анестезиологам.  -  Готовьте   повторное  прямое  переливание  крови,  а  мы
постараемся остановить  кровотечение  в  ране...  За вами вся коагуляционная
терапия...  Не  жалейте  донорской крови  и  медикаментов. Вам  поднесут  из
клиники еще.
     - Они там в клинике даже не знают названий тех  препаратов, что есть  у
нас, - Горелик лягнул клинических хирургов, находившихся в операционной.

     -  Где Д-даррел?  -  Раздраженно  вспомнил  я.  -  Я  же говорил,  чтоб
с-срочно!
     - Она дает наркоз у себя в клинике! - Дали тоже начала нервничать.
     - Далинька! Мы сейчас не должны сердиться друг на друга. Я, надеюсь, вы
понимаете  это.  Мне  н-нужна  здесь  немедленно  моя  жена.  Мне  нужен  ее
клинический опыт, а не ваши мудрые мозги, задроченные мною. На столе врезает
дуба  Пол, как  бы  мы его не называли,  а  за  дверью  куча  родственников,
взвинченных и агрессивных. Хотите, чтобы я п-продолжал?
     - Машина давно ждет у дверей клиники Даррел.
     - Кто это сказал?
     - Я, Кэтино.
     - Кэтиноша!.  З-звони к ней в  операционную. Пусть  все бросает  и едет
сюда.  Немедля! Я  знаю, что  у  нее ребенок на столе.  А у нас  кто,  с-суй
хобачий?!  - я уже кричал, коагулируя и прошивая,  прошивая и коагулируя все
подряд,  забыв, а  потом  вдруг вспомнив,  что  надо попробовать  остановить
развитие  тромбо-геморрагического синдрома собственными  пальцами, ладонями,
головой своей, мозгами, что я умел делать, иногда, и не только останавливать
кровотечение, и что в ходе операции я уже готовил себя к этому.
     Я напрягся и сильно подумал про Пола и раскрыл хорошо знакомую страницу
со   схемой-картинкой    из    монографии   своей   коллеги   по   институту
"Тромбогеморрагический  синдром", изданной много лет назад  и увидел вживую,
как  стали  агрегироваться  эритроциты  в  капиллярах, а  потом  и в  мелких
сосудах.
     - Есть моча, - сказала Дали, проливая бальзам на душу. - С кровью.
     -  Ну  и  п-пусть  с кровью, главное, что пошла. Let us attend  to  the
business, gentlemen,  -  сказал я, немного  успокаиваясь и  уже зная, что  с
тромбо-геморрагическим синдромом мы справились. - Надеюсь, все понимают, что
операция не закончена, - и услышал в предоперационной громкий голос  Даррел,
отдающий команды направо и налево, голос, который  нельзя было спутать ни  с
каким  другим. Она вошла в операционную без халата, в  джинсах  и деревянных
сабо,  модных тогда, с фонендоскопом на  шее  и в серой в  рубчик солдатской
майке с  лейблом  "US Army",  надетой на голое тело. Эти  майки ей нравились
почему-то, и  она постоянно таскала  их  у  меня...  Твердые соски бесстыдно
торчали сквозь плотную ткань, демонстрируя  независимость  и нездешность  их
владелицы.
     -  Где  ты  валялась,  дорогуша, т-так долго? Опять  ловила колобуса? -
Спросил я и приготовился к отражению атаки.
     Она не обратила внимания на мои слова и  склонилась к  наркозной  карте
вместе с Дали. Я часто говорил  ей про колобуса. Она не понимала, но никогда
не спрашивала, что это такое.
     - Продолжайтэ, маальчыкы! -  заявила Даррел через минуту. - Все нээ так
очэнь плохо, каак мнэ сказаалы в тэлэфон.
