маленький  подарок, -  и  порывшись в  портфеле  извлек  толстый
картонный  конверт. - Здесь первое издание  Ветхого  Завета  на  английском,
выпущенное в Израиле сразу после образования еврейского государства...
     - Талейран говорил: "Б-бойтесь п-первого  движения  души  - оно п-почти
всегда  благородно", - улыбнулся БД. - C-спасибо, Дыхалочник, но почему мне?
Разве нет достойных с-среди ваших учеников и д-друзей?
     - - Тебе сегодня хуже всех. К тому же я верю, что мы еще добрые друзья.
     - Дыхалочник! Не д-дурите!  Можно лезть из к-кожи, с-стараясь доставить
удовольствие с-с-старому  другу,  но лишь  тогда, когда тебе самому это не в
т-тягость...
     - Ты все шутишь, а я со страхом жду встречи с Америкой...
     - Из всех живых с-существ только человек умеет с-смеяться, когда у него
м-меньше всего для этого оснований...
     - Жизнь теряет смысл! Там, в Штатах, мои  ордена и  хирургический опыт,
как  дрек мед  фефер  в операционной.  Я не  диссидент  и  никто  не  станет
раскручивать меня, чтобы досадить России...
     Дыхалочника позвали к столу, и БД с любопытством развернул Библию.
     - Рыжий! Ты и  на том свете будешь рыться  в  книгах  в поисках  нужной
страницы.  Что  тебе  втюхал  Дыхалочник?   -  это  был  Кузьма.  Он  стоял,
пошатываясь, держа за руку красивую дорогую девку лет тридцати. - Знакомься,
Рыжий. Это Регина.  Она помогает нам делать  фильм про коронарное сверло.  А
это - Рыжий... Очень рыжий, очень умный, оперирует, как колдун. Я прав?
     БД не отвечал, и Кузьма продолжал не смущаясь:
     - Раньше он жил в Тбилиси, но гордые черножопые грузинцы выгнали его из
страны.  Они  отобрали  картины,  книги, пишущие  машинки,  разный  странный
антикварный хлам и даже любимую женщину...
     -  Простите! - вмешался подошедший Дыхалочник  и потянул БД за рукав. -
Нам надо закончить важный разговор...
     -  Можно подумать, что  мы здесь  толкуем про...  -  Кузьма взглянул на
спутницу, - ... про гениталии.
     -  Полагаю,  в  мире  нет  ничего  важнее  этой  темы...  -  Дыхалочник
настойчиво тянул БД. - Здесь в Москве в семь раз хуже, чем в твоей Латвии, -
говорил он, беспокойно оглядываясь и ведя БД за собой. - Слушай! А сколько у
вас стоит хлеб?  А молоко? Кстати, заедем ко мне, заберешь пишущую  машинку.
Она может украсить твою коллекцию. Ей лет сто...
     - К-коллекции  давно нет. - БД загрустил, вспомнив сколько  сил и денег
вбухал  в собирание  старых  пишущих  машинок  и  как  бездарно потерял все:
картины, дорогиие книги и старинные подсвечники...
     - Да,  да!  Я знаю,  -  сказал Дыхалочник. - Мне рассказывали про  твою
беду.  Очень жаль... Почему ты не  едешь в Штаты?  Руки, мозги,  английский,
связи... И ты еще не старый.
     Он  нервничал  и  не понимал причины, и  оглядывался, словно  поджидал:
вот-вот причина эта появится из-за угла.
     -  Ты  встречался в  этот приезд с Учителем? Я видел его в Академии. Он
говорит:  "Латыши сильно  обидели  Рыжего,  который наше  почти национальное
достояние... Не позволяют оперировать, хотя делает он это лучше их всех...".
Это правда? А чем  закончилась газовая перфузия  сердц