и на меня и не двигались: они твердо  знали, что
вода в кране нестерильна, ею нельзя мыть даже шприцы...
     --  Где  чертов  шланг?!  --  заорал  я  и через  минуту  уже  промывал
водопроводной  водой  остатки  обнаженных  мышц,  вымывая  вонючий  гной  со
странным привкусом сигарет,  остатки тканей и еще что-то недифференцируемое,
с ужасом думая, что совершаю святотатство,  но  понимая,  что другого выхода
нет: антисептикам с такой инфекцией не справиться...
     Я   тщательно  отмыл  всю   зекову  клешню,  будто  это   была   пустая
автомобильная покрышка, просушил салфетками, засыпал сухие антибиотики, ввел
несколько резиновых трубок и распорядился уложить ногу на подставку.
     -- Д-девки!  Антибиотики в к-капельницу, как я вас учил, и лейте в него
п-побольше жидкостей. Если не хватит, пусть п-привезут из роддома. Я не буду
ждать, пока он п-проснется: если не выкупаюсь сейчас -- п-просто умру! С ним
все должно б-быть в порядке. Не з-забывайте только обезболивать.
     --  А вы,  д-джентелмены,  можете  идти, --  сказал  я охране. -- Он не
убежит п-пока. -- Они остались...
     -- Сивцовы топят  баню сегодня, -- сказала одна из сестер, и я запомнил
эту фамилию на всю жизнь.

     Вместе  с двумя сестричками я мылся  в русской бане, которую прекрасные
люди Сивцовы  топили с утра. Когда девки разделись и  их  тела,  удивительно
белые для середины лета,  засветились в темном и дымном банном пространстве,
куда  я заглянул, приоткрыв дверь,  во мне  начало просыпаться желание, хотя
толком я не успел разглядеть их. Видимо, раньше меня это проделал мой пенис,
потому  что  необычайно бурно отреагировал  на мокрых  барышень, которые,  с
удовольствием уставились на него...
     Наконец, я смог спокойно разглядеть их: плотные тела с короткими ногами
и массивными  икрами спортсменок-бегуний,  неразличимыми талиями,  твердыми,
как  теннисные  мячи,  грудями,  деформированными  пальцами  рук   и  ног  и
шероховатой  гусиной  кожей.  Но  в  них  была  какая-то  недоступная  моему
пониманию прелесть уродливых фигур и плоских лиц с блеклыми глазами, тонкими
губами и бесформенными носами. Их  сексуальность не была связана с красотой.
Они  не  возбуждали  своим видом. Скорее,  наоборот, подавляли. Но  их тела,
лишенные постоянных сексуальных удовольствий, настойчиво звали меня к себе и
в  себя, и  этот их молчаливый призыв --  они обе  неподвижно сидели, свесив
вниз руки и  чуть расставив  колени, так что были видны густые темные волосы
на  лобках  -- был услышан,  как глубокий  басовый  гул,  заполнивший душное
пространство баньки, от которого  завибрировало  мое тело и стал  наливаться
силой пеннис, вскоре звеневший от напряжения.
     Это был странный  терапевтический  секс, в котором позволено все. Когда
мы закончили, я чувствовал себя, словно переплыл Ла-Манш.

     А оперированный зэк выздоравливал  на  глазах, но по-прежнему не  хотел
разговаривать.  Через  три дня  его увезли. Уже лежа на  носилках,  он рукой
попросил охрану остановиться и сказал:
     -- Не хочу жить, доктор. А мастырка -- просто: жеваный табак и слюни...
через иглу. -- Но я уже сам догадался об этом.
     Мой авторитет в городке резко вырос, и в больничку потянулся люд. Стали
поступать хирургические больные: постоянные травмы  из леспромхозов,  иногда
очень  серьезные, результаты пьяных потасовок,  семейных ссор, аппендициты и
ущемленные  грыжи,  которые  раньше везли в районный центр.  Я  не спал  уже
несколько ночей подряд  и с трудом справлялся... Ни визитов в библиотеку, ни
выпивки, ни сестер я не мог себе теперь позволить...

