оходя
мимо  кузницы,  Уленшпигель  запел,  подражая  голосу  вольной  пташки   -
жаворонка. И тотчас из кузницы выглянула седая косматая голова,  и  чей-то
слабый голос воспроизвел боевой клич петуха.
   - Это smitte [кузнец (флам.)] Вастеле, - пояснил Уленшпигель, - днем он
кует лопаты, заступы, сошники,  кует,  пока  железо  горячо,  решетки  для
церковных клиросов, а по ночам частенько кует и вострит оружие для  борцов
за свободу совести. От такой игры он хорошей мины не нажил:  бледен  он  -
краше в гроб кладут, мрачен, как проклятый богом, и до  того  худ  -  одна
кожа да кости. Он еще и не ложился, всю ночь напролет работал.
   - Войдите, - сказал smitte Вастеле, - а ослов отведите  на  лужайку  за
домом.
   Когда Ламме и Уленшпигель пришли с лужайки в  кузницу,  smitte  Вастеле
перетаскивал в подвал наточенные им клинки мечей и отлитые им  наконечники
для копий и готовил подручным дневной урок.
   Посмотрев своими тусклыми глазами на Уленшпигеля, он спросил:
   - Ну что Молчаливый?
   Уленшпигель же ему ответил так:
   - Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов, а виной тому подлость
его наемников, которые, когда надо сражаться, орут:  Geld!  Geld!  (Денег!
Денег!) Во главе преданных ему  солдат,  вместе  со  своим  братом  графом
Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским,  он  двинулся  во  Францию  на  помощь
королю Наваррскому и гугенотам (*103). Оттуда он проследовал в Германию, и
там, в Диленбурге (*104), его войско пополнилось многочисленными беженцами
из Нидерландов. Ты перешли ему туда оружие и деньги, которые тебе  удалось
собрать, а мы будем за свободу бороться на море.
   - Я сделаю все, что нужно, - сказал  smitte  Вастеле,  -  у  меня  есть
оружие и девять тысяч флоринов. А вы ведь на ослах?
   - На ослах, - отвечали они.
   - А вы ничего не слыхали дорогой о  трех  проповедниках,  будто  бы  их
убили, ограбили и бросили в расселину между скал, на берегу Мааса?
   - Слыхали,  -  не  моргнув  глазом,  отвечал  Уленшпигель,  -  эти  три
проповедника оказались лазутчиками  герцога,  наемными  убийцами,  которые
должны были уничтожить принца за то, что  он  друг  свободы.  Мы  с  Ламме
отправили их на тот свет. Нашли у них деньги и бумаги. Из  этих  денег  мы
возьмем себе сколько нужно на дорогу, а остальные отдадим принцу.
   С этими словами Уленшпигель распахнул свою  куртку  и  куртку  Ламме  и
достал бумаги и пергамента. Smitte Вастеле прочитал их.
   - Это планы военных действий и заговоров, - сказал он. -  Я  отошлю  их
принцу, и он узнает, что преданные ему бродяги Уленшпигель и Ламме  Гудзак
спасли его высочеству жизнь. Ослов ваших я продам, а то как бы вас по  ним
не признали.
   - А что, разве суд намюрских  старшин  уже  направил  по  нашему  следу
сыщиков? - спросил Уленшпигель.