     Дав  несколько коротких команд анестезиологам,  она не  смогла отказать
себе в удовольствии лягнуть меня при публике:
     - Ты, Рыжэнкый, до сых пор и нэ  поньял, что нэ анэстэзыолог и не можэш
командовать своым дэвкам, как и что положить в вэну. Опэрируй! Анэстэзыологы
здэсь нэ  за того, чтоб выслушывает твоы упрексы и  вытырает пот на лыцо илы
поправляет лаампы над  столом...  Ты всех втравыл в этот экспрымэнт с Полом!
Знаешь, что творыт за двээрь?
     Это  было уже слишком. Я набрал воздуха, чтобы заорать  и выставить ее,
как вдруг Дали, тонко чувствующая напряженность момента, заявила:
     - Гомеостаз нормализуется!
     Красный свет операционных ламп стал густеть на глазах...

     Мы  копошились  почти  час. В условиях  искусственного  кровообращения,
обеспечиваемого газонокосилкой, пустое, без крови, сердце работало  довольно
прилично, но как только я просил уменьшить производительность наса, давление
падало, и никакими медикаментами его не удавалось поддержать.
     - У нас есть еще полчаса,  чтобы имплантировать желудочек, окончательно
с-справиться  с  кровотечением  и  отключить г-газонокосилку... Неужто  Зяма
опять заставит  меня шить  аорту советскими  нитками,  - негромко  ворчал я,
пережимая сосуд.
     Операционная сестра вскрыла упаковку и протянула мне импортные иглы:
     - Японские. Зяма только что принес...
     Я  быстро наложил  анастомоз,  вшив в аорту  самый  большой  сосудистый
протез и негромко позвал:
     - Горелик! Взгляните, ч-чертов критик!
     - Блеск, БД! Доктор Шамвей не сделал бы лучше!
     - Т-теперь - входную м-магистраль, - сказал я.
     - Может быть, вы пришьете протез к ране сердца или вставите  магистраль
прямо в раневой канал? -  Осторожно начал Горелик. -  Все равно этот участок
миокарда сокращаться не будет.
     Мои  руки на  мгновение  остановились, но тут  же продолжили подшивание
протеза и, чтобы убедить себя в правильности действий я сказал:
     - Не помыкайте,  Горелик! Если вам  трудно грызть гранит  хирургической
науки, попробуйте хоть пососать его! -- По операционной прокатился смешок.
     Теперь  предстояло  пройти  круглым  ножом-кольцом  через  анастомоз  и
вырезать  кусок  ткани  сердца  на  верхушке,   чтобы  пустить  кровоток  по
магистрали.  Процедура прошла  гладко и  быстро, и  я не забыл поблагодарить
Господа за хорошую ассистенцию. Минута ушла на подключение желудочка.
     -  Запускаем  желудочек!  -  громко  сказал  я. - Пульсация  проходит в
асинхронном  режиме, без  кардиограммы. Управление  - по  первой производной
левого  желудочка.   Как   только   выйдем   на  режим,   производительность
газонокосилки  снижаем.  Все остальные  команды  по  управлению  стиральными
машинами дают Горелик и Зураб. С Богом!
     В   экспериментах  на   животных  с  такой  производительностью  и  так
эффективно  желудочек никогда прежде не работал.  Он  обеспечивал  не только
максимальную   разгрузку  ослабленного  сердца,  но  поддерживал  нормальное
артериальное давление.
     - Тромбо-геморрагический синдром  преодолен, кровотечение прекратилось,
- сказала Дали, сунув мне  под нос последний анализ  коагулограммы. - Мочи -
больше литра!
     -  Только не  перебдите, Далинька!  - взмолился  я.  - Если после ваших
с-стараний  полетят  тромбы  в  желудочек и  мозги, я п-предпочту  привычное
кровотечение... Пусть  п-поставят "When  You're Smiling", - попросил я и тут
же услышал занудливый голос Зураба:
     - Мембрана в желудочке стала  залипать. Нет  притока.  Затромбировалась
входная магистраль. - Голос вколачивал меня в пол операционной, потому что и
я, и  Зураб, и все  остальные понимали,  что Дали перебдела  и у Пола вместо
кровотечения  начал  превалировать  тромботический  компонент,   еще   более
страшный,  чем  геморрагия...  И  опять этот  страшный  бледно-розовый  цвет
операционных ламп.
