а за душой у этой компании почти ничего уже не оставалось,
ей повстречался нагруженный звонкой монетою Уленшпигель, и они  пригласили
его в трактир  и  угостили.  Уленшпигель  принял  их  приглашение  охотно.
Заметив,  однако  ж,  что  Smaedelyke  broeder'ы  поглядывают  на  него  и
перемигиваются, подливают ему и посмеиваются, он почуял недоброе, вышел  и
стал подслушивать за дверью. И вот, слышит он, dikzak про него говорит:
   - Это живописец ландграфа  -  он  ему  дал  за  картину  больше  тысячи
флоринов. Давайте напоим его вином и пивом - останемся в барышах.
   - Аминь, - хором, произнесли его приятели.
   Уленшпигель же отвел своего оседланного осла шагов за тысячу, к  одному
фермеру, дал работнице  два  патара,  чтобы  она  за  ним  приглядела,  и,
вернувшись как ни в чем не бывало в  трактир,  сел  за  столик  Smaedelyke
broeder'ов. Те раскошелились и еще угостили его. А Уленшпигель, позвякивая
в мошне ландграфскими флоринами,  похвалился,  что  только  сейчас  продал
одному крестьянину своего осла за семнадцать серебряных daelder'ов.
   Так, выпивая и закусывая, играя на дудках, волынках  и  rommelpot'ах  и
подбирая по дороге всех мало-мальски  смазливых  бабенок,  продолжали  они
свой путь. Этаким манером они произвели на свет младенчиков,  в  частности
Уленшпигель, - его милка назвала впоследствии своего сына  Эйленшпигелькен
(*51), что на нижненемецком языке означает зеркальце и сову:  по-видимому,
истинный смысл прозвища ее случайного сожителя остался ей неясен, а  может
быть, она назвала сына в память того часа, когда он был зачат. Это и  есть
тот самый Эйленшпигелькен, о котором пущен ложный слух, будто он родился в
Книттингене, в Саксонии.
   Добрый конь вез их по дороге, по  обеим  сторонам  которой  раскинулась
деревенька и при которой стоял трактир под вывеской "In  den  ketele",  то
есть "В котле". Оттуда приятно пахло жареным мясом.
   Игравший на  rommelpot'е  dikzak  пошел  к  baes'у  и  сказал  ему  про
Уленшпигеля:
   - Это ландграфский живописец - он за всех заплатит.
   Baes, убедившись, что лицо Уленшпигеля внушает доверие и послушав  звон
флоринов и daelder'ов, уставил стол выпивкой  и  закуской.  Уленшпигель  в
грязь лицом не ударил. А в кошельке у него все время звенели монеты. Этого
мало: время от времени он хлопал себя по шапке  и  приговаривал,  что  тут
зашито главное его богатство. Пиршество  длилось  два  дня  и  одну  ночь.
Наконец Smaedelyke broeder'ы объявили Уленшпигелю:
   - Давай расплатимся и отчалим.
   Уленшпигель же им задал вопрос:
   - Если крыса забралась в сыр, думает она уходить?
   - Нет, - отвечали они.
   - А когда человек вдоволь ест и пьет, скучает он по дорожной пыли и  по
воде из луж, с пиявками?
   - Нет, - отвечали они.
   - Ну так поживем и мы здесь, - рассудил Уленшпигель, - до тех пор, пока
мои флорины и daelder'ы служат  воронкой,  через  которую  в  наши  глотки
льется живительная влага.
   Он велел хозяину подать еще вина и колбасы.
   Пока они ели и пили, Уленшпигель хвастался:
   - Я плачу, я теперь ландграф. Ну, а когда в моей мошне будет пусто, что
вы станете делать, друзья? Вы приметесь за мою мягкую  войлочную  шляпу  и
обнаружите, что там везде - и в тулье и по краям - зашиты каролю.
   - Дай пощупать! - вскричали все разом.
   Сопя от наслаждения, они принялись  щупать  монеты,  которые  оказались
величиною с  червонец.  Один  из  breeder'ов  до  того  проворно  орудовал
пальцами, что Уленшпигель вынужден был отобрать у него шляпу.
   - Эй ты, рьяный доильщик, - сказал он, - доить еще не пора!
   - Дай мне половину шляпы, - попросил Smaedelyh breeder.
   - Не дам, - сказал Уленшпигель, - а  то  у  тебя  будет  голова  как  у
сумасшедшего: в одной половине тьма, а в другой свет. - И,  передав  шляпу
baes'у, попросил: - Уж очень жарко, - спрячь ее пока у себя. Я на  минутку
выйду.
   С этими словами он вышел, а хозяин спрятал шляпу.
   Удрав из трактира, Уленшпигель побежал к крестьянину, вскочил на осла и
во всю ослиную прыть помчался по направлению к Эмдену.
   Smaedelyke broeder'ы, видя, что он не возвращается, всполошились:
   - Не дал ли он тягу? Кто ж теперь будет платить?
   Перепуганный baes одним взмахом ножа распорол Уленшпигелеву  шляпу,  но
вместо каролю он между войлоком и подкладкой обнаружил медные бляшки.
   Тут он напустился на Smaedelyke broeder'ов.
   - Братья-надувалы! - сказал он. - Сбросьте с себя все, что  на  вас  ни
есть, кроме разве сорочек, а то я вас отсюда не выпущу.
   В уплату за все Smaedelyke broeder'ы принуждены были разоблачиться.
   Так, в одних  сорочках,  и  колесили  они  теперь  по  горам  и  долам;
продавать же коня и повозку им не хотелось.
   И вид у них был до того плачевный, что все охотно давали им и хлеба,  и
пива, а кое-когда и мяса,  они  же  всем  рассказывали,  что  их  обобрали
разбойники.
   А штаны у них были одни на всю братию.
   И так они и возвратились к себе в Слейс - пританцовывая в  повозке  под
звуки rommelpot'а, но в одних сорочках.



