ольшая х-хирургия, Лизавета, это тебе не с-суй хабачий, если ты
п-понимаешь, что это  з-значит..., и... н-не г-гениталии лизать у незнакомой
официантки из  п-провинциального кабака  на  границе,  чтобы этой в-выходкой
п-потом  эпатировать д-дурной  п-посольский  народец..., к-который  д-держит
латышей за  п-придурков  ...  Б-большая х-хирургия,  Лиз,  как  г-гениальная
музыка,  к-которую  ты  сам  п-пишешь,  к-как п-писал  свою  Бах,  и...  сам
исполняешь, разумеется,  если  ты Бах в х-хирургии... И в  этой музыке  все:
весь т-твой с-собственный и остальной мир со с-своими  с-страстями, любовью,
отчаянием, бедами, властью,  успехами, с-смертью и н-н-надеждой..., п-потому
что  ты  --  "храм Божий, и  Дух Божий живет в  тебе и  если  кто храм Божий
разоряет, разорит того Бог; ибо храм Божий свят, ... и это -- ты", -- пьяный
БД   с   трудом   отыскивал  в  памяти  забытые  слова  Первого  Послания  к
Коринфянам...





Глава 5. Мотэлэ

     Только я  успел  закончить институт, отца перевели в  Свердловск и  вся
семья потащилась за ним из Ленинграда. Мне  в  ту пору было до лампочки, где
работать и как, и я поджидал, чтоб родители пристроили, где получше... Так и
случилось.  Один  из  отцовых  офицеров-инженеров  оказался сыном известного
хирурга -:двухметрового старого еврея-матершинника, имевшего по тем временам
все  возможные  звания  и  награды,   необычайно  свирепого,  но   прекрасно
оперирующего все: от панарициев и параректальных свищей до опухолей пищевода
и митральных стенозов. Он ничего не боялся и тащил к себе на кафедру хороших
хирургов, предпочитая евреев.
     У него, как  у  моего  деда, были традиционно еврейские имя, отчество и
фамилия:  Михель-Меер  Тельевич  Зускинд.  Последнему  придурку  в СССР было
понятно, что с  такой кликухой получить  даже самые дешевые награды и звания
невозможно. Поэтому еще до войны он стал Михаилом Тимофеевичем Заславским.
     Я не долго размышлял, прежде чем дать суровому семидесятилетнему старцу
прозвище, которое намертво закрепилось за ним: Мотэлэ -- так звали одного из
героя Иосифа Уткина, которого я любил и знал наизусть и которому после войны
по приказу вождя сбросили кирпич на голову...
     Мотэлэ очень скептически отнесся ко мне -- лабуху, пижону и насмешнику,
который  интересовался  хирургией  не  больше,  чем  успехами  в  разведении
шелкопряда на Северном  Урала. Мотэлэва жена,  гордая и величественная  Либа
Гершевна, -- я сразу окрестил ее Ривой из того же  Уткина: "Вот Мотэлэ любит
Риву, а  у Ривы отец раввин" -- заведовала кафедрой фортепиано  в  Уральской
консерватории и  успела  привить  Мотэлэ музыкальные предпочтения,  согласно
которым  джаз   считался   "музыкой   толстых",   по   гнусному  определению
пролетарского писателя  Максима  Горького,  которого  я  терпеть не  мог, но
перечитывал всегда с удовольствием.

