вать от окна. В это  мгновение
они услыхали пронзительный крик - это кричал Клаас, тело  которого  горело
только с одной стороны. Потом он умолк. Слезы струились у него по лицу.
   И тут послышался рев толпы. Мужчины, женщины, дети кричали:
   - Клаас приговорен к сожжению на  большом  огне,  а  не  на  медленном!
Раздуй огонь, палач!
   Палач принялся раздувать, но пламя не разгоралось.
   - Лучше удави его! - кричал народ.
   В профоса полетели камни.
   - Огонь! Большой огонь! - воскликнула. Сооткин.
   И точно: багровое пламя вымахнуло к самому небу.
   - Сейчас он умрет, - сказала вдова. - Господи боже! Прими с  миром  дух
невинного страдальца! Почему здесь нет короля? Я бы своими руками  вырвала
ему сердце!
   С соборной колокольни плыл похоронный звон.
   И еще слышала Сооткин, как страшно закричал Клаас, но  она  не  видела,
как тело его корчилось на огне, как исказила мука его черты, как он вертел
головой и как она ударялась о столб. Народ кричал, свистал, женщины и дети
бросали камни, но вдруг костер запылал со всех сторон, и все ясно услышали
голос Клааса, прорвавшийся сквозь дым и пламя:
   - Сооткин! Тиль!
   Затем голова его, точно налитая свинцом, бессильно свесилась на грудь.
   И тогда жалобный, пронзительный крик донесся из дома Катлины. Потом все
стихло, только бедная сумасшедшая качала головой и приговаривала:
   - Душа просится наружу.
   Клаас скончался. Костер догорал - пламя лизало подножье столба.  Бедное
тело Клааса, привязанное к столбу за шею, обуглилось.
   А с соборной колокольни по-прежнему плыл похоронный звон.



75

   В доме Катлины, прислонившись к стене и понурив голову, стояла Сооткин.
Она молча, без слов, обнимала Уленшпигеля.
   Уленшпигель тоже  хранил  молчание  -  его  пугал  лихорадочный  огонь,
сжигавший тело его матери.
   Соседи, придя после казни, сказали, что Клаас отмучился.
   - Он в селениях райских, - сказала вдова.
   - Молись! - сказала Неле Уленшпигелю и дала ему свои четки, но он их не
взял, потому что их освятил папа.
   Когда настала ночь, Уленшпигель сказал вдове:
   - Ложись, мать. Я посижу с тобой.
   Но Сооткин воспротивилась.
   - Незачем сидеть, - сказала она, - молодым людям сов необходим.
   Неле постелила обоим в кухне и ушла.
   Они остались вдвоем; печка дотапливалась.
   Сооткин легла, Уленшпигель тоже, но  он  слышал,  как  она  плачет  под
одеялом.
   Ночную тишину нарушал предвестник осени  -  ветер:  он  то  налетал  на
деревья, что росли у канала, и они шумели, как волны  моря,  то  швырял  в
окна песком.
   Уленшпигелю почудилось, что в кухне кто-то ходит. Он огляделся - никого
нет. Прислушался - только ветер воет в трубе да  Сооткин  всхлипывает  под
одеялом.
   Потом опять послышались шаги, и кто-то вздохнул у него над головой.
   - Кто здесь? - спросил он.
   Вместо ответа кто-то  три  раза  ударил  по  столу.  Уленшпигелю  стало
страшно.
   - Кто здесь? - дрожащим голосом повторил он свой вопрос.
   И снова ответом ему были три удара по столу, а вслед за тем чьи-то  две
руки обхватили его, кто-то с зияющей раной в груди наклонился над  ним,  и
Уленшпигель почувствовал прикосновение шершавой кожи и запах горелого.
   - Отец! - сказал Уленшпигель. - Это твое бедное тело  наклонилось  надо
мной?
   Ответа не последовало, и, несмотря на  то,  что  призрак  стоял  рядом,
Уленшпигель услыхал крик снаружи:
   - Тиль! Тиль!