   - Я расскажу вам все, что мне известно, - отвечал Вастеле. - На днях ко
мне приезжал из Намюра кузнец, стойкий реформат, под  предлогом  дать  мне
подряд на решетки, флюгера и прочие кузнечные поделки для одной крепостцы,
которую сейчас строят. Так вот, судебный пристав ему говорил, что старшины
уже собирались и вызывали трактирщика, который живет в  нескольких  сотнях
туаз от места происшествия. Его спросили, не видел ли он убийц и  кого  он
подозревает, а он ответил так: "Я,  говорит,  видал  сельчан  и  сельчанок
верхом на ослах: одни просили у меня пить, но с ослов не слезали, а другие
слезали и шли ко мне в трактир; мужчины пили пиво, а женщины и  девушки  -
мед. Видел я двух славных сельчан - они говорили о  том,  что  хорошо  бы,
мол, укоротить на один фут мессира Оранского". Тут трактирщик  присвистнул
и сделал такое движение, каким втыкают нож в горло.  "А  насчет  Стального
ветра я, говорит, вам  по  секрету  скажу  -  мне  кое-что  известно".  Он
рассказал, и его отпустили. После этого, должно  думать,  высшие  судебные
власти  разошлют  низшим  надлежащие  распоряжения.  Так  вот,  трактирщик
сказал, что видел сельчан и сельчанок верхом на ослах - этого довольно для
того, чтобы задерживать всякого, кто трусит на ослике. А вы нужны  принцу,
дети мои.
   - Ослов продай, а деньги  пусть  поступят  в  казну  принца,  -  сказал
Уленшпигель.
   Ослы были проданы.
   - Теперь пусть каждый из вас что-нибудь мастерит на  дому  -  с  цехами
связываться не стоит, - продолжал Вастеле. - Ты умеешь делать  клетки  для
птиц и мышеловки?
   - Когда-то умел, - отвечал Уленшпигель.
   - А ты? - обратился Вастеле к Ламме.
   - Я стану  торговать  heetekoek'ами  и  oliekoek'ами  -  это  оладьи  и
лепешки, жаренные в масле.
   - Идите сюда. Вот тут готовые клетки и мышеловки, инструмент  и  медная
проволока, чтобы чинить старые и делать  новые.  Клетки  и  мышеловки  мне
принес один из моих лазутчиков. Это по твоей  части,  Уленшпигель.  А  ты,
Ламме, гляди сюда: вот небольшой горн и мех. Я дам тебе  муки  и  масла  -
жарь heetekoek'и и oliekoek'и.
   - Да он сам все съест! - ввернул Уленшпигель.
   - Когда же мы приступим? - осведомился Ламме.
   - Сначала вы поможете мне, - отвечал Вастеле, - ночку, а то  и  две  со
мной поработаете: у меня столько дела, что одному не управиться.
   - Мне есть хочется - объявил Ламме. - У тебя в доме ничего нет?
   - Могу предложить хлеба и сыра, - отвечал Вастеле.
   - Без масла? - спросил Ламме.
   - Без масла, - отвечал Вастеле.
   - А пиво и вино у тебя есть? - спросил Уленшпигель.
   - Я непьющий, - отвечал Вастеле, - но, если  хотите,  я  схожу  in  het
Pelicaen [в "Пеликан" (флам.)] и принесу вам - это тут близко.
   - Сходи, - сказал Ламме, - и ветчинки заодно принеси.
   -  Ладно,  принесу,  -  сказал  Вастеле  и  с  нескрываемым  презрением
посмотрел на Ламме.
   Все же он принес им dobbeleclauwaert'у [сорт крепкого пива  (флам.)]  и
ветчины. И Ламме, в восторге, ел за пятерых.
   А потом спросил:
   - Когда же мы начнем?
   - Нынче ночью, - отвечал Вастеле. - Ты будешь в кузне. Работников  моих
тебе бояться нечего - они такие же реформаты, как и ты.
   - А, вот это хорошо! - сказал Ламме.
   Вечером, после сигнала к тушению огней, при затворенных дверях  Вастеле
с помощью Уленшпигеля и Ламме перетаскал из подвала в кузницу тяжелые тюки
с оружием.
   - Я должен починить двадцать аркебуз,  наточить  тридцать  наконечников
для копий и отлить полторы тысячи пуль, -  сказал  он.  -  Вот  вы  мне  и
подсобите.
   - Я жалею, что у меня не четыре руки, - сказал Уленшпигель.
   - Ничего, Ламме нам поможет, - сказал Вастеле.
   - Помогу, - жалобным голосом отозвался  Ламме,  осоловевший  от  еды  и
питья.