60

   А Уленшпигель в это время разъезжал на Иефе по землям и  топям  герцога
Люнебургского. Фламандцы прозвали  этого  герцога  Wafersignorke  [Водяной
сеньор (флам.)], оттого что в его владениях всегда было сыро.
   Иеф слушался Уленшпигеля, как  собачка,  пил  bruinbier,  танцевал  под
музыку лучше любого венгерского плясуна, по первому знаку хозяина  ложился
на спину и притворялся мертвым.
   В Дармштадте, в присутствии ландграфа Гессенского, Уленшпигель  высмеял
герцога, и ему было известно, что герцог сердит и зол на него  и  что  ему
воспрещен  въезд  во  владения  герцога  под  страхом  виселицы.  И  вдруг
Уленшпигель видит: перед ним его светлость герцог, собственной персоной, а
так как он был наслышан о свирепости герцога, то ему стало не по  себе.  И
он обратился к своему ослу с такой речью:
   - Иеф, гляди, вон  монсеньер  Люнебургский!  -  сказал  он.  -  Веревка
здорово щекочет мне шею. Лишь бы только мне ее палач  не  почесал!  Пойми,
Иеф, я хочу, чтобы меня почесали, но  я  не  хочу,  чтобы  меня  повесили.
Подумай - ведь мы с тобой братья: оба бедствуем и  у  обоих  длинные  уши.
Подумай еще и о том, какого верного друга лишаешься ты в моем лице.
   Тут Уленшпигель отер глаза, и Иеф заревел.
   - Мы делили с тобой пополам и радости  и  горести,  -  снова  заговорил
Уленшпигель. - Ты помнишь, Иеф?
   Осел продолжал верещать, ибо он был голоден.
   - И ты никогда меня не забудешь, - внушал ему его хозяин, -  ибо  какая
еще дружба может быть крепче той, что радуется одним и  тем  же  удачам  и
крушится от одних и тех же невзгод! Ложись на спину, Иеф!
   Послушный осел повиновался, и  вслед  за  тем  пред  взором  герцога  в
воздухе взбрыкнули четыре копыта... Уленшпигель мигом сел к ослу на брюхо.
Герцог приблизился.
   - Что ты тут делаешь? - спросил он. - Разве ты не знаешь, что я именным
указом воспретил тебе под страхом виселицы ступать своими грязными  ногами
по моей земле?
   -  Сжальтесь  надо  мной,   всемилостивейший   сеньор!   -   воскликнул
Уленшпигель и, показав на осла, прибавил: - Тем более вам хорошо известно:
кто находится меж четырех столбов, того по праву и  закону  нельзя  лишить
свободы.
   - Вон из моих владений, а не то я тебя казню! - крикнул герцог.
   - Ах, монсеньер, - молвил Уленшпигель, - я бы  стрелой  умчался  отсюда
верхом на флорине, а еще лучше - на паре!
   - Нахал! - возопил герцог. - Мало того,  что  ты  не  подчинился  моему
указу, ты еще смеешь просить у меня денег!
   - А что прикажете делать, монсеньер? Не могу  же  я  у  вас  отнять  их
силком!..
   Тут герцог пожаловал ему флорин.
   Тогда Уленшпигель обратился к ослу:
   - Встань, Иеф, и попрощайся с монсеньером.
   Осел мгновенно вскочил и заверещал. Вслед за тем оба скрылись из виду.