     Мой  отец  энергично  продвигал  Мотэлэва  сына  по служебной  лестнице
военной авиации, и Мотэлэ следовало быть благодарным. Вскоре  он вызвал меня
к себе и, оглядев, с неудовольствием сказал:
     --   Мне  повезло:  в  свое  время   я  окончил  медицинский  факультет
Гамбургского  университета.  Твой  Первый  Мед  в  Ленинграде,  которым   ты
гордишься, сущее говно перед моим. Хочешь, чтоб я дальше развивал эту мысль?
     Я не  поверил своим ушам, залился краской, но  сразу и навсегда полюбил
старика-разбойника.
     -- Не  знаю, что из  тебя  получится,  парень,  однако  попробовать  мы
должны. Я  обещал  твоему  отцу, --  сказал он  и  начал рыться в бумагах на
старинной   работы  письменном  столе,   украшенном   резьбой  и   латунными
инкрустациями,  со множеством ящиков и  красивой деревянной оградой,  как на
корабельной палубе.
     Я был здесь впервые и с  любопытством раглядывал антикварный кабинетный
гарнитур: высокие, похожие на тронные, стулья с подлокотниками в виде львов,
кожаными спинками и сиденьями, большой, кованный по  краям сундук с  могучим
висячим замком, где, как  позже  прознал  я,  хранился  кафедеральный спирт;
такой  же  могучий  кожаный диван с высокой спинкой  и  полкой  с  фигурками
китайских божков, несколько книжных  шкафов с книгами на немецком в  толстых
кожаных переплетах...
     --  Ну  что  ты  стоишь,  как  поц!  --  сказал  Мотэлэ  с   Манькиными
интонациями. -- Иди сюда. Я, кажется, нашел. Смотри! -- и он протянул оттиск
журнальной статьи на английском.
     -- А что ты делал в институте, кроме того, что  играл в джазе, мальчик?
-- продолжал он напористо.
     Сильно удивившись, я собрался перечислить предметы, но Мотэлэ, видя мое
замешательство, остановил:
     -- Немецкий, английский, идиш?...
     -- Н-немецкий, -- признался я.
     -- Сможешь перевести с английского?
     -- П-попробую.
     --  Меня  интересует  выделение кальция  с  мочой  у  больных  сахарным
диабетом, которых  нам часто приходится оперировать....  Не  читай, когда  я
говорюблядь! -- заорал вдруг Мотэлэ,  вырвал оттиск и швырнул на пол. -- Это
английский! Все равно ведь нихуянепонимаешь!
     Старик-босяк в звании  академика, с кучей орденов Ленина,  все больше и
больше нравился мне. Потрясенный, я глядел на Мотэлэ влюбленными глазами.
     --  Обследуешь  тридцать  больных с  диабетом  в отделениях  терапии  и
тридцать в  хирургических  отделениях:  до  и  после операций.  У каждого  в
течение  двух  недель  будешь собирать  ежедневно суточную  мочу, из которой
станешь  отбирать  пробы для  определения  концентрации кальция...  Подумай,
какие еще анализы  могут понадобиться. Через три месяца жду от тебя статью с
результатами  твоей  деятельности  на  этом поприще,  -- ехидно добавил он и
встал из-за стола.
     Уже у дверей меня вновь догнал сердитый голос:
     --  Переведи  статью,  поц! Там  всего семь страниц. Она  тебе  поможет
разобраться в проблеме. Управишься за две недели с переводом?!
     -- П-постараюсь, -- без всякого энтузиазма ответил я, подсчитывая в уме
лошадиные объемы мочи, с которыми предстояло иметь дело.

     В растерянности стоял я за дверями Мотэлева кабинета  и шевелил губами.
По  самым грубым подсчетам выходило, что в течение месяца надо было перелить
более полутора тонн чужой мочи.
     -- Зачем  эти огромные объемы? Я же  собирался стать хирургом... Чертов
старый  еврей!  --  нервно бормотал  я,  не обращая вниманию на  толпившуюся
вокруг  хирургическую  публику, сочувственно  смотревшую  на  меня,  как они
всегда смотрели на каждого, кто хоть недолго побывал в кабинете Мотэлэ.
     На  следующий день  я купил три  десятка трехлитровых  банок,  не забыв
послать чек  в бухгалтерию клиники,  и, договорившись  со старшими  сестрами
отделений,   разнес   банки   по   туалетам.  В   тот   же   день  я  жестко
проинструктировал  больных,  сестер и санитарок,  что  и  как надо  делать с
банками,  выплатив  небольшие  гонорары  из  собственного  кармана  ключевым
фигурам своего  первого научного исследования.  Затем отнес  Мотэлэ  перевод
статьи. Он забрал  и сразу уткнулся  в бумаги, не  поинтересовавшись, почему
так быстро...
     Несколько  дней  я наслаждался,  наблюдая, как больные  собирают  мочу,
отбирают пробы  и  несут  в биохмическую лабораторию.  Санитарки  занимались
мочой послеоперационных пациентов.