   - Ты будешь лить пули, - сказал Уленшпигель.
   - Пули так пули, - повторил Ламме.
   Ламме плавил свинец, отливал пули и бросал злобные  взгляды  на  smitte
Вастеле, который заставлял его бодрствовать, в  то  время  как  он  клевал
носом. Он отливал пули со  сдержанной  яростью;  ему  страх  как  хотелось
вылить расплавленный свинец на голову кузнецу Вастеле. Все же он подавил в
себе это желание. Но к полуночи, меж тем как smitte Вастеле с Уленшпигелем
терпеливо полировали стволы аркебуз и  точили  наконечники  для  копий,  у
Ламме бешенство и усталость достигли крайней степени, и  он  свистящим  от
злости голосом повел такую речь:
   - Посмотри на себя: ты худ, бледен и хил, а все оттого, что уж очень ты
предан всяким принцам и сильным мира сего, уж очень ты для них стараешься,
а о  теле,  о  драгоценном  теле  своем  забываешь,  не  печешься  о  нем,
пренебрегаешь им, и оно у тебя хиреет. А ведь бог и госпожа природа не для
этого сотворили его. Да будет тебе известно, что душе нашей, - а душа есть
дыхание жизни, - для того, чтобы дышать, потребны  бобы,  говядина,  пиво,
вино, ветчина, колбасы и покой, а ты сидишь на хлебе и воде, да еще  и  не
спишь.
   - Эк его прорвало! - воскликнул Уленшпигель.
   - Он сам не знает, что говорит, - печально заметил Вастеле.
   - Получше тебя знаю! - огрызнулся Ламме. - Я говорю, что все мы  дураки
- и я, и ты, и Уленшпигель: мы слепим глаза ради принцев  и  сильных  мира
сего, а они животики бы надорвали с хохоту, когда бы узнали, что мы с  ног
валимся, оттого что всю ночь ковали для их надобностей оружие  и  отливали
пули. Они себе попивают  из  золотых  кубков  французское  вино,  едят  на
английского олова тарелках немецких каплунов и знать не хотят, что мы ищем
попусту истинного бога, по милости которого  они  забрали  такую  силу,  а
враги косят нас  косами  и  живыми  бросают  в  колодцы.  И  ведь  они  не
реформаты, не кальвинисты, не лютеране, не католики - они скептики, они во
всем сомневаются, они покупают или же завоевывают себе княжества, отбирают
добро у монахов, у аббатов, у монастырей, у них есть и девушки, и женщины,
и шлюхи, и пьют они из золотых кубков за  нескончаемое  свое  веселье,  за
нашу вековечную глупость, дурость и бестолковость и за все  семь  смертных
грехов, которые они совершают прямо  под  твоим,  smitte  Вастеле,  носом,
который у тебя заострился от излишнего рвения. Окинь взглядом поля и луга,
окинь взглядом посевы, плодовые сады, скот, сокровища, выступающие из недр
земли. Окинь взглядом лесных  зверей,  птиц  небесных,  дивных  ортоланов,
нежных дроздов, кабаньи морды и окорока диких коз, все это  -  им,  охота,
рыбная ловля, земля, море - все им. А ты сидишь на хлебе и воде, и мы  все
здесь из кожи вон лезем для них, ночей недосыпаем, не едим и  не  пьем.  А
когда мы подохнем, они пнут ногой  наши  трупы  и  скажут  нашим  матерям:
"Наделайте новых - эти уже не годятся".
   Уленшпигель посмеивался, но не говорил ни слова, Ламме сопел от злости,
а Вастеле кротко ему ответил:
   - Ты все это сказал  не  подумав.  Я  живу  не  ради  ветчины,  пива  и
ортоланов, а ради торжества свободы совести. Принц - друг свободы -  живет
ради того же самого. Он жертвует своим довольством, своим покоем для того,
чтобы изгнать из Нидерландов палачей и  тиранов.  Бери  пример  с  него  и
постарайся спустить с себя жир. Народ спасают  не  брюхом,  а  беззаветной
храбростью и безропотным несением  тягот  до  последней  минуты  жизни.  А
сейчас, если ты устал, то поди и ляг.
