Выслушайте меня и отомстите - ведь вы же мужчины!  Это  все  наделал
грязный и мерзкий развратник Питер де Роозе,  растлитель  малолетних.  Ой,
беда! Как-то вечером мой  несчастный  брат  Михилькин  и  Питер  де  Роозе
случайно сошлись в таверне Vaick ["Сокол" (флам.)], но не за одним  столом
- от Питера де Роозе все как от чумы.
   Брату моему противно было сидеть с ним в одной зале -  он  обозвал  его
распутной сволочью и велел убираться. А Питер  де  Роозе  ему  и  говорит:
"Брату продажной девки нос задирать негоже". И ведь соврал - никакая я  не
продажная, я гуляю только с теми, кто мне нравится.
   Тут Михилькин швырнул ему в морду кружкой с пивом, сказал, что он, мол,
такой-сякой мерзкий распутник, врет и велел выкатываться, а не то, мол, он
ему руку по локоть в рот засунет.
   Тот попробовал что-то  сказать,  но  Михилькин  привел  свою  угрозу  в
исполнение: стукнул его разочка два по зубам  и,  как  Питер  ни  кусался,
схватил его прямо за челюсть и вышвырнул на дорогу, и так  Питер,  нещадно
избитый, и остался лежать на земле.
   А потом, когда он очнулся, ему скучно стало одному,  и  дошел  он  in't
Vagevuur ["Чистилище" (флам.)] - в дрянной, захудалый трактир - туда  одни
бедняки ходят. И там его голь перекатная и та сторонилась. И никто  с  ним
не заговаривал, кроме сельчан, которые его не знали,  да  проходимцев,  да
дезертиров. А он еще ко всему задира, так что  его  и  тут  несколько  раз
молотить принимались.
   Когда в Мелестее прибыл с двумя сыщиками профос Спелле, Питер де  Роозе
стал бегать за ними, как собачонка, угощал их вином, мясом,  доставлял  им
на свой  счет  всевозможные  платные  увеселения.  Через  то  стал  он  их
другом-приятелем и изо всех своих злых  сил  постарался  напакостить  тем,
кого он ненавидел, а ненавидел он всех жителей Мелестее, но больше всех  -
моего бедного брата.
   С него-то он и начал. Лжесвидетели, корыстолюбивые мерзавцы,  показали,
что Михилькин еретик, что он говорил нехорошие слова о божьей матери и  не
раз в трактире Vaick поносил бога и святых, и что, мол, в сундуке  у  него
спрятано флоринов триста - не меньше.
   О свидетелях шла худая молва, и все-таки Михилькина схватили, Спелле  и
его сыщики сочли улики достаточными для того; чтобы подвергнуть его пытке,
и Михилькина подвесили на блоке к потолку, а к каждой ноге привязали  гирю
весом в пятьдесят фунтов.
   Он отрицал свою вину  и  говорил,  что  если  есть  в  Мелестее  жулик,
паскудник, богохульник и развратник, так это, конечно, Питер де  Роозе,  а
не он.
   Но Спелле  ничего  не  желал  слушать  -  он  велел  сыщикам  подтянуть
Михилькина к самому потолку, а потом с грузом на ногах рывком опустить.  И
сыщики так зверски с ним обошлись, что кожа у него  на  лодыжках  лопнула,
мускулы порвались, ступни болтались.
   И все-таки Михилькин сказал, что вины за собой  не  признает,  -  тогда
Спелле велел его снова пытать, но намекнул, что если  Михилькин  даст  ему
сто флоринов, то он отпустит его на все четыре стороны.
   Михилькин сказал, что ему легче умереть.
   А жители Мелестее как узнали, что Михилькина схватили и теперь  пытают,
всем скопом явились для дачи свидетельских  показаний,  -  это  называется
"свидетельство всех добрых  людей  общины".  И  стояли  они  на  том,  что
Михилькин совсем не еретик - он-де каждое воскресенье ходит в церковь,  по
большим праздникам причащается, имя матери  божьей  поминает,  лишь  когда
просит избавить его от напасти; он, мол, и про  земных-то  женщин  никогда
худого слова не сказал, а  уж  о  царице-то  небесной  и  подавно.  А  что
лжесвидетели уверяют, будто он при них богохульствовал  в  таверне  Vaick,
так это, мол, все ложь и клевета.