     Через  несколько дней  санитарка,  ежедневно  таскавшая  Мотэлэ  стакан
крепкого чая  с коньяком, заплетавшимся от страха языком сообщила, что тот в
сильном гневе и требует к себе. Не чувствуя вины, я спокойно вошел в кабинет
и уставился на любимого профессора.
     С  трудом продираясь сквозь громовой Мотэлев  мат,  пословицы на идиш и
немецком и брызги слюны, долетавшие до дверей, я понял, что это моя личная и
прямая  обязанность самому заниматься мочой,  а не перепоручать  по-жидовски
гешефт  санитаркам  и уж  тем  более больным.  Я  должен  доказать персоналу
хиругической клиники, что не брезгую черновой работы.
     -- Да, да! -- громыхал Мотэлэ. -- И в жопу больному пальцем лазить... и
нюхать вынутое говно или гной из  раны... и, если  надо,  лизать  их,  и  во
влагалище грязной  бабы  совать  пальцы,  и в  разлагающиеся органы трупа  в
морге, потому что иначе хорошим хирургом не стать! Потому что хороший хирург
не только хорошо оперирует, но хорошо лечит и лучше всех ставит диагноз!
     С  этим трудно  было  спорить,  но  согласиться  было  еще  труднее.  Я
повернулся и вышел  из  кабинета. Почти  месяца  после  этого  скандала  вся
клиника  хихикала, наблюдая,  как каждое  утро я перемещаюсь по отделениям и
этажам с  банками мутной урины. Я так пропах мочой, что пассажиры в трамваях
удивленно оборачивались, а  Манька каждый вечер  загоняла меня под  душ и  с
остервенением терла спину, будто там крылся источник мерзкого запаха.
     --  Чего он хочет  от  тебя,  Бэрэлэ, этот старый  поц  с  орденами? --
спрашивала она.  -- У  моего покойного  братушки Левушки, когда он заведовал
военным  госпиталем в  Полтаве, было орденов не меньше, но он никогда так не
выебывался!
     --  Манька!  Я  верю:  твой б-братан  был  с-святым.  Это  п-про  него:
"Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они
увидят Бога!" Но орденов  и з-званий у него  было в с-семь раз меньше, чем у
Мотэлэ, и нечего обижаться, старая к-карга!
     Когда я пришел к Мотэлэ с готовой статьей, тот даже не взглянул на нее,
зато  на  следующий  день  потребовал  полностью  переделать.  Я   исправлял
осточертевшую статью семь раз, пока не догадался принести первый вариант.
     -- Годится! -- сказал Мотэлэ, едва взглянув. -- Можешь публиковать.
     Я  был  рад,  что  выдержал  испытание  и  не  послал  все к  черту,  и
влюбленными глазами смотрел на старика, и улыбался в ожидании похвалы.
     -- Ступай! -- сказал чертов жид и выставил из кабинета.

     Скоро он опять зазвал к себе:
     -- Я пишу книгу о болезнях венозной  системы. Мне срочно нужны данные о
гистологической  структуре  вен  новорожденных.  Тебе  придется  пару недель
поработать в морге. Будешь иссекать подкожные  вены  конечностей у трупов...
Потом проанализируешь и опишешь результаты работы гистологов. Можешь идти.
     Я  готов  был  набросится на  старика с кулаками и,  взявшись  за ручку
двери,  размышлял,  что, пожалуй,  пора  похерить этот гнусный хирургический
мир, где мне не позволяют ассистировать даже на операциях аппендицита...
     -- А когда ты успел научиться английскому? -- раздался голос за спиной.
     Я  повернулся, чтобы сказать  гадость,  и  уже  открыл рот, но он вдруг
легко встал со стула-трона и, подойдя ко мне, произнес:
     -- Стоп, стоп, Бэрэлэ! Не горячись. Приходи сегодня на ужин. Либа будет
рада. Помузицируете в  четыре  руки... Только  без джаза...  --  И  я  сразу
простил ему все,  и любовь к  проклятому  старикану вспыхнула  во  мне с еще
большей силой.

     Через  несколько месяцев  из гонимого всеми  жалкого щенка,  способного
лишь  на  транспортировку  мочи  по  этажам  клиники  и  отстойную  работу в
зловонном  морге, я превратился  в Мотэлева  фаворита,  которого тот повсюду
таскал за собой: на обходы, консилиумы,  ассистенции практически всех  своих
операций... Он по-прежнему  нещадно ругал меня грязным уральским матом,  бил
инструментами по рукам, долго выдерживал в гнойном  отделении,  полагая, что
только  там наиболее  часто возникают  нестандартные  ситуации, заставляющие
хирурга  творчески  мыслить, что только  из гноя,  грязи и жуткой вони может
родиться   настоящий   хирург:  не  брезгливый,  смело  мыслящий   и  хорошо
ориентированный   анатомически,  потому  что   не  по   картинкам  исследует
рациональные  хи   хххрургические  доступы  к   органам,  сосудам  и  другим
структурам человеческого тела...
     Я незаметно подружился  с Ривой, Мотэлевой женой, и теперь, часто бывая
у  них в  доме,  научил  ее играть буги-вуги, и  мы с  наслаждением лабали в
четыре  руки, импровизируя  на  все лады. Чопорный консерваторский профессор
Рива, которая даже по дому разгуливала в туфлях на каблуках и строгом, почти
концертном  костюме, заводилась, как последняя  джазушница,  и,  притоптывая
отечными, с варикозно  расширенными венами, ногами,  бацала бит или выдавала
правой рукой такие виртуозные каденции, что у меня отваливалась челюсть...
     -- Рива! -- взволнованно говорил я, пританцовывая. -- Вы р-родились для
д-джаза!  Вы уральский  К-каунт  Бейси. Н-настоящий  джаз так  же г-глубок и
с-серьезен,   как  к-камерная  музыка.   К  с-сожалению,   вам  никогда   не
п-приходилось слышать настоящих мастеров...
     -- Либочка! -- лез Мотэлэ,  серьезно поддав. --  Может быть, этот Рыжый
поцушник прав?  Если честно,  мне  тоже  нравится  джаз.  Тот дрэк,  что  ты
заставляешь меня слушать по пятницам в филармонии, утомляет...
     Суровый  и злой матершинник, никому не дававший спуска в клинике,  дома
Мотэлэ  разгуливал  в  полосатой  пижаме и шлепанцах, похожих  размерами  на
детские санки, и был при этом не менее элегантен, чем нарядная Рива.