   Сооткин вскочила и подошла к Уленшпигелю.
   - Ты ничего не слышишь? - спросила она.
   - Слышу, - отвечал он. - Отец меня кличет.
   - Я почувствовала  рядом  с  собою  чье-то  холодное  тело,  -  сказала
Сооткин. - Зашевелились простыни,  заколыхался  полог,  и  мне  послышался
голос: "Сооткин!" Голос был тихий, как дуновение ветерка, а затем -  шаги,
легкие, как полет мошки.
   Тут она обратилась к духу Клааса:
   - Муж мой! Если ты там, на небе, у бога, чего-нибудь хочешь, скажи нам,
и мы исполним твое желание.
   Внезапно бурный порыв ветра распахнул дверь, наполнив комнату пылью,  и
тогда Уленшпигель и Сооткин услышали, что вдали каркают вороны.
   Уленшпигель и Сооткин пошли на место казни.
   Ночь была темная; северный ветер гнал по небу облака, они мчались,  как
стадо оленей, и  лишь  кое-где,  в  прозорах,  на  мгновенье  проглядывали
звезды.
   У костра ходил взад и вперед общинный стражник. Слышны были его шаги по
сухой земле и карканье ворона - должно быть, ворон сзывал  других,  потому
что издали доносилось ответное карканье.
   Приблизившись к  костру,  Уленшпигель  и  Сооткин  увидели,  что  ворон
опустился на плечо Клааса, услыхали стук его клюва, и тут слетелось  много
воронья.
   Уленшпигель хотел было разогнать воронье, но стражник ему сказал:
   - Эй, колдун, ты пришел за рукой страстотерпца? Да будет тебе известно,
что рука сожженного не поможет тебе стать невидимкой, -  для  этого  нужна
рука повешенного, а ведь тебя самого когда-нибудь повесят.
   - Ваше благородие, - сказал Уленшпигель, - я не колдун,  я  осиротевший
сын того, кто привязав к столбу, а эта  женщина  -  его  вдова.  Мы  хотим
только приложиться к  его  телу  и  взять  на  память  частицу  праха.  Не
препятствуйте нам, ваше благородие, - вы ведь не чужеземный солдат, вы наш
соотечественник.
   - Ну, ладно, - сказал стражник.
   Сирота и вдова  поднялись  по  обуглившимся  поленьям  к  телу  Клааса.
Обливаясь слезами, они поцеловали его лицо.
   На месте сердца пламя выжгло у  Клааса  глубокую  дыру,  и  Уленшпигель
достал оттуда немного пепла, потом они с Сооткин опустились  на  колени  и
начали молиться. Когда забрезжил свет, они  все  еще  были  здесь.  Но  на
рассвете стражник, подумав, Что ему может влететь за поблажку, прогнал их.
   Дома Сооткин взяла лоскуток красного и лоскуток  черного  шелка,  сшила
мешочек и высыпала в него пепел. К мешочку она пришила две ленточки, чтобы
Уленшпигель мог носить его на шее. Надевая на него мешочек, она сказала:
   - Пепел - это сердце моего мужа, красный шелк - это его  кровь,  черный
шелк - это знак нашего траура, - пусть же это вечно будет у тебя на груди,
как пламя мести его палачам.
   - Хорошо, - сказал Уленшпигель.
   Вдова обняла сироту, и в этот миг взошло солнце.



76

   На другой день общинные стражники и глашатаи явились в  дом  Клааса,  с
тем чтобы вынести все его пожитки на улицу и продать с  молотка.  Из  окон
Катлининого дома Сооткин было  видно,  как  вынесли  железную  колыбель  с
медными украшениями, которая в доме Клаасов переходила от отца к  сыну,  в
том самом доме, где когда-то родился несчастный страдалец  и  где  родился
Уленшпигель. Потом вынесли кровать, на которой Сооткин зачала, младенца  и
на которой она, положив голову на плечо мужа, провела  столько  счастливых
ночей. За  кроватью  последовали,  квашня,  ларь,  где  в  лучшие  времена
хранилось мясо, сковороды, чугуны, котлы, уже не блестевшие,  как  в  пору
благоденствия, но грязные и  запущенные.  Эти  вещи  напомнили  Сооткин  о
семейных пиршествах, благоуханье которых привлекало соседей.