   Но Ламме устыдился и не пошел.
   И они до рассвета ковали оружие и отливали пули. И так они провели  три
ночи подряд.
   А на четвертую ночь Уленшпигель с Ламме направились в Гент,  и  дорогою
Уленшпигель продавал клетки и мышеловки, а Ламме - oliekoek'и.
   Поселились же они в Мелестее, городке мельниц, красные кровли  которого
видны отовсюду, и уговорились заниматься своим делом порознь,  а  вечером,
до сигнала к тушению огней, сходиться in  de  Zwaan,  то  есть  в  таверне
"Лебедь".
   Ламме его новый промысел понравился,  и  он  охотно  бродил  по  улицам
Гента, искал жену, без счета осушал кружки и все время ел.  А  Уленшпигель
вручил письма принца лиценциату медицины Якобу  Скулапу,  портному  Ливену
Смету, Яну Вульфсхагбру, красильщику Жилю  Коорну  и  черепичнику  Яну  де
Роозе, а они отдали ему деньги, собранные для принца, и уговорили  еще  на
несколько дней задержаться в Генте или в его  окрестностях  -  тогда  они,
мол, еще соберут ему денег.
   Впоследствии все эти люди были повешены на Новой виселице по  обвинению
в ереси, а тела их были погребены у Брюггских ворот, на Поле виселиц.



30

   Между тем профос Спелле Рыжий (*105)  разъезжал  с  красным  жезлом  на
худой кляче по разным городам и всюду воздвигал помосты, разжигал костры и
рыл ямы, в которые потом закапывали живыми несчастных женщин и девушек.  А
достояние убиенных отходило к королю.
   Однажды Уленшпигель сидел вместе с Ламме в Мелестее под деревом, и  ему
стало грустно-грустно. В июне вдруг завернули холода. С  неба,  затянутого
серыми тучами, падал град.
   - Сын мой, - обратился к нему Ламме, - у тебя ни стыда, ни совести: вот
уже четыре дня ты где-то шляешься, бегаешь к податливым  девицам,  ночуешь
in de Zoeten Inval (в сладостном грехопадении), а кончишь ты тем  же,  чем
кончил человек, намалеванный на одной вывеске:  угодишь  головой  прямо  в
пчелиный улей. А я-то тебя жду in de Zwaan! Смотри, брат: такой  распутный
образ жизни до добра не доводит.  Почему  бы  тебе  не  вступить  на  путь
добродетели и не жениться?
   - Послушай, Ламме! - молвил Уленшпигель. - Человек, для которого в  той
упоительной битве, что зовется любовью, одна - это все, а все - это  одна,
не должен легкомысленно торопиться с выбором.
   - А про Неле ты забыл?
   - Неле далеко, в Дамме.
   Он все еще грустил, а град усиливался, когда мимо  них,  накрыв  голову
подолом; пробежала молоденькая смазливая бабенка.
   - Эй, ротозей, о чем это ты замечтался под деревом? - крикнула она.
   - Я мечтаю о женщине, которая накрыла  бы  меня  подолом  от  града,  -
отозвался Уленшпигель.
   - Вот она, - сказала бабенка. - Вставай!
   Уленшпигель встал и направился к ней.
   - Ты опять меня бросаешь? - вскричал Ламме.
   - Да, - отвечал Уленшпигель - а ты ступай in de Zwaan, съешь одну, а то
и две порции жареной баранины, выпей  десять  кружек  пива,  потом  ложись
спать - так ты и не соскучишься.
   - Я последую твоему совету, - сказал Ламме.
   Уленшпигель приблизился к бабенке.
   - Подними мне юбку  с  одного  боку,  а  я  с  другого,  и  побежим,  -
предложила она.
   - А зачем бежать? - спросил Уленшпигель.