     Через год счастливой хирургической жизни у меня погиб больной. Я не был
виноват: больной  был  очень  тяжелым  и  его не  следовало  оперировать.. В
клинике ответственность за послеоперационную смерть брал на себя  Мотэлэ, но
хирург  всегда приносился в символическую  жертву, и Мотэлэ отправил меня на
два месяца в ссылку в глухую уральскую тайгу. Маленький городок с населением
в несколько тысяч и прекрасной библиотекой  с еще дореволюционной классикой,
отлично  сохранившимися  энциклопедиями  и   словарями,   редкими  изданиями
двадцатых-тридцатых  годов и  толпой подписных изданий,  от  вида  которых я
возбуждался  и гнал прочь преступные мысли о  кражах, предназначался рабочим
леспромхозов и персоналу окрестных тюрем.
     Больничка,  располагавшаяся  в  небольшом   каменном  строении,   имела
стационар  на  десяток  кроватей,  где  лежали  старухи  с неизвестными  мне
терапевтическими  болезнями.  Я был здесь  единственным врачом,  под началом
которого  состояли  три  медсестры,  одна с  усами, несмотря  на жару всегда
одетые в телогрейки и сапоги. Больных  было немного, и я проводил первые дни
в библиотеке.
     На  третий  день  приятной, как  у  революционеров,  царской  ссылки, в
библиотеку  прибежала  сестра  с  усами  и,  превозмогая  одышку,  уральской
скороговоркой выпалила, что из тюремной больницы привезли умирающего зэка.

     В коридоре, на голом полу  --  носилки,  на которых его принесли,  были
приставлены к стене  -- лежал, свернувшись калачиком,  маленький, похожий на
подростка,  заключенный   с  землистым  лицом.  Он  тихо  стонал  и  шепотом
матерился, монотонно повторяя:
     -- Блядьбуду... блядьбуду...
     Три  молодых мужика  в форме солдат внутренних войск МВД,  с автоматами
наперевес и  закатанными  рукавами гимнастерок, стояли возле носилок с видом
полной непричастности к происходящему.
     -- Что с-случилось, д-джентльмены? -- спросил я, глядя на них.
     Солдаты молчали и удивленно  разглядывали меня... Я увидел себя глазами
людей с  ружьями: всклокоченные рыжие волосы, напоминающие  соломенную крышу
сарая,  шорты,  сандалии  на  толстой  подошве  на  босых  ногах  и  плотная
студенческая  майка  с  символикой  какого-то   американского  университета,
которую мама, заведовавшая родильным домом, привезла прошлым летом из Сочи.

     -- Я с-спрашиваю, что с-случилось, офицеры? -- наседал я, люто ненавидя
этот мир тюрем, лагерей и КГБ.
     -- Эта падла замастырила себе что-то, -- произнес один  из них  и после
секундного  раздумья, видимо, убедившись,  что я  не представляю  опасности,
грязно выругался.
     -- Я не п-понял. Вам п-придется повторить, -- как можно мягче сказал я,
ненавидя и боясь их еще больше.
     -- Этот чмырь, заделал себе мастырку! -- проорал мне в ухо охранник.
     -- Что такое м-мастырка?
     --  Ну вы даете,  доктор! -- вмешалась медсестра  с одышкой и усами. --
Где вы росли?
     Но я уже догадался, что это значит.
     "Господи! -- подумал я. -- Эти бедные ээки намеренно калечат и истязают
себя, лишь бы вырваться на волю или попасть в тюремную больницу."
     Я  сразу вспомнил чьи-то рассказы,  как  зэки заражаются  туберкулезом,
поедая мокроту больных, которую те продают за деньги или пачки чая...
     -- Что он н-натворил? -- спросил я.
     Кто-то из солдат назвал номер статьи Уголовного Кодекса.
     -- Убил кого-то... -- перевела сестра, нервно проведя рукой по усам.
     -- Я с-- спрашиваю, что этот п-парень сделал с собой?
     - Мы не знаем и тюремный врач не знает, -- сказал охранник, не глядя на
меня. -- Поэтому его привезли сюда.
     -- П-пожалуйста несите его в п-перевязочную. Я сейчас п-приду...