     -- К вам приехали, Борис Дмитрич! -- позвала сестра.
     На пороге стоял вальяжный мужик в дорогом костюме и резиновых сапогах.
     --  Я директор леспромхоза, -- представился он, не здороваясь. -- Там у
нас баба... уже неделю рожает... Никак не родит.
     -- Если рожает, г-голубчик, это  не ко м-мне! -- радостно объявил я. --
Тут неподалеку родильный дом. Вам сейчас п-покажут.
     --  Я  знаю, я был  там!  --  начал  нервничать гость.  --  У  них  нет
акушерки... Ушла в отпуск. Придется вам ехать...
     -- Я  хирург. Это  не п-по моей части.  П-представьте,  вы  п-приходите
лечить г-геморрой к окулисту...
     -- Она умрет, -- сказал он равнодушно и отвернулся.
     -- Хорошо! П-поехали!.
     -- Я пришлю за вами самоходку, -- оживился он.
     Мы  с сестрой  прождали  машину  до  глубокой ночи.  Когда  под  окнами
раздался рев  двигателя, я вышел  во  двор и  остолбенел:  перед больничными
воротами стояло  устройство,  напоминавшее  не то  трактор,  не  то танк,  с
колесами и гусеницами.  Когда из  кабины  вылез  очень  пьяный  водитель,  я
перестал удивляться.
     Мы ехали несколько  часов,  и  в  этом  грохоте, жуткой  тряске и пыли,
цепляясь  за поручни, чтобы не удариться, я с трудом, в жидком свете кабины,
судорожно перелистывал страницы учебника по оперативному акушерству.
     --  Не гони  так! -- попросила водителя сестра. -- Ты  убъешь и нас,  и
себя!
     -- Это моя баба рожает!

     Мы приехали на  место под утро. В середине длинного деревянного барака,
заставленного  рядами  кроватей,  как  у  солдат, лежала женщина с  огромным
животом, перетянутым под кожей поперечной складкой.
     -- Разрыв матки, -- догадался я, хотя ничего подобного раньше не видел.
     -- Вас надо  оперировать,  --  сказал  я. -- Без операции  п-погибнете.
Оперировать будем  здесь, п-потому  что эту  чертову  дорогу  до  роддома  в
к-колымаге мужа вам н-не выдержать... К-как вас зовут?
     Женщина безучастно смотрела на меня и молчала.
     -- Мария ее зовут, -- сказал кто-то рядом.  -- Манефа она... Маня... из
старообрядских...
     -- Мне надо п-получить ваше согласие на операцию, Маня...  Ребенок  уже
мертв. Его с-сердечные тоны не выслушиваются.  Я  только  не знаю, когда это
п-произошло. Если  давно,  он н-начал разлагаться  и т-теперь отравляет  ваш
организм..
     -- Где этот с-сукин сын, ее муж, который чуть н-не убил нас?! -- заорал
я. -- Где, в конце к-концов, ее родственники?!
     Барак  уже  давно быт набит  леспромхозовским  людом, шумно обсуждавшим
происшествие.
     --  Она согласна! -- сказал  кто-то и, сразу  воспрянув  духом,  я стал
отдавать команды:
     -- П-перенесите ее в угол сарая и  отгородите чем  нибудь. В-вскипятите
ведро воды и н-несите сюда. Хорошо бы п-пару чистых п-простынь, на к-которых
никто не с-спал.
     --  Теперь  все вон из операционной! Будем оперировать  вашу к-коллегу.
Может п-понадобиться кровь п-после операции. Г-готовьтесь к д-донорству. Это
п-почетный долг к-каждого с-советского ч-человека...
     Публика начала расходиться, а сестричка вдруг стала атаковать меня:
     -- Вы не акушер! Оперировать в нестерильных условиях нельзя! А кто даст
наркоз, если я буду ассистировать?  Запаса инструментов на такую операцию не
хватит! -- она говорила и говорила, впадая в истерику.
     --  З-заткнись!   Все  будет   х-хорошо...  У  меня  с   собой  учебник
оперативного  акушерства   с  к-картинками.   Если   п-понадобится,   кто-то
п-подержит  его  п-перед носом, а  стерильность...  Рана,  конечно,  м-может
нагноиться, но  здесь в лесу это вряд ли случится,  а без операции она умрет
через  день..  -- Я  погладил ее по спине и,  шлепнув  по заду, подтолкнул к
сумке с инструментами.