61

   Сооткин и Неле смотрели в окно.
   - Не видать ли сына моего Уленшпигеля, деточка? - спросила Сооткин.
   - Нет, - отвечала Неле, - мы никогда больше не увидим противного  этого
шатуна.
   - Не сердись  на  него,  Неле,  -  сказала  Сооткин,  -  лучше  пожалей
бесприютного мальчонку.
   - Знаем мы, какой  он  бесприютный,  -  молвила  Неле.  -  Поди  уже  в
каком-нибудь дальнем краю обзавелся домом получше этого, а может, и  дамой
сердца, и та, уж верно, дает ему приют.
   - Это бы хорошо, - сказала Сооткин, - по крайности, ортоланов бы поел.
   - Его бы камнями кормить, обжору, - живо вернулся бы домой! -  вспылила
Неле.
   Сооткин фыркнула.
   - Чего ты так на него взъелась, детка? - спросила она.
   Тут вмешался Клаас,  сидевший  в  углу  и  до  сего  времени  задумчиво
вязавший хворост.
   - Ай ты не видишь, что она от него без ума? - обратился он к Сооткин.
   - Видали вы такую скрытную плутовку? - вскричала  Сооткин.  -  Хоть  бы
намек какой мне подала! Так это правда, деточка: люб он тебе?
   - Пустое, - отрезала Неле.
   - Славный муженек  тебе  достанется,  -  заметил  Клаас,  -  с  широкой
глоткой, пустым брюхом и длинным языком, мастер из крупной  монеты  делать
мелкую, трудом ломаного гроша не заработал,  только  и  знает,  что  ворон
считать да слоны слонять.
   Но тут Неле вдруг вся покраснела от злости:
   - А вы-то чего смотрели?
   - Ишь до  слез  довел  девочку!  -  вступилась  Сооткин.  -  Ты  бы  уж
помалкивал, мой благоверный!



