, решив не тратить денег на пьянство и обжорство, коим  во
святые дни предаются многие,  не  пошел  в  Брюгге,  остался  в  Дамме  и,
находясь в трезвом состоянии, вышел, подышать  свежим  воздухом,  -  начал
секретарь суда. - Стоя на пороге своего дома, он обратил внимание, что  по
Цапельной улице кто-то идет. Заметив этого человека, Клаас пошел навстречу
и поздоровался с ним. Человек тот был во реем черном. Он вошел  к  Клаасу;
дверь осталась полуоткрытой. Движимый  любопытством  узнать,  что  что  за
человек, доноситель проник в прихожую и услышал, что в кухне Клаас говорит
с пришельцем о некоем Иосте, брате Клааса,  который,  находясь  в  войсках
реформатов, был взят в плен  и  колесован  близ  Аахена.  Пришелец  сказал
Клаасу, что деньги, которые ему оставил брат, нажиты  на  темноте  бедного
народа и что Клаас должен  употребить  их  на  воспитание  своего  сына  в
реформатской вере. Кроме того, он уговаривал Клааса  покинуть  лоно  нашей
матери - святой церкви и произносил разные  кощунственные  слова,  на  что
Клаас отвечал лишь: "Жестокосердные палачи! Несчастный мой брат!"  Упрекая
в жестокосердии святейшего отца нашего - папу  и  его  величество  короля,
справедливо  карающих  ересь   как   оскорбление   величия   божеского   и
человеческого, обвиняемый тем самым изрыгал на них  хулу.  Еще  доноситель
слышал, что,  когда  гость  насытился,  Клаас  воскликнул:  "Бедный  Иост!
Царство  тебе  небесное!  Жестоко  они  с  тобой  обошлись!"  Следственно,
допуская мысль, что всевышний отверзает райские врата еретикам, обвиняемый
самого господа бога упрекает в нечестии.  При  этом  Клаас  все  повторял:
"Несчастный мой  брат!"  А  гость,  придя  в  исступление,  как  настоящий
протестантский проповедник, воскликнул: "Великий  Вавилон  падет,  римская
блудница станет гнездилищем бесов, пристанищем всякой  нечисти!"  А  Клаас
твердил: "Жестокосердные палачи! Несчастный мой брат!" Пришелец  продолжал
разглагольствовать: "Ибо  ангел  подымет  камень  величиною  с  жернов,  и
ввергнет его в море, и проречет: "Так будет низвергнут великий Вавилон,  и
никто его на дне моря не сыщет". - "Государь мой, - сказал Клаас,  -  уста
ваши исполнены гнева. Но скажите  мне,  когда  же  наступит  царство,  при
котором кроткие будут спокойно жить на земле?" - "Не наступит до тех  пор,
пока не падет царство антихриста, сиречь папы, врага всяческой истины",  -
отвечал пришелец. "Напрасно вы поносите святейшего отца нашего, -  заметил
Клаас. - Я уверен, что он ничего не знает  о  тех  жестоких  пытках,  коим
подвергают несчастных реформатов". - "Отлично знает, - возразил  пришелец.
- Кто же, как не он, составляет приговоры и  передает  их  на  утверждение
императору, а теперь -  королю,  которому  конфискации  выгодны,  так  как
имущество казненных отходит к нему,  -  оттого-то  король  столь  рьяно  и
преследует богатых людей за ересь". Клаас  на  это  сказал:  "Такие  слухи
ходят  у  нас  во  Фландрии,  и  ничего  невероятного  в  них  нет.  Плоть
человеческая немощна, даже плоть королевская. Несчастный мой Иост!"  Таким
образом,  Клаас  высказался  в  том  смысле,  что  его  величество  карает
ересиархов из низкого сребролюбия. Пришелец снова пустился в  рассуждения,
но Клаас прервал его: "Пожалуйста, государь мой, не ведите со  мной  таких
разговоров: не ровен час, подслушают - тогда мне несдобровать".
   Клаас сходил в погреб за пивом. "Дверь надо  запереть",  -  сказал  он.
Доноситель бросился бежать, и больше он уже ничего не слышал. А  некоторое
время спустя, уже ночью, дверь снова отворилась. Пришелец  вышел  из  дома
Клааса, но сейчас же возвратился, постучался и сказал: "Клаас,  я  замерз,
мне негде переночевать, приюти меня - никто не  видит,  кругом  ни  души".
Клаас впустил его, зажег фонарь и повел еретика по  лестнице  в  чердачную
каморку, окно которой выходит в поле..."
   - Я знаю, кто это наговорил!  -  вскричал  Клаас.  -  Это  ты,  поганый
рыбник! Я видел, как ты в воскресенье стоял столбом у своего дома и  будто
бы смотрел на ласточек!