     Сестры раздели зэка, и теперь он лежал на операционном столе под слабой
операционной лампой, едва освещавшей худое и немытое, почти детское  тельце,
с  непомерно большой  и  напряженной  правой  ногой,  будто какой-то  шутник
накачал ее воздухом.
     -- Эй! -- начал я осторожно, приступив к осмотру. -- Вы в б-больнице. Я
хочу п-помочь вам. П-пожалуйста, расскажите, что п-произошло.
     Зэк молчал, хотя я знал, что он в сознании. Пальпируя напряженную ногу,
я   терялся  в   догадках...  Высокая   температура  и  явная   интоксикация
свидетельствовали о гнойной инфекции, однако зэкова клешня была целехонькой:
без ран и мелких ссадин.
     Я  понимал,  что  передо  мной  артефакт.  Без  наличия  входных  ворот
появление  инфекции в ноге зэка  просто  невозможно. Может быть, это  острый
венозный  тромбоз...  или  гематогенный  остеомиелит?  Нет,  вряд  ли!  Мозг
лихорадочно искал похожие случаи и не находил.
     --  П-послушай, парень! -- сказал я. -- П-посмотри  на меня.  Я молодой
врач с  минимальным с-стажем и здесь  -- в с-ссылке, как  ты -- в т-тюрьме..
Если мы н-не п-поможем друг другу, умрешь, не п-побывав на  воле... С-сечешь
п-поляну?
     -- Дай закурить, доктор, -- тихо сказал он, выдержав долгую паузу.
     -- Выкладывай, г-голубчик! -- уверенно заговорил я, подражая Мотэле.
     Зэк докурил, повернулся на бок на операционном столе и прикрыл глаза.
     "Достали его там сильно," -- подумал я и сказал:
     -- Будем оперировать, д-девки! Кто из вас умеет д-давать наркоз?
     Сестры внимательно глядели в окно и молчали.

     С  помощью солдат мы повернули  зэка  на спину  и привязали  к столу. Я
смазал  поверхность  бедра  йодом  и  пропунктировал  кожу  толстой   иглой,
насаженной  на шприц. Цилиндр шприца сразу  заполнился  жидкостью  странного
темно-коричневого цвета с  зеленоватым оттенком. Я мучительно думал, что это
могло  бы быть, но уже знал, что флегмона  и бедро надо вскрывать, и не стал
нюхать содержимое шприца, наплевав на Мотэлэву муштру.
     Поставив капельницу, мы с  сестрой быстро  ввели зэка  в наркоз: он был
так истощен и отравлен, что сразу заснул. Я взял скальпель и  сделал длинный
продольный  разрез, из  которого мощной  струей хлынула коричневая жидкость,
обдав мое лицо, очки и весь живот: я  забыл одеть клеенчатый фартук. Запах у
этой жидкости  был не  просто мерзким  --  он  бы  омерзителен:  как если бы
трупный запах смешали с запахом ванильного пирожного...
     Охрана  и   сестры,  зажав  носы,   выбежали   из  перевязочной,  а  я,
выдрессированный Мотэлэ, мужественно стоял  возле стола, борясь с тошнотой и
головокружением,  но не  справился,  упал --  и  копошился  на мокром  полу,
залитом гнусной жидкостью, пытаясь подняться.
     -- Откройте окна и д-двери. Тащите нашатырный с-спирт... П-полейте пол!
     --  Вам  надо  помыться,  доктор! -- сказала  сестра,  но я  уже  делал
лампасные разрезы по длине  всего бедра и  голени, из которых  вытекло ведро
жидкости.  Подкожная клетчатка  и мышцы  почти расплавились от этой странной
инфекции. Остались лишь кости, прикрытые лоскутами кожи. И тут меня осенило:
     -- Найдите шланг, к-который можно надеть на к-кран, чтобы п-подать воду
под напором прямо в раны!
     Сестры ошалело  смотрел