     - Стоп! Нэ суэтыытэс, малчыкы! Гэматокрыт слышком высокый. Сдэлаэм Пола
болшэ жыдкым. Это снызыт тромбообразованье, - сказала Даррел  и поглядела на
анестезисток.
     - Только учти, подружка,.. - попытался встрять я.
     Я нэ коончыла! - Нервно продолжала она. - Строго дозыруйтэ мэдикамэнты,
Далы!
     Любимый голос сеял надежду.
     -  Выходная   магистраль  затромбирована.  Тромбы   в  кровяной  камере
желудочка. -  Противный  голос  Зураба возвращал  меня в жуткую  реальность:
необходимость замены затромбированного искусственного желудочка.
     Я   вдруг  увидел,  как  прилично  работавшее  сердце  остановилось  на
мгновенье  и  стало  фибриллировать.  Все  начиналось  сначала:  требовалась
кардиореанимация и смена искусственного желудочка...

     -  П-пожалуйста,  выключите   м-магнитофон!  -  попросил  я.  -  Зураб!
Прибавьте  п-производительность газонокосилки.  Лед  в перикард  и начинайте
качать кардиоплегический раствор.
     - На  столе лежат два стерильных желудочка,  но  их  производительность
ниже, чем у затромбированного, - сказал очередную гадость Зураб  и с мольбой
посмотрел  на  меня.  Он  обожал Пола, подражая ему во всем,  даже  в манере
носить усы и, как тот, никогда  не надевал галстук, даже если бы ему грозила
церемония вручение Нобелевской премии..
     Я отсоединил затромбировавшуюся соковыжималку  и,  не взглянув  на нее,
принялся отмывать магистрали от  тромбов. Это  всегда была мучительно долгая
процедура,  которая никогда не давала гарантий... Однако Господь в  тот день
не оставлял меня  ни на минуту.  Я поменял  желудочек  и уже готов  был дать
команду включить привод, как вновь заныл Зураб:
     -  Производительность этого желудочка ниже реальных потребностей Пола в
кровотоке. При нагрузке он не даст нужного объема циркуляции.
     -  Зураб!  З-заткнитесь!  Про  таких,  как  вы  Мерфи говорил:  "Всегда
н-найдется человек,  который знает, что ппроисходит  на самом деле. Его-то и
надо уволить!". Не  думайте, что  вы здесь единственный, к-кто  любит его, -
ворчал  я,   продолжая  работать.  -  П-постарайтесь   понять,  что  с  этим
м-маленьким желудочком он не станет играть в футбол... даже с вами. Он будет
лежать и после того, как его сердечный выброс придет в норму...
     -  Как с  гомеостазом, Дали? -  повернулся  я к анестезиологу. - О'кей.
Отключайте  кардиоплегию.  У  меня все  готово.  П-пускайте привод.  Частота
сокращений не больше 60 в минуту. С-согревайте!
     Желудочек работал вовсю.  Сердце начало  мощно  фибриллировать. Густой,
ярко-алый свет был разлит по операционной...
     - Дефибриллятор! Все от  с-стола!  Минимальный разряд  в  триста вольт!
Нет! Стойте! Я сам,  - сказал я и  прикоснулся пальцем к миокарду,  и понял,
что мы свое  дело  сделали: сердце сейчас  запустится без  дефибриллятора  и
будет  прилично   работать.   Остальное   сделает  искусственный  желудочек.
Включайте магнитофон! Сколько времени мы ковырялись, Дали?
     - Час, семнадцать с момента кожного разреза. В Хьюстоне  меньше, чем за
два не управились бы! - Дали цвела розовым цветом.