62

   Однажды Уленшпигель явился в Нюрнберг и  выдал  там  себя  за  великого
лекаря, от всех недугов целителя, знаменитого желудкоочистителя, лихорадок
славного укротителя, всех язв  известного  гонителя,  чесотки  неизменного
победителя.
   В  нюрнбергской  больнице  некуда  было  класть   больных.   Молва   об
Уленшпигеле дошла до смотрителя - тот разыскал его и  осведомился,  правда
ли, что он справляется со всеми болезнями.
   - Со всеми, кроме последней, - отвечал Уленшпигель. -  А  что  касается
всех прочих, то обещайте мне двести флоринов - я не возьму с вас  и  лиара
до тех пор, пока все  ваши  больные  не  выздоровеют  и  не  выпишутся  из
больницы.
   На другой день, приняв торжественный и ученый вид, он уверенно пошел по
палатам. Обходя больных, он к каждому из них наклонялся и шептал:
   - Поклянись, - говорил он, - что свято сохранишь тайну. Чем ты болен?
   Больной называл свою болезнь и Христом-богом клялся, что никому  ничего
не скажет.
   - Так знай же, - говорил Уленшпигель, - что  завтра  я  одного  из  вас
сожгу, из пепла сделаю чудодейственное лекарство и дам его всем остальным.
Сожжен будет лежачий больной. Завтра я прибуду сюда вместе со смотрителем,
стану под окнами и крикну вам: "Кто не болен, забирай пожитки и выходи  на
улицу!"
   Наутро Уленшпигель так именно и поступил. Тут все больные -  хромающие,
ковыляющие, чихающие, перхающие - заспешили к выходу.  На  улицу  высыпали
даже такие, которые добрый десяток лет не вставали с постели.
   Смотритель спросил, точно ли они поправились и могут ходить.
   - Да, - отвечали они в полной уверенности, что одного  из  них  сжигают
сейчас во дворе.
   Тогда Уленшпигель обратился к смотрителю:
   - Ну, раз все они вышли и говорят, что здоровы, - стало быть, плати.
   Смотритель уплатил ему двести флоринов. И Уленшпигель был таков.
   Но на другой день больные вновь  явились  пред  очи  смотрителя  в  еще
худшем состоянии, чем вчера; лишь одного из них исцелил свежий  воздух,  и
он, напившись пьяным, бегал по улицам с  криком:  "Слава  великому  лекарю
Уленшпигелю!"



63

   К тому времени, когда сгинули и эти  две  сотни  флоринов,  Уленшпигель
добрался до Вены и поступил в услужение к каретнику, который вечно  шпынял
своих работников за то, что они слабо раздувают кузнечные мехи.
   - Наддай! - то и дело покрикивал он. - Что вы тут завозились с  мехами?
А ну, раз, два, взяли - и дуй что есть мочи!
   Каково же было изумление baes'а, когда Уленшпигель  снял  мех,  взвалил
его себе на плечо и сделал вид, что куда-то бежит с ним!
   - Да вы же сами, baes, велели мне взять мех и дуть что есть мочи. Вот я
с ним и дунул, - оправдывался Уленшпигель.
   - Нет, милый мальчик, я тебе этого не говорил, - сказал baes. -  Отнеси
на место.
   И он тут же решил отомстить Уленшпигелю. После этого случая  он  всякий
раз поднимался в полночь, будил работников и приказывал браться скорей  за
дело.
   - Что ты будишь нас ни свет ни заря? - возроптали работники.
   - Таков мой обычай, - отвечал baes. - Первую неделю мои работники могут
спать только половину ночи.
   И опять он разбудил их в полночь. Уленшпигель, спавший в  сарае,  после
побудки явился с сенником на спине в кузницу.
   - Ты что, спятил? - обратился к нему baes. -  Зачем  ты  притащил  сюда
сенник?
   - Таков мой обычай, -  отвечал  Уленшпигель.  -  Всю  первую  неделю  я
полночи сплю на постели, а полночи - под постелью.
   - Ну, а у меня есть еще один обычай,  -  подхватил  хозяин,  -  дерзких
работников я выбрасываю на улицу:  пусть  себе  первую  недельку  спят  на
земле, а вторую - под землей.
   - Ежели у вас в погребе, baes, подле бочек  с  bruinbier'ом,  то  я  не
откажусь, - сказал Уленшпигель.