   Михилькина отпустили, лжесвидетелей наказали, а Питера де Роозе  профос
Спелле притянул было к суду, но тот от него откупился сотней  флоринов,  и
профос не подвергнул его ни допросу, ни пытке.
   Питер де Роозе побоялся, что оставшиеся у него деньги вновь привлекут к
нему внимание Спелле, и бежал из Мелестее, а  бедный  мой  брат  Михилькин
умер от антонова огня.
   Прежде он не хотел меня видеть, а перед смертью велел позвать и сказал,
чтобы я боялась огня, горящего в моем теле, потому что он может  ввергнуть
меня в огонь адский. А я молча плакала - ведь огонь-то  во  мне  и  правда
горит! Скончался Михилькин у меня на руках.
   - Ах! - воскликнула девица. - Кто отомстит  профосу  Спелле  за  смерть
моего любимого, милого Михилькина, тот будет мой господин, а  я  ему  буду
вечная раба.
   Уленшпигель слушал ее, а пепел Клааса бился о его грудь. И он дал  себе
слово привести злодея Спелле на виселицу.
   Боолкин - так звали девушку - вернулась в Мелестее; теперь она  уже  не
боялась мести Питера де Роозе, так как один погонщик, гнавший  скот  через
Дестельберг, сообщил ей, что священник и горожане предупредили: если, мол,
Спелле пальцем тронет сестру Михилькина,  то  будет  держать  ответ  перед
самим герцогом.
   Уленшпигель пошел с ней в Мелестее и, войдя в дом Михилькина и увидев в
одной из нижних комнат портрет пирожника, подумал, что это, верно, портрет
покойного.
   Боолкин ему сказала:
   - Это мой брат.
   Уленшпигель взял портрет и сказал:
   - Спелле повесят!
   - Как ты этого добьешься? - спросила она.
   - Будешь заранее знать - потом никакого  удовольствия  не  получишь,  -
отвечал Уленшпигель.
   Боолкин сокрушенно покачала головой.
   - Ты мне не доверяешь, - сказала она.
   - Напротив, я оказал тебе высшее доверие  уже  одним  тем,  что  сказал
тебе: "Спелле повесят!", - возразил Уленшпигель,  -  только  за  одни  эти
слова ты можешь привести меня на виселицу раньше, чем я приведу его.
   - И то правда, - согласилась она.
   - Ну так вот, - продолжал  Уленшпигель,  -  поди  принеси  мне  хорошей
глины, двойную пинту bruinbier'а, чистой воды  и  телятинки.  Все  это  мы
разделим по-братски. Телятинка пойдет мне, bruinbier пойдет  теляти,  вода
пойдет для глины, а глина для изваяния.
   Уленшпигель мял глину, выпивая и закусывая, и даже время от времени  по
рассеянности вместо мяса запихивал в рот кусок глины, оттого что неотрывно
глядел на портрет. Размяв глину, он смастерил из  нее  маску,  и  Боолкин,
сравнив рот, нос, глаза и уши, была поражена сходством с покойным.
   Затем Уленшпигель положил маску в печь, а когда она высохла, он  сделал
ее по цвету точно  такой,  какие  бывают  лица  у  покойников,  придал  ей
суровое, мрачное выражение, а черты исказил  как  бы  судорогой.  Девушка,
перестав ахать от изумления, долго не могла отвести глаза от маски,  потом
вдруг побледнела  как  полотно,  закрыла  лицо  руками  и,  содрогнувшись,
вымолвила:
   - Это он, бедный мой Михилькин!
   Еще Уленшпигель вылепил две окровавленные ноги.