   - Я бегу из Мелестее, - отвечала она. - Сюда нагрянул профос  Спелле  с
двумя сыщиками и поклялся, что перепорет всех гулящих  девок,  которые  не
захотят уплатить ему пять флоринов. Потому-то я и бегу, и ты тоже беги и в
случае чего защити меня.
   -  Ламме!  -  крикнул  Уленшпигель.  -  Спелле  в  Мелестее!   Беги   в
Дестельберг, в "Звезду Волхвов"!
   Ламме в ужасе вскочил и,  поддерживая  обеими  руками  живот,  пустился
бежать.
   - А куда этот толстый заяц помчался? - спросила девица.
   - В норку, где мы с ним должны свидеться, - отвечал Уленшпигель.
   - Ну, бежим! - сказала девица и, точно горячая кобылка, топнула ножкой.
   -  По  мне,  лучше  остаться  добродетельным  и  не  бежать,  -  сказал
Уленшпигель.
   - Это еще что? - спросила девица.
   - Толстый заяц требует, чтобы я отказался от доброго вина, от пива и от
нежного женского тела, - пояснил Уленшпигель.
   Девица бросила на него косой взгляд.
   - Ты запыхался, тебе надо передохнуть, - сказала она.
   - Я не вижу той сени, под  которой  я  мог  бы  отдохнуть,  -  возразил
Уленшпигель.
   - Покровом послужит тебе твоя добродетель, - молвила девица.
   - Я бы предпочел твою юбку, - заметил Уленшпигель.
   - Ты метишь в святые,  а  юбка  моя  недостойна  прикрывать  святых,  -
возразила девушка. - Пусти, я побегу одна!
   - А разве ты не знаешь, что собака  на  четырех  лапах  бежит  быстрее,
нежели человек на двух? - спросил Уленшпигель. -  Вот  и  мы  с  тобой  на
четырех лапах помчимся быстрее.
   - Уж больно ты  востер  на  язык  -  добродетельному  человеку  это  не
пристало.
   - Востер, - согласился он.
   - А вот мне так  добродетель  всегда  казалась  чем-то  вялым,  сонным,
неповоротливым, хлипким, - сказала  девица.  -  Это  личина,  прикрывающая
недовольное выражение; это бархатный  плащ,  который  накидывает  на  себя
твердокаменная натура. Я же больше люблю таких мужчин, в груди  у  которых
горит неугасимый светильник мужественности, влекущий к смелым  подвигам  и
веселым приключениям.
   - Такие речи вела прелестная дьяволица со всехвальным святым  Антонием,
- заметил Уленшпигель.
   Шагах в двадцати виднелась придорожная таверна.
   - Говорила ты складно, - молвил Уленшпигель, - а  теперь  надо  изрядно
выпить.
   - У меня еще во рту не пересохло, - сказала девица.
   Они вошли.  На  ларе  дремал  огромный  жбан,  за  толстое  свое  брюхо
именуемый "пузаном".
   Уленшпигель обратился к baes'у:
   - Ты видишь вот этот флорин?
   - Вижу, - отвечал baes.
   -  Сколько  же  ты   выдоишь   из   него   патаров,   чтобы   наполнить
dobbeledauwaert'ом вон того пузана?
   Baes ему на это сказал:
   - Уплати negen mannekens (девять человечков), и  мы  будем  с  тобой  в
расчете.
   - То есть шесть фландрских митов, - стало быть, два мита  ты  берешь  с
меня лишку, - заметил Уленшпигель. - Ну так и быть, наливай.
   Уленшпигель наполнил  стакан  своей  спутницы,  встал,  приосанился  и,
приставив ко рту носик жбана, вылил его содержимое себе в глотку. И шум от
сего был подобен шуму водомета.
   Ошеломленная девица спросила:
   - Как это тебе удалось перелить пиво из  этого  толстого  пуза  в  свой
тощий живот?
   Уленшпигель ничего не ответил и обратился к baes'у:
   - Принеси ветчинки, хлеба и еще один полный пузан - мы хотим еще выпить
и закусить.