   Потом показались на свет божий бочонок simpel'я  [сорт  пива  (флам.)],
полубочонок dobbelkuyt'а и корзинка, по меньшей мере с тридцатью бутылками
вина. Все это было вынесено на улицу, все до последнего гвоздя,  -  бедная
вдова своими  ушами  слышала,  как  этот  последний  гвоздь  со  стуком  и
скрежетом вытаскивали из стены.
   Без  воплей  и  жалоб,  с  холодным  отчаянием  смотрела  Сооткин,  как
расхищают  ее  скромное  богатство.  Глашатай  зажег  свечу,  и   началась
распродажа. Свеча еще не догорела, а старшина рыботорговцев все уже скупил
за бесценок, с тем чтобы потом перепродать. При этом у него было такое  же
сладострастное выражение лица, как у ласки, высасывающей куриный мозг.
   "Недолго тебе радоваться, убийца", - думал Уленшпигель.
   Торги между тем кончились, стражники перерыли весь  дом,  но  денег  не
нашли.
   - Плохо ищете! - возмущался рыбник. -  Я  знаю  наверное,  что  полгода
назад у Клааса было семьсот каролю.
   "Денежки тебе улыбнулись, убийца", - думал Уленшпигель.
   Неожиданно Сооткин обратилась к нему.
   - Вон доносчик! - сказала она, показывая на рыбника.
   - Я знаю, - сказал Уленшпигель.
   - Ты примиришься с тем, что он завладеет кровью твоего отца? - спросила
она.
   - Я бы предпочел, чтобы меня целый день пытали, - отвечал Уленшпигель.
   - Я тоже, - подхватила Сооткин. -  Смотри  только,  не  проговорись  из
жалости, как бы меня на твоих глазах ни терзали!
   - Но ведь ты женщина! - возразил Уленшпигель.
   - Дурачок! - сказала она. - Коли я тебя родила, стало быть,  знаю,  что
такое муки. Но вот если я увижу, что тебя... - Она внезапно побледнела.  -
Тогда я помолюсь божьей матери, которая видела сына своего  на  кресте,  -
добавила Сооткин и со слезами стала ласкать Уленшпигеля.
   Так был заключен между ними союз ненависти и стойкости.



77

   Рыбник уплатил лишь половину стоимости всех вещей,  а  другая  половина
была ему пока что зачтена за донос впредь до нахождения тех самых  семисот
каролю, ради которых он и совершил злодеяние.
   Сооткин проводила  ночи  в  слезах,  а  днем  хлопотала  по  хозяйству.
Уленшпигель часто слышал, как она разговаривает сама с собой:
   - Если деньги достанутся рыбнику, я руки на себя наложу.
   Понимая, что  это  не  пустые  слова,  Уленшпигель  и  Неле  настойчиво
уговаривали ее перебраться в Вальхерен, где жили ее родственники.  Сооткин
на это отвечала, что ей нет нужды убегать от  червей,  которые  все  равно
скоро съедят ее вдовье тело.
   Между тем рыбник снова явился к коронному судье и сказал, что  покойный
всего несколько месяцев назад получил семьсот каролю, что он был скупенек,
неприхотлив и, конечно, не мог истратить такие большие деньги  -  наверно,
они у него где-нибудь спрятаны.
   Судья спросил его, что ему сделали Уленшпигель и  Сооткин,  почему  он,
отняв у Уленшпигеля  отца,  а  у  Сооткин  мужа,  продолжает  так  жестоко
преследовать их.