   Боолкин, оправившись от первого потрясения, сказала:
   - Да будет благословен тот, кто убьет убийцу!
   Взяв маску и ноги, Уленшпигель сказал:
   - Мне нужен помощник.
   Боолкин дала ему совет:
   - Пойди in den "Blauwe Gans" (в "Синий Гусь") и обратись к  содержателю
таверны Иоосу Лансаму из Ипра. Это был закадычный друг моего брата. Скажи,
что ты от Боолкин.
   Уленшпигель так и сделал.
   Послужив делу смерти, профос Спелле обыкновенно захаживал in't  "Vaick"
(в "Сокол") и пил горячую смесь из dobbeleclauwaert'а,  корицы  и  сахара.
Боясь попасть на виселицу, ему здесь ни в чем не отказывали.
   Питер де Роозе, осмелев, возвратился в Мелестее. Чтобы чувствовать себя
под охраной Спелле и его сыщиков, он так за ними и ходил. Кое-когда Спелле
угощал его. И они вместе весело пропивали деньги несчастных жертв.
   Таверна Сокол теперь уже не так посещалась, как в доброе старое  время,
когда горожане жили в радости, молились богу по католическим правилам и не
подвергались гонениям за веру. Ныне городок  был  словно  в  трауре  -  по
крайней мере,  такое  впечатление  производило  множество  пустых  или  же
запертых домов и пустынные его улицы, по которым бродили отощавшие  псы  и
разгребали мусорные кучи.
   Зато двум лиходеям было теперь где разгуляться в  Мелестее.  Напуганные
жители могли наблюдать, как  эти  двое,  совсем  обнаглев,  днем  намечают
жертвы, оглядывают их  дома,  составляют  списки  обреченных,  а  вечером,
возвращаясь из Сокола под охраной сыщиков, таких же  пьяных,  как  и  они,
орут непристойные песни.
   Уленшпигель пошел in den "Blauwe Gans" (в "Синий Гусь") и застал  Иооса
Лансама за стойкой.
   Уленшпигель вытащил из кармана бутылочку водки и сказал:
   - Боолкин продает две бочки такой водки.
   - Пойдем в кухню, - сказал baes:
   Заперев за собой дверь, он пытливо взглянул на Уленшпигеля.
   - Ты же сам водкой не торгуешь, - заметил он. - Чего ты  моргаешь?  Кто
ты таков?
   Уленшпигель же ему на это ответил так:
   - Я сын Клааса, сожженного в Дамме. Пепел его бьется  о  мою  грудь.  Я
хочу уничтожить убийцу-Спелле.
   - Тебя ко мне Боолкин послала? - спросил хозяин.
   - Боолкин, - отвечал Уленшпигель. - Я убью Спелле, а ты мне поможешь.
   - Согласен, - молвил baes. - А как за это дело взяться?
   Уленшпигель же ему на это сказал:
   - Пойди к священнику,  доброму  пастырю,  врагу  Спелле.  Собери  своих
друзей и выйди с ними завтра после сигнала к тушению огней на  Эвергемскую
дорогу, между "Соколом" и домом Спелле. Будьте  все  в  темных  одеждах  и
станьте  в  тени.  В  десять  часов  из  кабачка  выйдет   Спелле,   а   с
противоположной стороны подъедет повозка. Нынче своим друзьям ты ничего не
говори - они-спят слишком близко к ушам своих жен.  Пойди  к  ним  завтра.
Отправляйтесь туда, слушайте хорошенько и все запоминайте.
   - Запомним; - обещал Иоос и, подняв  стакан,  провозгласил:  -  Пью  за
веревку для Спелле!
   - За веревку! - подхватил Уленшпигель.
   После этого они с  baes'ом  вышли  в  общую  залу,  где  пили  гентские
старьевщики, возвращавшиеся с брюггского субботнего базара, на котором они
втридорога продали золотой  парчи  камзолы  и  серебряной  парчи  накидки,
купленные за гроши у обедневших дворян, некогда тянувшихся за испанцами  в
их любви к роскоши.