   Как сказано, так и сделано.
   Девица угрызала кожицу от окорока, а  в  это  время  Уленшпигель  столь
нежно ее обнял у что это ее поразило и вместе с тем  пленило  и  покорило.
Затем, оправившись от изумления, она обратилась к нему с вопросом:
   - А как уживаются с вашей добродетелью жажда,  точно  у  губки,  волчий
голод и любовная отвага?
   Уленшпигель же ей на это ответил так:
   - Я уйму нагрешил и, как ты знаешь, дал-обет  покаяться.  Покаяние  мое
длилось целый час. У меня  было  время  подумать  о  своем  будущем,  и  я
представил себе, что придется мне сидеть на одном хлебе,  хоть  сие  и  не
прельстительно;    довольствоваться    одной    водичкой    исключительно;
отказываться от любви неукоснительно; не  шевелиться  и  не  чихать,  дабы
невзначай не поступить  предосудительно;  быть  всеми  уважаемым  и  всеми
избегаемым; жить в  одиночестве,  как  прокаженный;  тосковать,  как  пес,
потерявший своего хозяина, и, лет этак пятьдесят промаявшись, издохнуть  в
нищете неупустительно. Итак, покаяние мое было долгое.  Поцелуй  же  меня,
красотка, - и вон из чистилища!
   - Ах! - с радостью повинуясь ему, воскликнула девушка. - Добродетель  -
что вывеска, ее место на шесте.
   В любовных  шалостях  время  проходило  незаметно.  Девица,  однако  ж,
побаивалась, как бы их блаженству внезапно не помешал профос Спелле и  его
сыщики; того ради они порешили убраться, пока не поздно.
   - А ну, подбери юбку! - сказал Уленшпигель.
   Как два оленя, понеслись они в Дестельберг и застали Ламме закусывающим
в Звезде Волхвов.



31

   В Генте Уленшпигель часто виделся с Якобом Скулапом, Ливеном  Сметом  и
Яном Вульфсхагером; и те сообщали ему об удачах и неудачах Молчаливого.
   И всякий  раз,  когда  Уленшпигель  возвращался  в  Дестельберг,  Ламме
задавал ему один и тот же вопрос:
   - С какими ты вестями? Приятными или же неприятными?
   - Беда! - отвечал Уленшпигель. - Молчаливый, брат  его  Людвиг,  другие
вожди, а равно и французы положили идти в глубь Франции  на  соединение  с
принцем Конде (*106). Так бы  они  спасли  несчастную  Бельгию  и  свободу
совести.  Но  бог  не  захотел  этого:  немецкие  рейтары  и   ландскнехты
отказались идти дальше на том основании, что они-де  присягали  воевать  с
герцогом Альбой, но не с Францией. Напрасно  принц  убеждал  их  исполнить
свой долг - в конце концов ему все же пришлось вывести их через Шампань  и
Лотарингию в Страсбург, а оттуда они возвратились в  Германию.  Как  скоро
наемники заартачились и ушли от принца, дела его сразу пошатнулись: король
Французский (*107), невзирая на договор с принцем, отказал ему в  деньгах;
королева Английская (*108) пообещала принцу денежную  помощь  с  условием,
что он освободит Кале (*109) со всею округой, но письма ее  перехватили  и
передали кардиналу Лотарингскому, а  кардинал,  подделав  подпись  принца,
послал ей отказ. Так, словно призраки от пенья петуха, рассеивается у  нас
на глазах славное войско, рассеиваются наши надежды. Но с нами бог, и если
даже оплошает земля, то уж вода наверное не подведет. Да здравствует Гез!



32

   Однажды к Ламме и Уленшпигелю вся в слезах прибежала давешняя девица.
   - В Мелестее Спелле выпускает за деньги душегубов и воров, а ни  в  чем
не повинных людей казнит, - сказала она. - Погиб и мой брат Михилькин! Ой,
беда!