   Рыбник ему ответил,  что  он,  как  почетный  гражданин  города  Дамме,
намерен свято  соблюдать  законы  империи  и  тем  заслужить  милость  его
величества.
   Сказавши это, рыбник подал судье донос, а затем перечислил  свидетелей,
которые-де по совести вынуждены будут подтвердить его показания.
   Суд старшин, выслушав свидетелей, нашел возможным применить  пытку.  Во
исполнение  сего  решения  суд  направил  стражников  в  дом  Клааса   для
произведения вторичного обыска и уполномочил их препроводить мать и сына в
тюрьму, где обвиняемых надлежало содержать впредь до  прибытия  из  Брюгге
палача, за которым был послан нарочный.
   Когда Уленшпигель и Сооткин со связанными назади руками шли по  городу,
рыбник стоял на пороге своего дома и смотрел на них.
   Все жители Дамме  вышли  из  своих  домов.  Матиссен,  ближайший  сосед
рыбника, слышал, как Уленшпигель крикнул доносчику:
   - Бог тебя накажет, вдовий палач!
   А Сооткин прибавила:
   - Не своей ты смертью умрешь, мучитель сирот!
   Поняв из этих слов, что вдову с сиротой ведут в тюрьму по новому доносу
Грейпстювера, жители осыпали его бранью,  а  вечером  выбили  ему  стекла,
дверь вымазали нечистотами.
   И он не смел выйти из дома.



78

   К десяти часам утра Уленшпигеля и Сооткин привели в застенок.
   Здесь находились коронный судья, секретарь  суда,  старшины,  брюггский
палач, его подручный и лекарь.
   Судья задал Сооткин вопрос, не утаила  ли  она  какого-либо  имущества,
принадлежащего императору. Она же ему на это  ответила,  что  утаивать  ей
нечего, ибо у нее ничего нет.
   - А ты что скажешь? - обратился судья к Уленшпигелю.
   - Семь месяцев тому назад мы получили по завещанию  семьсот  каролю,  -
отвечал он. - Часть этих денег мы истратили. Где остальные  -  понятия  не
имею. Полагаю, однако ж, что их стащил тот  самый  прохожий,  который,  на
нашу беду, заходил к нам, потому что с тех пор я денег не видел.
   Судья спросил, настаивают ли они на своей невиновности.  Уленшпигель  и
Сооткин ответили, что ничего принадлежащего императору они не укрывали.
   Тогда судья с важным и печальным видом объявил:
   - Улики против вас велики, обвинение обосновано, так что,  если  вы  не
сознаетесь, придется допросить вас с пристрастием.
   - Пощадите вдову! - сказал Уленшпигель. - Рыбник скупил все наше добро.
   - Дурачок! - молвила Сооткин. - Мужчине не вынести того,  что  вытерпит
женщина.
   Видя, что Уленшпигель от страха за нее  стал  бледен  как  смерть,  она
прибавила:
   - У меня есть ненависть и стойкость.
   - Пощадите вдову! - сказал Уленшпигель.
   - Пытайте меня, а его не трогайте, - сказала Сооткин.
   Судья спросил палача, запасся ли он  всеми  орудиями,  с  помощью  коих
узнается истина.
   - Все под рукой, - отвечал палач.
   Судьи, посовещавшись,  решили,  что  для  установления  истины  надобно
начать с матери.
   - Нет такого бессердечного сына, который, видя, как мать  страдает,  не
сознался бы в преступлении, чтобы избавить ее от мук, -  заметил  один  из
старшин. - И то же самое сделает для своего детища всякая мать, хотя бы  у
нее было сердце тигрицы.
   Судья обратился к палачу:
   - Посади женщину на стул и зажми ей руки и ноги в тиски.
   Палач исполнил приказ.
   - Не надо, не надо, господа судьи! - вскричал Уленшпигель.  -  Посадите
меня вместо нее, сломайте мне пальцы на руках и ногах, а вдову пощадите!