     Отключайте г-газонокосилку!
     Я понаблюдал пару минут, как работает сердце, и скомандовал:
     -   Баста!  Зашиваемся.   Всем  спасибо.  Д-дарелл!  Обнимемся  дома...
П-постараюсь поймать тебе колобуса вечером.

     Через двое  суток Пола перевели на вспомогательную легочную вентиляцию.
Он не  приходил в  сознание, хотя гемодинамика была просто  потрясающей  для
человека,  пробывшего  больше  часа  в  состоянии  клинической  смерти   вне
госпитальных  стен.  Самописцы  прилежно  продолжали  мониторинг  с  помощью
катетеров,   электродов  и  датчиков,  навешанных  на  него,  и   я  подумал
автоматически, что этого материала хватит на несколько диссертаций.
     Желудочек работал третьи сутки. Я  ни разу за это время не был дома, не
принимал  душ,  не  брился  и  от  меня  пахло,  как  от  Гиви.  Большинство
лабораторной  публики  делало то же  самое.  Они все забыли  про наступившую
свободу и новую власть, обещавшую каждому грузину по паре девок, по большому
бесплатному  пирогу  каждый  день  и  по такой  же большой  бутылке  вина, и
проводили все время в операционной, откуда не стали забирать Пола, переложив
его на функциональную кровать.
     Я  просиживал  возле  него часами,  пытаясь  по  энцефалограмме, кривым
давления и ЭКГ,  по зрачкам, по  кучам лабораторных анализов спрогнозировать
ход дальнейших событий. Пол молчал и не реагировал на звуки.
     Было  далеко  за полночь.  В  операционной привычно копошилась публика,
контролирующая  соковыжималку,  регистраторы,  катетеры,  перекладывающая  и
протирающая его, чтобы не было пролежней  и  пневмонии.  Сновали лаборантки,
санитарки. Чарли Паркер тихонько  выдувал на своем  саксофоне "My Melancholy
Baby".  Я  задремал возле  него,  сидя  на  стуле, и почувствовал,  что  Пол
приходит в себя: раздался посторонний звук или стон...
     -  Пол!  -  Склонился я  к  нему,  поднимая рукой  веко.-  Пол!  Хватит
валяться! Вставай!  Все х-хорошо!  Ты в  порядке,  парень!  Ты п-поправишься
скоро! Ты в Лаборатории. Слышишь? Я Борис!
     Я кричал,  а  публика побросала дела в операционной  и толпилась  возле
кровати.
     - Пол, с-сукин сын! Открой глаза! Мы все тебя любим! Давай! Открывай! -
Я тряс его за плечи.
     Пол  молчал.  Заросшее   седой  щетиной  лицо  делало  его  похожим  на
Хемингуэя. Я  всматривался в него, стараясь  отыскать гримасу боли, но  лицо
было  удивительно  спокойным.  Публика тихо разбрелась, вернувшись  к  своим
занятиям и вдруг он что-то сказал.
     Тихо! - заорал я. - Выключите  звучалки!  Пол! Повтори, парень, что  ты
с-сказал только что! Повтори, п-пожалуйста!
     Все замерли, ожидая чуда. Он опять шевельнул губами.
     - Б-о-о-о-о-и-и-и-а-а-а! - промычал и затих.
     - Говори,  Пол! Говори! -  Кричал  я,  с  трудом удерживаясь,  чтобы не
трясти его.
     - В-ы-ы-ы-и-и-т-и-и и-и-и-о-о-д-д-т-т...
     - Что?! Что ты с-сказал?!
     Я почти прижал  ухо к  его  губам. Пол молчал,  но я  уже знал, что  он
сказал, и  мне стало  страшно... и одиноко... Сначала  Этери. Теперь  Пол. Я
повернулся к публике:
     -  Он  с-с-с-сказал,  чтобы я выключил привод.  Он хочет,  ч-ч-чтобы мы
д-д-д-дали ему умереть...