     Мария никак не хотела  засыпать, и я лил  и лил эфир в  маску -- жидкий
металлический каркас,  обтянутый тканью, --  свободной рукой  прижимая ее  к
лицу молодой женщины. От избытка эфира у  меня самого кружилась голова,  и я
чувствовал,  что  засыпаю...  Запах  эфира вдруг  стал  казаться  необычайно
приятным, и мне все  больше хотелось вдыхать  его. Сестричка вывела меня  из
сарая.   Я  стоял,  стараясь   поглубже  вдохнуть  запахи  Северного  Урала,
вымывающие эфир из легких.
     Вернувшись в операционную  --  так я теперь называл многокоечный барак,
-- я оглядел местных девок и, выбрав серьезную бабу средних лет, сказал, что
она  будет ассистировать.  Она сразу согласилась.  Я объяснил ей  ее миссию.
Сестра надела на бабу стерильный халат, перчатки и подтолкнула к столу.
     Боясь вогнать роженицу в шок, я дополнительно обезболил ее  новокаином.
Вскрыв  брюшную стенку,  я  сразу  понял,  что  у  нее  цветущий  перитонит.
Здоровенная матка, туго охватывающая  тельце ребенка --  околоплодные  воды,
видимо,  давно отошли, -- была  перепоясана поперечным  разрывом, который, к
счастью, не кровоточил из-за сильного сокращения маточной мускулатуры.
     Я иссек края разрыва и сунул руку в горячую, червеобразно сокращающуюся
мокрую матку, плотно охватившую кисть. Мне пришлось сильно расширить разрез,
чтобы ввести  в полость  обе руки  и извлечь темно-синий трупик с признаками
разложения  Из  матки в  живот вылилась кровянистая, отвратительно  пахнущая
жидкость.
     -- На запахи мне везет! -- мелькнуло в голове, и я стал думать, отделяя
плаценту, что  делать с маткой: ампутировать -- значит рожать она не сможет,
оставить  -- риск эндометрита очень высок и, если выживет, рожать все  равно
не станет. Значит, матку надо убирать, решил я, но руки, помимо воли, начали
накладывать  первый ряд узловых швов на  края  разрыва...  Потом  я  наложил
второй  и заперитонизировал рану  матки  висцеральной брюшиной  и ввел в нее
питуитрин. Подумав, влил в живот несколько литров  подогретой воды из ведра,
чтоб отмыть ткани от гноя, как отмывают машину от грязи, как недавно отмывал
страшную зекову клешню... Хорошо высушил и засыпал сухие антибиотики.
     -- Кетгута осталось на несколько швов, -- нервно сказала сестра.
     -- Ладно! П-постараюсь п-поэкономнее.
     -- Все равно не хватит.
     -- Давай шелк!
     --  Тогда не хватит  на кожу,  --  заволновалась  сестра,  краснея  под
маской.
     -- Что ж, п-прикажешь рану оставлять открытой? -- растерянно спросил я.
-- П-почему ты т-так м-мало взяла ш-шовного м-материала?
     -- Б-больше н-н-е б-было. -- Она тоже начала заикаться от волнения.
     --  Может  быть, есть н-нестерильный шелк или к-кетгут?  -- без  всякой
надежды спросил я
     -- Есть. Но стерилизовать его по инструкции.надо не меньше недели...
     -- Давай какой есть. Мы т-теряем время. Она п-просыпается...
     Я задержал  руки в брюшной полости, подумав об инфекции, а  потом зашил
нестерильным  шелком  апоневроз  и кожу  и  гордо  оглянулся, зная, что  все
закончится благополучно, но барак был пуст: триумф проходил незамеченным.
     Женщина вскоре проснулась и жалобно попросила:
     -- Покажите ребеночка!
     Я не стал отвечать и вышел из сарая.
     Я прожил здесь с сестричкой еще два дня. Больная поправлялась. Ее живот
не  очень  беспокоил  меня,  но  по  привычке  мы  продолжали  вводить  туда
антибиотики, чередуя с внутривенными инъекциями...

     Мы отправились  в лес, полный  спелой, удивительно  сладкой для  севера
малины, и ели большие  и теплые  фасеточные  ягоды  с таким сильным  запахом
солнца  и леса, что, казалось,  он  не  выветрится никогда, даже в желудках.
Чувствовалось приближение осени: повсюду  росли  грибы,  всегда загадочные и
странные для меня...  Лицо цепляло  паутину  вместе с  запутавшимися  в  ней
божьими  коровками,   а   редкие  деревья  с   листвой   гляделись  тусклыми
красно-желтыми фонарями  на ярком зеленом фоне кедров, которые раскачивались
и скрипели не по-лесному...
     Я  внезапно  понял,  что закончилось  затянувшееся  и  слишком  розовое
детство  с джазом  и  теннисом  и  наступила  новая  пора --  хирургическая,
выкрашенная в зеленые цвета,  как операционное белье, как  длинные  пушистые
иголки  этих  огромных деревьев, мерно  гудящих над моей головой... Fresh --
зеленый... новичек в хирургии.
     По дороге я выяснил, что сестричку зовут Соня, что из  Костромы  и  что
здесь отсиживает срок ее муж.
     -- А что, у остальных м-мужья тоже с-сидят? -- спросил я.
     --  У Клавы, -- улыбнулась она, и сразу все вокруг загудело  негромко и
начало исчезать. Я притянул ее к себе. Она подставила губы и стала деловито,
словно собиралась ассистировать, раздергивать молнию на моих штанах... Сунув
руку под подол клетчатой юбки, я,  вместо  привычных трусиков, прикоснулся к
жестким  пружинистым  волоскам  на  лобке и  влажной,  набухающей  под рукой
полуоткрытой щели,  куда с  наслаждением  погрузил пальцы,  успев  удивленно
взглянуть на нее.
     -- Я постирала... У меня только пара... с  собой... Я совсем забыла, --
бормотала она  мне  в  ухо,  задыхаясь  и переставая возиться с молнией.  Мы
занимались любовью стоя, а потом я повернул ее лицом к огромному кедру.  Она
нагнулась и  обхватила руками ствол, и ни хищники-комары, ни сводящие  с ума
запахи, ни несколько бессонных ночей не мешали нам делать это...