   - Рыбник! - напомнила ему Сооткин. - У меня есть ненависть и стойкость.
   Уленшпигель стал еще бледнее,  весь  затрясся  и  от  волнения  не  мог
произнести ни слова.
   Тиски представляли собой самшитовые палочки;  палочки  эти  вставлялись
между  пальцев  как  можно  плотней  и  были  столь  хитроумно   соединены
веревочками, что палач по воле судьи мог сдавить сразу все пальцы, сорвать
мясо с костей, раздробить кости или же причинить своей жертве легкую боль.
   Палач вложил руки и ноги Сооткин в тиски.
   - Зажми! - приказал судья.
   Палач стиснул изо всех сил.
   Тогда судья, обратившись Сооткин, сказал:
   - Укажи место, где спрятаны деньги.
   - Не знаю, - простонала она в ответ.
   - Дави сильней, - приказал судья.
   Чтобы помочь Сооткин, Уленшпигель пытался высвободить  руки,  связанные
за спиной.
   - Не  давите,  господа  судьи!  -  умолял  он.  -  Косточки  у  женщины
тоненькие, хрупкие. Их птица клювом раздробит. Не  давите!  Я  не  с  вами
говорю, господин палач, - ваше  дело  подневольное.  Я  обращаюсь  к  вам,
господа судьи: сжальтесь, не давите!
   - Рыбник! - снова напомнила ему Сооткин.
   И Уленшпигель смолк.
   Однако, видя, что палач все сильнее сжимает тиски, он опять закричал:
   - Сжальтесь, господа! Вы раздавите вдове пальцы, -  как  же  она  будет
работать? Ой, ноги! Как же она будет ходить? Сжальтесь, господа!
   - Не своей ты смертью умрешь, рыбник! - вскричала Сооткин.
   А кости ее трещали, а кровь капала с ног на землю.
   Уленшпигель все это видел и, дрожа, от душевной боли и гнева, твердил:
   - Ведь это женские косточки - не сломайте их, господа судьи!
   - Рыбник! - стонала Сооткин.
   Голос у нее был точно у призрака - сдавленный и глухой.
   Уленшпигель дрожал и кричал:
   - Господа судьи, у нее и руки и ноги в крови! Переломали кости вдове!
   Лекарь дотронулся пальцем - Сооткин дико закричала.
   - Признайся за нее, - сказал судья Уленшпигелю.
   Но тут Сооткин посмотрела на сына широко раскрытыми, как  у  покойника,
глазами. И понял Уленшпигель, что говорить нельзя, и, не сказав ни  слова,
заплакал.
   Тогда судья сказал:
   - Эта женщина твердостью духа не уступит мужчине, - посмотрим, как  она
будет себя вести, когда мы начнем пытать ее сына.
   Сооткин не слышала слов судьи - от страшной боли она потеряла сознание.
   Лекарь не пожалел уксуса и привел ее  в  чувство.  Уленшпигеля  раздели
догола, и так он стоял нагой перед матерью.  Палач  сбрил  ему  волосы  на
голове и на теле и осмотрел,  нет  ли  где  какого  подвоха.  На  спине  у
Уленшпигеля он обнаружил черное родимое пятно. Несколько раз он  втыкал  в
это место длинную иглу, но так как оттуда потекла кровь, то он решил,  что
ничего колдовского пятно в себе не заключает. По приказу судьи Уленшпигель
был привязан веревками за руки к блоку, подвешенному к  потолку,  так  что
палач по воле судей мог рывком поднимать и опускать свою жертву, что он  и
проделал с Уленшпигелем девять раз подряд, предварительно привязав  к  его
ногам две гири весом в двадцать пять фунтов каждая. После  девятого  рывка
на запястьях и  лодыжках  лопнула  кожа,  кости  ног  начали  выходить  из
суставов.
   - Сознавайся, - сказал судья.
   - Не в чем, - отвечал Уленшпигель.