   И теперь у старьевщиков шел пир горой по случаю изрядных барышей.
   Уленшпигель  и  Иоос  Лансам  сидели  в  уголке,  выпивали  и   шепотом
уславливались, что прежде всего Иоос пойдет к священнику, доброму пастырю,
ненавидевшему Спелле - убийцу невинных. А потом, пойдет к друзьям.
   На другой день Иоос Лансам и предуведомленные друзья  Михилькина  после
сигнала к тушению огней вышли из Blauwe Gans'а, где они,  по  обыкновению,
пили пиво, и, дабы скрыть истинные свои намерения, пошли разными путями, а
сошлись на Эвергемской дороге. Было их семнадцать человек.
   В десять часов Спелле вместе с двумя сыщиками и Питером де Роозе  вышел
из "Сокола". Лансам со своими людьми спрятался в амбаре  у  Самсона  Буне,
который тоже дружил с Михилькином. Дверь амбара была  растворена.  Спелле,
однако ж, их не заметил.
   А они видели, как он, Питер де Роозе и два сыщика,  захмелев,  качались
из стороны в сторону, и им была слышна его  поминутно  прерываемая  икотой
пьяная болтовня:
   - Профосы! Профосы! Профосам хорошо  живется  на  свете.  Поддерживайте
меня; висельники, - вам же от меня перепадает!
   Из-за города внезапно донеслось верещанье осла и щелканье бича.
   - Вот упрямый осел! - заметил Спелле. - Его так вежливо  просят,  а  он
хоть бы что!
   Но тут послышался стук колес и тарахтенье повозки, мчавшейся под гору и
подскакивавшей на камнях.
   - Остановить! - взревел Спелле.
   Как скоро повозка поравнялась, Спелле и два сыщика  схватили  осла  под
уздцы.
   - В повозке никого, - сказал один из сыщиков.
   - Дурья голова! - вскричал Спелле.  -  Статочное  ли  это  дело,  чтобы
повозки ездили ночью  порожняком  и  без  никого?  Кто-нибудь,  уж  верно,
спрятался. Зажгите фонари и поднимите их повыше, я сейчас посмотрю.
   Спелле полез с  фонарем  в  повозку,  но  тотчас  же,  испустив  вопль,
грянулся оземь.
   - Михилькин! Михилькин! Боже, спаси меня! - вскричал он.
   И тут в повозке стал во  весь  рост  человек,  одетый  в  белое,  будто
пирожник, и в руках он держал две окровавленные ноги.
   Как скоро Питер де Роозе и оба сыщика увидели  при  свете  фонарей  эту
внезапно выросшую фигуру, у них тоже вырвался вопль:
   - Это Михилькин! Мертвый! Спаси нас, господи!
   На шум сбежались все семнадцать  человек  и  ужаснулись  сходству  ярко
освещенного луной изваяния с их усопшим другом Михилькином.
   А привидение к тому же еще размахивало окровавленными ногами.
   Лицо у привидения было такое же круглое и полное, как у Михилькина,  но
только синее, словно у покойника, изъеденное червями под подбородком, и  с
грозным выражением.
   Не переставая размахивать окровавленными ногами, привидение  обратилось
к лежавшему навзничь и стонавшему Спелле:
   - Спелле, профос Спелле, очнись!
   Спелле, однако ж, не шевелился.
   - Спелле! - снова воззвал призрак. - Очнись, а не то я тебя  столкну  в
разверстую адову пасть!
   Спелле поднялся; волосы у него стояли дыбом от страха.
   - Михилькин! Михилькин! - умоляюще заговорил он. - Помилуй меня!
   Между тем собрались горожане, но Спелле не видел ничего, кроме фонарей,
которые он принимал за  глаза  дьявола.  Так,  по  крайней  мере,  он  сам
впоследствии рассказывал.
   - Спелле! - возгласил дух Михилькина. - Готов ли ты к смерти?