64

   Уйдя от каретника и возвратившись во Фландрию, Уленшпигель  поступил  в
учение к сапожнику, который предпочитал торчать на улице, нежели орудовать
шилом у себя в мастерской. Видя, что  он  уже  в  сотый  раз  намеревается
шмыгнуть за дверь, Уленшпигель обратился  к  нему  с  вопросом,  как  надо
кроить носки.
   - Крои и на большие и на средние ноги, - отвечал  baes,  -  так,  чтобы
всем, кто ведет за собой и крупный и мелкий скот, обувь была в самый раз.
   - Будьте покойны, baes, - сказал Уленшпигель.
   Когда сапожник ушел, Уленшпигель накроил таких носков, которые годились
бы только кобылам, ослицам, телкам, свиньям и овцам.
   Возвратившись в мастерскую, baes увидел, что вся его кожа  изрезана  на
куски.
   - Что ж ты наделал, олух ты этакий? - вскричал он.
   - Наделал то, что вы приказали, - отвечал Уленшпигель.
   - Я тебе велел выкроить башмаки, которые были бы впору всем, кто  ведет
за собой быков, хряков, баранов, - возразил  baes,  -  а  ты  выкроил  мне
обувь, которая будет по ноге разве только этим самым животным.
   На это Уленшпигель ему сказал:
   - Baes! В то время года, когда любится всякая тварь,  кто  же,  как  не
свинья, ведет за собою хряка, кто, как не ослица,  -  осла,  кто,  как  не
телка, - быка, кто, как не овечка, - барана?
   После этого разговора Уленшпигель остался без крова.



65

   Самое начало апреля, теплынь, потом вдруг  морозит,  да  все  крепче  и
крепче, а небо серое и скучное, как поминальный день. Третий год  изгнания
Уленшпигеля давно кончился, и Неле со дня на день ждет своего друга.
   "Ой, беда! - думает она. - Побьет морозом и грушевый цвет, и жасмин,  и
все  бедные  цветики,  -  они  поверили  теплой  ласке  ранней   весны   и
распустились. Вон, вон замелькали  снежинки!  Мое  бедное  сердце  так  же
засыпано снегом. Куда девались яркие лучи солнца, от которых светлели лица
людей, алели красные кровли, пламенели оконные стекла? Что  не  греют  они
небо и землю; букашек и пташек? Ох, и я, горемычная, ночью и днем  коченею
от тоски и от долгого ожиданья! Где ты, мой друг Уленшпигель?"