     Утром  Полу  стало лучше.  Он открыл глаза с хорошими зрачки.  Я  начал
забывать про ужас прошлой  ночи и решил на пару часов съездить домой, потому
что чувствовал, как слипаются от грязи хромосомы.

     Я стоял под душем и наслаждался твердыми струями, смывающими пот, страх
и страдания последних дней.  Дверь ванной  отворилась и я увидел белое  лицо
Даррел.
     "Он умер," - сразу подумал я, ожидая, когда она, наконец, заговорит.
     - Горыыт ваш ынстытуут! -  Сказала Даррел.  - Толко что звоныл. Из окон
выден сыльный болшой пожаар с огнями.
     - К-какой корпус горит? - крикнул я, выбегая из ванной.
     - Нэ знаю... Куда бэжыт голый! Позвоны лабраторью!
     Я вышел на балкон, с которого в  хорошую погоду без бинокля  были видны
не только институтские корпуса,  но, покрытые снегом даже в августе, вершины
Эльбруса, где начинался мой роман с Даррел,  которую тогда звали Гердой. Над
лабораторным корпусом стоял густой черный дым...
     Я не  помнил,  как доехал до  института. Все  пять  этажей  лаборатории
горели  так,  что  пожарные не могли  приблизиться  к зданию, а  струи воды,
мгновенно испаряясь, лишь усиливали бушующее пламя.
     - П-почему такой сильный огонь? Где п-публика? Что с Полом? - спрашивал
я, проталкиваясь сквозь толпу, обступившую горящий корпус.
     Появился Горелик с глубокими ожогами на лице и руках.
     - Пол  остался там, БД, - сказал он, глядя на лабораторный корпус. - Мы
стали отключать привод и датчики, чтобы вынести его. Давление сразу упало, и
он вырубился. Мы хотели опять включить соковыжималку, но тут начали лопаться
стекла и пламя  с  нижнего  этажа  полезло  в операционную,  распространяясь
ненормально  быстро.  Гудело, как  в трубе.  Весь корпус  был в  огне.  Мы с
Зурабом взял его на руки, а потом  положили обратно на кровать.  Мы не могли
выйти втроем... даже  без  кровати  и привода.  Он,  наверное,  понял  это и
простил нас. Зураб не хотел уходить без Пола. Я ударил его...
     Горелик плакал, промокая лицо подолом зеленой хирургической рубахи.
     Вокруг стала  собираться лабораторная публика,  хирурги  из  клиники...
Появился бледный взволнованный Царь. Я не смог удержаться и сказал, понимая,
что не следовало этого сейчас говорить:
     - Похоже, мы дождались с вами, коллеги: института не стало...
     Вдруг  вся  толпа  разом  ахнула,  задрав головы. В  окне пятого  этажа
появилась   голова  человека,  пытавшегося  выбраться  на  широкий  наружный
подоконник.  Языки пламени  гнали человека наружу.  В клубах дыма невозможно
было  разобрать,  кто  этот несчастный.  Лестницы  пожарных  не доставали до
пятого  этажа:  бушующий  с неимоверной  силой  огонь  не  позволял  машинам
приблизиться к зданию. Толпа  громко кричала что-то. Внезапно до меня дошло,
что все вокруг повторяют: "Кэто". Так звали мою лаборантку.
     -  Г-г-господи!  К-к-кэтино!  -  Заорал  я,  пытаясь  отогнать от  себя
ощущения, которые испытывала лаборантка на подоконнике пятого этажа.
     Бедная   девочка,   казавшаяся  отсюда  кусочком   обгоревшего  тряпья,
несколько мгновений еще двигалась по подоконнику. Пожарные пытались поливать
ее  водой  из брандспойтов, но тугие струи  просто  смыли обгоревшее  тельце
обратно в помещение, из которого она только что пыталась выбраться.