   - Нет, нет, мессир Михилькин, напротив,  совсем  не  готов!  -  отвечал
профос. - Я не хочу предстать перед богом с душою, черною от грехов.
   - Узнаешь ты меня? - спросил призрак.
   - Укрепи меня, боже! - воскликнул Спелле. - Да, я узнаю тебя: ты -  дух
пирожника Михилькина, безвинно пострадавшего и, умершего на своей  постели
от последствий пытки, а эти две окровавленные ноги - те самые, к которым я
велел привесить по пятидесяти, фунтов к каждой.  Прости  меня,  Михилькин!
Это меня Питер де Роозе соблазнил: он мне пообещал, а  потом  и  взаправду
дал полсотни флоринов за то, чтоб я внес тебя в список.
   - Хочешь покаяться? - вопросил дух.
   - Да, мессир, я хочу покаяться, во всем сознаться и принести  повинную.
Но только будьте добры - прогоните этих бесов, а то они меня сожрут. Я все
скажу! Уберите горящие глаза! Я так же точно  поступил  в  Турне  с  пятью
горожанами, а в Брюгге - с четырьмя. Я позабыл, как их звали, но  если  вы
будете настаивать, я припомню. В других местах я тоже грешил, сеньор, - по
моей вине шестьдесят девять невинных  страдальцев  лежат  в  сырой  земле.
Королю нужны деньги, Михилькин. Так мне  сказали.  Но  ведь  и  мне  нужны
деньги. Часть их я закопал в Генте, в погребе  у  старухи  Гровельс,  моей
настоящей матери. Я  все  вам  сказал,  все!  Спасите  меня  и  помилуйте!
Прогоните чертей! Господи боже, пресвятая дева, Иисусе Христе, заступитесь
за меня! Только уберите адские огни, а я все продам, все раздам  бедным  и
покаюсь!
   Уленшпигель, видя,  что  толпа  горожан  ему  сочувствует,  соскочил  с
повозки и, схватив Спелле за горло, начал душить.
   Но тут вмешался священник.
   - Оставь его, - сказал он, - пусть лучше он умрет на  виселице,  нежели
от руки привидения.
   - А как вы собираетесь с ним поступить? - спросил Уленшпигель.
   - Мы пожалуемся на него герцогу, и его повесят, - отвечал священник.  -
Но ты-то кто таков?
   -  Я  бедная  фламандская  лисичка  в  обличье  Михилькина,  -  отвечал
Уленшпигель, - сейчас я опять уйду в норку, а то как бы испанские охотники
не поймали.
   Питер де Роозе тем временем бежал со всех ног.
   А Спелле был повешен, и имущество его было конфисковано.
   И отошло оно к королю.



33

   На  другой  день  Уленшпигель  шагал  вдоль  прозрачной  речки  Лис  по
направлению к Куртре.
   У Ламме был очень несчастный вид.
   - Ах ты нюня этакая! - сказал  ему  Уленшпигель.  -  Плачешь  по  жене,
которая надела на тебя венец с рогами!
   - Сын мой, - возразил Ламме, - она всегда была мне верна и даже  любила
меня, а уж я-то как ее любил, господи Иисусе! Но однажды она отправилась в
Брюгге, а вернулась - как будто ее кто подменил. С  той  поры,  когда  мне
хотелось ее ласк, она неизменно отвечала: "Мы должны жить с  тобой  только
как друзья". А я с сокрушенным  сердцем  говорил  ей:  "Красавица  ты  моя
ненаглядная, ведь нас с тобой господь сочетал. Я же малейшие твои  желания
исполнял. Я ходил в черной холщовой куртке и в бумазейной накидке, а тебя,
невзирая на королевские указы, рядил в шелк да в  бархат.  Красавица  моя,
неужто ты меня разлюбила?" А она мне и отвечает: "Я, говорит, тебя  люблю,
как то заповедано в законе господнем и в  правилах  церковных.  Все  же  я
останусь твоею спутницею, но только  добродетельною".  -  "Не  нужна  мне,
говорю, твоя добродетель, мне нужна  ты,  моя  супруга".  А  она  покачала
головой, да и говорит: "Я знаю, ты добрый. Все это время ты был у  нас  за
повара, чтобы избавить меня от стряпни. Ты гладил простыни,  воротнички  и
сорочки, чтобы мне не  возиться  и  тяжелыми  утюгами.  Ты  стирал  белье,
подметал комнаты и перед домом, чтобы я себя не утруждала. Теперь  я  сама
всем этим займусь, но уж больше ты от меня ничего не требуй,  муженек".  -
"Нет, говорю, пусть все остается  по-прежнему:  я  буду  твоей  горничной,
гладильщицей, кухаркой, прачкой, верным твоим рабом, но только помни,  что
муж и жена - это едина душа и едина плоть, и не разрывай нежных уз  любви,
которые столь ласково нас с тобой соединили". -  "Так  надо",  -  говорит.