   Сооткин смотрела на сына, но не имела сил ни кричать, ни  просить.  Она
лишь вытянула  руки  и  шевелила  окровавленными  пальцами,  как  бы  моля
избавить ее от этого ужасного зрелища.
   Палач еще раз вздернул  и  опустил  Уленшпигеля.  Кожа  на  лодыжках  и
запястьях лопнула еще сильнее, кости ног еще дальше вышли из суставов,  но
он даже не вскрикнул.
   Сооткин шевелила окровавленными руками и плакала.
   - Скажи, где прячешь деньги, и мы тебя простим, - сказал судья.
   - Пусть просит прощения рыбник, - отвечал Уленшпигель.
   - Ты что же это, смеешься над судьями? - спросил один из старшин.
   -  Смеюсь?  Что  вы!  Я  только  делаю  вид,  уверяю  вас,  -   отвечал
Уленшпигель.
   По приказу судьи палач развел в жаровне огонь, а  подручный  зажег  две
свечи.
   Сооткин, увидев эти приготовления, приподнялась, но не могла  стать  на
свои израненные ноги и снова села.
   - Уберите огонь! - закричала она. - Господа  судьи,  пожалейте  бедного
юношу! Уберите огонь!
   - Рыбник! - заметив, что дух ее слабеет, напомнил Уленшпигель.
   - Поднимите Уленшпигеля на локоть от  пола,  подставьте  ему  под  ноги
жаровню, а свечи держите под мышками, - приказал судья.
   Палач так  и  сделал.  Оставшиеся  под  мышками  у  Уленшпигеля  волосы
дымились и потрескивали.
   Уленшпигель закричал, а мать, рыдая, молила:
   - Уберите огонь!
   - Скажи, где прячешь деньги, и ты будешь освобожден, - сказал  судья  и
обратился к Сооткин: - Сознайся за него, мать!
   - А кто ввергнет рыбника в огонь вечный? - спросил Уленшпигель.
   Сооткин отрицательно качнула  головой  в  знак  того,  что  ей  сказать
нечего. Уленшпигель скрежетал зубами, а Сооткин смотрела  на  него,  и  ее
безумные глаза были полны слез.
   Но когда палач, потушив свечи, подставил Уленшпигелю под ноги  жаровню,
Сооткин крикнула:
   - Господа судьи, пожалейте его! Он сам не знает, что говорит.
   - Почему же он не знает, что говорит? - задал ей коварный вопрос судья.
   - Не спрашивайте ее ни о чем, господа судьи, - сказал Уленшпигель, - вы
же видите, что она обезумела от боли. Рыбник солгал.
   - И ты стоишь на том, женщина? - обратился к ней судья.
   Сооткин утвердительно кивнула головой.
   - Сожгите рыбника! - крикнул Уленшпигель.
   Сооткин молча подняла кулак, точно проклиная кого-то.
   Но вдруг она, увидев, что  под  ногами  сына  жарче  разгорелся  огонь,
запричитала:
   - Господи боже! Царица небесная! Прекратите эти мученья! Господа судьи,
сжальтесь, уберите жаровню!
   - Рыбник! - снова простонал Уленшпигель.
   Кровь хлынула у него из носа и изо рта, голову он  уронил  на  грудь  и
безжизненно повис над жаровней.
   - Умер мой бедный сиротка! - воскликнула Сооткин. - Они  его  убили!  И
его тоже убили! Уберите жаровню, господа  судьи!  Дайте  мне  обнять  его,
дайте нам вместе умереть! Ведь не убегу же я на своих переломанных ногах!
   - Отдайте сына вдове, - распорядился судья.
   Затем судьи Начали совещаться.
   Палач развязал Уленшпигеля, положил его, нагого  и  окровавленного,  на
колени к Сооткин, и тут лекарь принялся вправлять ему кости.
   А Сооткин целовала Уленшпигеля, плакала и причитала:
   - Сыночек мой, мученик несчастный! Если господа судьи позволят, я  тебя
выхожу, только очнись, мальчик мой Тиль! Есл