     Трагические события последних  нескольких дней, исчезновение Этери, две
смерти  сразу, только  что, громкие крики экзальтированной толпы, жуткий гул
пожара,  неимоверно мощное  по силе  пламя,  словно  вырывающееся  из  сопла
реактивного самолета, ощущение полной собственной беспомощности и отсутствие
всякой  перспективы,  оказались  выше  моих сил.  Я почувствовал,  что теряю
сознание и,  прежде  чем  упасть  под  ноги толпе,  на  мокрый  институтский
асфальт, покрытый копотью, успел подумать, что обморок для меня сейчас самый
лучший выход, потому что иначе я просто сойду с ума или умру...
     Придя в себя, я  почувствовал,  как чьи-то руки поднимают меня с земли.
Горелик кричал что-то, но я не  понимал  или  не слышал из-за сильного гула.
Было  трудно  стоять и я опять сел на  асфальт. Толпа образовала кольцо. Все
что-то кричали. Принесли боржом. Кто-то совал металлическую фляжку в лицо. Я
сделал  глоток...   Коньяк.  Я   глотнул  еще  и  начал  приходить  в  себя.
Лабораторная  публика странно смотрела и пыталась оттащить меня к машинам. Я
встал, с трудом вырываясь из цепких рук, и медленно пошел за ними...
     -  К-к-к-кто  мне  с-с-с-с-скажет,  что п-происходит?  -  Прокричал  я,
усевшись  боком  за  руль  чужого  Жигуля.  - П-почему  г-горит  так,  будто
Лабораторию п-поливают к-керосином?!
     -   Кто-то  открыл   вентили   резервуаров   с   жидким  кислородом   в
газораспределительной камере!  - Стал орать мне  в ухо  Горелик  и, подумав,
добавил. -  Похоже,  Зяма  остался в лаборатории  и тоже... Он  сказал,  что
попытается вынести со склада японские регистраторы.
     Лабораторная  публика начала  опять кричать мне что-то, отталкивая друг
друга, плача, размахивая руками и оглядываясь  на подходивших и  подходивших
институтских  хирургов,  которые окружили машину кольцом,  глядели  на меня,
цокая языками и приговаривая что-то.
     - Нодар! - Заорал я, что  есть мочи, впервые называя Горелика настоящим
именем. - Что еще с-случилось?!
     - Ничего  страшного,  БД,  по  сравнению  с тем, что уже  произошло. Вы
теперь не рыжий. Вы седой... Совсем...
     Я машинально провел рукой по волосам и приблизил ладонь к
     лицу.

ЧАСТЬ II
О, КАК УБИЙСТВЕННО МЫ ЛЮБИМ...

Глава 1. Ресторан "LIDO"

     Пожар, что спалил  лабораторию  и  унес  жизни  нескольких сотрудников,
выжег  в  душе  и теле БД большую  черную дыру, всосавшую  в  себя  вместе с
небольшими  радостями,  которые  еще выпадали  изредка,  часть его самого  и
теперь  эта обугленная  плоть  постоянно  жила  рядом, укоряя  и  сострадая,
разделяя его жизнь огненной чертой, за  которой  он  стал говорить  о себе в
третьем лице, будто все последующие после пожара события  приключались не  с
ним,  а  с  той обугленной  плотью,  или сама плоть  оценивала  и  описывала
происходящее. Он постоянно казнил себя за это несчастье, стараясь докопаться
до причины, и не мог, и успокаивал себя  тем,  что  размышления над загадкой
также важны, как ее решение.
     БД  жил  теперь день  за днем,  так  живут  желуди  или  жуки, медленно
втягиваясь в бизнес-жизнь компании Хуго Риттенбергса. Многочасовые сидения у
компьютера за переводами и отсутствие физических нагрузок делали его к концу
дня похожим  на  обмылок в  солдатской бане. Но  он  был рад  новой службе и