"Это ты в Брюгге, спрашиваю, пришла к  столь  жестокому  решению?"  А  она
отвечает: "Я дала обет богу и святым угодникам".  -  "Кто  же,  спрашиваю,
принудил тебя дать обет не исполнять супружеских  обязанностей?"  -  "Тот,
говорит, на ком благодать господня, принял меня  в  число  своих  духовных
дочерей". И вот с того самого дня она точно  стала  верной  женой  кого-то
другого - до такой степени чужой стала она мне. Я ее умолял, и  терзал,  и
угрожал, и рыдал, и увещал - ничего не помогло. Как-то вечером возвращаюсь
из Бланкенберга, - мне там нужно было получить арендную плату за  одну  из
моих ферм, гляжу: нет ее. Верно, наскучили ей мои просьбы, тошно и  горько
ей стало глядеть на унылое мое лицо, и она от  меня  убежала.  Где-то  она
теперь?
   Тут Ламме сел на берегу Лиса и,  опустив  голову,  устремил  взгляд  на
воду.
   - Ах, подружка, подружка! - запричитал он.  -  Какая  ты  была  пухлая,
нежная и главная! Такой молодки мне уж теперь  не  найти!  Таких  любовных
яств мне уже не отведать! Где твои поцелуи, благоуханные, как тимиан, твои
прелестные губки, с которых я собирал наслаждение, как пчела собирает  мед
с розового куста? Где твои белые руки, нежно  меня  обнимавшие?  Где  твое
горячее сердце, твоя полная грудь, где этот дивный трепет, пробегавший  по
божественному твоему телу, дышавшему любовью? Э, да что вспоминать о твоих
прежних зыбях, прохладная речка, когда ты уже весело  катишь  под  солнцем
новые волны?



34

   Подойдя к опушке Петегемского леса, Ламме сказал Уленшпигелю:
   - Я сейчас изжарюсь. Посидим в тени!
   - Посидим, - согласился Уленшпигель.
   Они сели на траву, под деревом, и в эту минуту мимо них пробежало стадо
оленей.
   -  Будь  начеку,  Ламме!  -  заряжая  свою  немецкую  аркебузу,  сказал
Уленшпигель. - Вон старые крупные самцы, - они гордо  носят  могучие  свои
привески и девятиконечные рога. Рядом  дробно  стучат  копытцами  стройные
однолетки - их телохранители, готовые в  любую  минуту  защитить  стариков
острыми своими рожками. Они спешат к своему пристанищу. А теперь я  взведу
курок, и ты тоже. Огонь! Старый олень ранен.  Однолетку  попало  в  бедро.
Удирает. Будем гнать его, пока не свалится. А ну, за  мной,  беги,  скачи,
лети!
   - Узнаю своего взбалмошного друга, - заметил Ламме. - И что  выдумал  -
гнаться за оленями! Без крыльев летать -  напрасный  труд.  Все  равно  не
догонишь. О жестокий мой спутник! Откуда ты взял, что я так  же  проворен,
как ты? Я обливаюсь потом, сын