     Роженица выздоравливала. Я решил отвезти ее в городок.  Мы благополучно
добрались до роддома, а в больнице меня поджидала толпа больных,  и я целыми
днями оперировал,  выхаживал, перевязывал, все  больше  входя  во вкус жизни
земского хирурга...
     Перед отъездом меня пригласили в местный отдел здравоохранения -- будут
вручать  грамоту, подумал я, --  где  начальник, бритый наголо,  с  большими
буденовскими усами  мужик,  соообщил,  глядя  на  сидящую  рядом  миловидную
женщину лет  тридцати, что  больная,  которую  я оперировал  в  леспромхозе,
подала на меня в суд.
     -- Вы ш-ш-шутите, ребята! -- удивился я.
     --  Заявляю вам совершенно серьезно! -- надул  щеки начальник, и на его
черепе появились капельки росы.
     -- Вы  убили ее ребенка! --  строго сказала женщина.  -- Я главный врач
роддома. Эта больная после вашей операции лежала у меня.
     Я был потрясен несправедливостью и пошел в атаку:
     -- Вы, к-коллега, п-проморгали эту больную. Она не должна б-была рожать
в глухом лесу. У этой женщины была п-патология в родах,  которая п-привела к
разрыву матки  и  смерти п-плода.  Это  ваша вторая  ошибка:  вы  не  смогли
п-поставить п-правильный диагноз и  б-бросили  ее в  лесу. Она  должна  была
умереть от  п-перитонита,  или  эндометрита,  или  кровотечения еще до моего
п-приезда, поскольку п-плод п-просто разлагался в м-матке. Я сделал все, что
мог,  и  даже больше... Увидите,  она еще родит,  хотя  п-правила  требовали
ампутировать  матку. Чтобы вам  обоим  был  п-понятен  весь  идиотизм  вашей
п-позиции,  д-добавлю,  что оперировал  ее  в  нестерильных условиях  и  шил
нестерильным  ш-шелком. Рана зажила  п-первичным натяжением...  П-понимаете,
что это з-значит?! А вы з-заставили ее н-написать паскудное п-письмо!
     Я кричал,  зная,  что  теперь репутация местных врачей резко пойдет  на
убыль; чтобы избежать этого, они и наносили упреждающий удар.
     На прощание Соня и вторая сестричка пригласили  меня в баню к Сивцовым,
которых так я никогда и не видел. Был разбавленный спирт, пироги с картошкой
и капустой и вареная колбаса. Мы тихо  пили и ели, вспоминая маленького зэка
и злую гинекологиню из роддома.
     -- С-сколько вам здесь еще к-коротать, девки? -- спросил я, прощаясь.
     Они сразу поскучнели...
     Спустя  полгода  я получил повестку в  суд из того маленького  городка.
Симпатичная врач-гинеколог не хотела оставлять меня в покое. Мотэлэ, который
знал  почти  все  о  моих подвигах в  Североуральской  ссылке,  рассвирепел,
прочитав повестку, и забрал ее.
     Через неделю он позвал меня к себе и сказал:
     -- Забудь про эту историю с судом. Та баба-гинеколог -- сука! Тебе надо
было  простовыебатьее, а ты полез по Кронштадском  льду в сабельную атаку...
Однако молодец: делал все lege artis. Становишься хирургом, мальчик...


Глава 6. Хирургия: как награда... в наказанье

     Через несколько лет Мотэлэ сделал  из  меня классного  хирурга, который
любил и умел оперировать нестандартную хирургическую патологию.
     --  Яблядьза неделю научу шофера такси  оперировать гнойный аппендицит!
--  орал  Мотеле  на  очередной  кафедеральной  конференции.  --  Но,  чтобы
вырастить настоящего хирурга,  надобно десять лет. Кроме  страстного желания
выучиться этому мастерству, должно быть что-то еще в ваших пальцах, мозгах и
душах, где  должна поселиться  вера в  собственное хирургическое могущество.
Если вы достигли этого, окружающие сразу почувствуют и поймут...