66

   Подходя к Ренне, что во Фландрии, Уленшпигель томился голодом и жаждой,
но не унывал - он смешил людей  за  кусок  хлеба.  Смешил  он,  однако  ж,
неудачно - люди проходили мимо и не давали ему ничего.
   Погода была скверная: бродягу то засыпало снегом, то  поливало  дождем,
то секло градом. Когда он шел через села, у него слюнки  текли  от  одного
вида собаки, которая где-нибудь в укромном уголке грызла кость. Ему  очень
хотелось заработать флорин,  но  он  не  знал,  откуда  могли  бы  флорины
прыгнуть к нему в кошелек.
   Он глядел вверх - и видел голубей, которые с высоты голубятни роняли на
дорогу кусочки чего-то белого, но это были не флорины. Он глядел себе  под
ноги, но флорины - не из царства Флоры, и на дорогах они не растут.
   Он  глядел  направо  -  и  видел  зловещую  тучу,  которая  надвигалась
громадной лейкой, но он отлично знал, что ливень из нее непременно хлынет,
да только не флоринов. Он глядел налево - и видел жасминовый куст.
   "Э-эх! - говорил он сам с собой. - Я бы предпочел не жасминовый куст, а
флориновый! То-то красивый был бы кустик!"
   Внезапно темная туча пролилась, и на  Уленшпигеля  посыпались  градины,
твердые, как булыжник.
   - Ай! - крикнул он. - Камнями швыряют только в бездомных собак.
   И пустился бежать.
   "Я не виноват, что у меня не только что дворца, а и  палатки  нет,  что
мне негде укрыть мое тощее тело, - говорил он себе. - У, градины - гадины!
Не градины, а прямо целые ядра. Никакого греха нет в том, что я, одетый  в
рубище, шатаюсь по всему белому свету, раз мне так нравится. Ах,  зачем  я
не император? Градины так и лезут мне в уши, точно нехорошие слова".
   Уленшпигель все бежал и бежал.
   "Бедный мой нос! - причитал он. - Скоро град продырявит тебя  насквозь,
и будешь ты заместо перечницы на пирах у сильных мира  сего,  а  их-то  уж
никогда градом не бьет. - Затем Уленшпигель потрогал свои щеки. -  А  щеки
мои - чем не шумовочки? - рассудил он. - Отлично пригодятся поварам, когда
те жарятся у печки. Подумал о поварах - невольно вспомнилась подливка. Эх,
до чего есть хочется! Не ропщи, пустое брюхо, не урчите, страждущие кишки!
Где ты, счастливая доля? Веди меня на свое пастбище".
   Пока он сам с собой рассуждал, небо расчистилось, проглянуло  солнышко,
град перестал.
   - Здравствуй, солнце, единственный друг мой! - воскликнул  Уленшпигель.
- Сейчас ты меня обсушишь!
   Но ему было холодно, и он бежал не останавливаясь. Вдруг он увидел, что
прямо на него бежит с выпученными глазами  и  высунутым  языком  собака  -
белая с черными пятнами.
   "Это бешеная собака!" -  подумал  Уленшпигель  и,  схватив  здоровенный
камень, полез на  дерево.  Когда  он  добрался  до  первой  ветки,  собака
пробегала уже мимо дерева, и тут Уленшпигель швырнул в нее камень и угодил
ей в голову. Собака остановилась, предприняла жалкую и  неуклюжую  попытку
вспрыгнуть на дерево и укусить Уленшпигеля, но не смогла, рухнула наземь и
околела.
   Уленшпигелю стало не по себе, в особенности  когда  он,  спустившись  с
дерева, обнаружил, что нос у собаки влажный, - значит, она  была  здорова.
Шкурка у нее оказалась славная, ее можно было  продать  -  с  этой  мыслью
Уленшпигель снял ее, вымыл, повесил сушить на своей палке, а затем сунул к
себе в суму.
   Терзаемый голодом  и  жаждой,  он  заходил  на  фермы,  но  не  решался
предложить шкуру из боязни, что кто-нибудь из крестьян узнает свою собаку.
Он  просил  хлеба,  но  никто  ему  не  подавал.  Стемнело.  Ноги  у  него
подгибались, и он завернул в харчевню. В харчевне старая  baesine  ласкала
старую, беспрерывно хрипевшую собаку,  расцветкой  шкуры  похожую  на  ту,
которую, убил Уленшпигель.
   - Откуда бог несет, путник? - спросила старая baesine.
   На это ей Уленшпигель ответил так:
   - Я иду из Рима - там я вылечил папскую собаку, которую мучил бронхит.
   - Так ты видел папу? - спросила старуха и  тут  же  налила  ему  кружку
пива.
   - Увы! - опорожнив кружку, воскликнул Уленшпигель. - Я лишь  удостоился
приложиться к его святой стопе и священной туфле.
   Между тем старая собака baesine хрипела, но не харкала.
   - Когда ж это было? - спросила старуха.
   - В прошлом месяце, - отвечал Уленшпигель. - Меня ждали,  я  приехал  и
постучался.  "Кто  там?"  -   спросил   архикардинальный,   архитайный   и
архичрезвычайный камерарий его пресвятейшего святейшества.  "Это  я,  ваше
высокопреосвященство, - отвечал я, - я прибыл из Фландрии, дабы облобызать
стопу  святейшего  владыки  и  вылечить  его  собачку".  -  "А,  это   ты,
Уленшпигель! - послышался из-за  дверцы  голос  папы.  -  Я  бы  рад  тебя
повидать, да не могу.  Священные  декреталии  [сборники  папских  писем  и
посланий;  в  католической  церкви