     В  одно из очередных  дежурств, где я был  старшим бригады из семи  или
восьми  хирургов,  принимавших  неотложных больных  со  всего  города,  меня
пригласили посмотреть беременную в окраинном родильном доме.
     В   комнате-смотровой,   в   гинекологическом   кресле,   полусидела  с
разведенными  ногами  очень  пьяная  сильно  побитая  женщина  лет  сорока с
огромным животом. Отечные и  напряженные срамные  губы  в синяках и ссадинах
туго  обхватывали бутылку  зеленого стекла из-под  "Шампанского".  Тоненькая
струйка  крови  находила себе  дорогу  и  сочилась  откуда-то  снизу  из-под
бутылки.
     --  Беременность  35-37   недель,  --  сказала  дежурная  акушерка.  --
Сегодня-завтра должна рожать. Эти бабы потеряли всякий стыд... Скорая помощь
не смогла удалить бутылку... Я тоже пыталась...
     Я осторожно потянул, женщина застонала, но бутылка не поддалась...
     -- Д-дайте  шприц  с  новокаином,  -- сказал  я, и  через минуту извлек
бутылку. Вслед за бутылкой вытекло почти пол-литра спермы.
     --  Значит  она  переспала  с  десятком мужиков!  Представляете,  каким
родится ребенок и кем вырастет?! -- Акушерку душила ярость и праведный гнев.
     --  А ч-что ребенок? -- спросил я.  -- Жив? -- и склонился над огромным
животом, вдыхая свежий перегар и пытаясь определить, что она пила.
     -- П-похоже, ребеночек умер, -- сказал я, разгибаясь. -- Тоны сердца не
выслушиваются... и живот с-странный...
     -- Дежурный врач говорила, что с ребенком все в порядке, -- засуетилась
акушерка. -- Я сейчас сама выслушаю тоны сердца...
     --  Н-не  н-надо, --  начал  злиться я. --  Не м-может баба,  к-которой
завтра рожать, д-дрызгать напропалую с мужиками, да еще п-потом заниматься с
ними любовью... Даже с-самая никудышняя.  П-помните, С-станиславский в таких
случаях говорил: "Н-не верю!".
     Акушерка  в ужасе  таращила на  меня  глаза, а  студенты, с  которыми я
приехал, хихикали, прикрывая рты.
     -- П-попробуем вывести мочу.
     Сестра принесла стерильный резиновый катетер и лоток.
     --  Несите  м-металлический  катетер.  Самый  большой  и  ведро  вместо
л-лотка!
     --  Вводите! -- обратился я к акушерке. --  Н-не осторожничайте  так...
Это н-не ребенок внутри... Это п-перерастянутый мочевой п-пузырь.
     -- Не может быть. Я проработала почти двадцать лет! -- сказала акушерка
и ввела катетер.
     Моча заполнила  ведро  в  течение нескольких минут. Живот опал  и  баба
начала оживать. Она села в кресле, спустив вниз ноги, и огляделась...
     -- Где я, мужик? -- она сразу обратилась ко мне.
     -- Это доктор! -- вмешалась акушерка, переходя на мою сторону.
     --  Оформляйте  историю  б-болезни и  п-переводите  ее  к  нам.  Мне не
н-нравится живот.

     На следующий день я спросил заведующую гнойной хирургией:
     -- Как моя  б-больная с зеленой бутылкой во влагалище,  к-которую вчера
п-перевели из роддома?
     -- Наблюдаем! --  строго ответила она,  и я  больше  не  стал  задавать
вопросов.
     Через  сутки я  опять  дежурил,  а на следующий день улетал в отпуск  в
Коктебель, где меня поджидали ленинградские приятели-джазмэны.
     Поздно вечером, придя на обход в гнойное отделение, я спросил дежурного
врача:
     -- Где моя б-больная?
     С ней все в порядке, Боб! -- ответила она.
     --  Мне  уже г-говорили, что с ней все в  п-порядке. Мне даже говорили,
что выслушивали с-сердцебиения п-плода! Д-давайте взглянем... вместе.
     Я  долго  пальпировал  ее живот. Он  не нравился мне, но еще больше  не
нравились сухой язык и частый пульс. Она была заторможена, не реагировала на
пальпацию и не узнавала меня.
     -- Пусть срочно сделают анализ к-крови и