   Тут Клаас показал пальцем на старшину рыбников Иоста Грейпстювера,  чья
гнусная харя выглядывала из толпы.
   Сообразив, что Клаас выдал себя, рыбник злобно усмехнулся. Весь народ -
мужчины, женщины, девушки - зашептал:
   - Эх, бедняга! За эти слева он поплатится жизнью.
   А секретарь продолжал:
   - "Еретик и Клаас проговорили всю ночь и еще  шесть  ночей  подряд,  во
время  каковых  бесед  пришелец  беспрестанно  делал  то  угрожающие,   то
благословляющие жесты и, подобно всем  еретикам,  воздевал  руки  к  небу.
Клаас, видимо, с ним соглашался. Разумеется, все эти дни,  вечера  и  ночи
они поносили мессу, исповедь, индульгенции и его величество короля..."
   - Никто этого не слыхал, - прервал секретаря Клаас, -  нельзя  обвинять
человека, не имея доказательств!
   - Слышали другое, - возразил секретарь. - На седьмой  день,  в  десятом
часу, когда совсем уже стемнело, пришелец вышел из твоего дома, и  ты  его
проводил до межи Катлининого поля. Тут пришелец спросил (при  этих  словах
судья перекрестился), что ты сделал с погаными идолами  (*53),  -  так  он
обозвал изображения божьей матери, святителя Николая и святого Мартина. Ты
ответил, что ты разбил их и выбросил в колодезь. И в самом деле: прошедшею
ночью обломки  были  обнаружены  в  твоем  колодце  и  теперь  хранятся  в
застенке.
   Клаас, видимо, был подавлен. Судья  спросил,  имеет  ли  он  что-нибудь
возразить, - Клаас отрицательно качнул головой.
   Тогда судья задал ему вопрос, не намерен ли он осудить святотатственный
свой умысел разбить священные изображения, а равно и пагубное заблуждение,
внушившее ему кощунственные речи о великом боге и великом государе.
   Клаас же на это ответил, что тело его принадлежит королю, а  совесть  -
Христу и жить-де он хочет  по  завету  Христову.  Тогда  судья  задал  ему
вопрос, есть ли это завет нашей матери - святой церкви.
   - Этот завет находится в святом Евангелии (*54), - отвечал Клаас.
   Будучи спрошен, признает ли Клаас папу наместником бога  на  земле,  он
отвечал:
   - Нет.
   На вопрос, почитал ли он за грех поклоняться изображениям божьей матери
и святых угодников, Клаас ответил, что это идолопоклонство. Когда  же  его
спросили, признает ли он благотворность и спасительность тайной  исповеди,
он ответил так:
   - Христос сказал: "Исповедуйтесь друг у друга".
   Он держался твердо, и все же было заметно, что ему стоит больших усилий
преодолеть в себе страх и уныние.
   В восемь часов вечера судьи удалились, отложив вынесение окончательного
приговора на завтра.



71

   В домике Катлины, обезумев от горя, обливалась слезами Сооткин.  И  все
повторяла:
   - Муж! Бедный мой муж!
   Уленшпигель и Ноле с глубокой нежностью обнимали ее. Она прижимала их к
себе и беззвучно рыдала. Потом сделала знак оставить ее одну. Неле сказала
Уленшпигелю:
   - Уйдем, ей хочется побыть одной! Спрячем деньги!
   И они ушли. Тогда в комнату проскользнула Катлина.  Она  начала  ходить
вокруг Сооткин и приговаривать:
   - Пробейте дыру - душа просится наружу.
   А Сооткин смотрела на нее невидящим взглядом.
   Домишки  Клааса  и  Катлины  стояли  рядом.  Перед  домом  Клааса   был
палисадник, перед домом Катлины - огород, засаженный  бобами.  Огород  был
обнесен живою изгородью,  в  которой  Уленшпигель  и  Неле  еще  в  раннем
детстве, чтобы ходить друг к другу, устроили лазейку.
   Из огорода Уленшпигелю и Неле было видно караулившего Клаасову  лачужку
солдата - голова у него  качалась  из  стороны  в  сторону,  он  поминутно
сплевывал слюну и аккуратно каждый раз попадал себе на камзол.  Неподалеку
валялась оплетенная фляжка.
   - Неле, - зашептал Уленшпигель, - этот пьянчуга еще не упился,  -  надо
его подпоить. Тогда мы все и спроворим. Прежде всего возьмем фляжку.
   Услыхав шепот, ландскнехт повернул к ним свою тяжелую  голову,  поискал
фляжку, но так и не нашел и опять начал плевать,  пытаясь  разглядеть  при
лунном свете, куда летят плевки.
   - Эк его развезло! - заметил Уленшпигель. - И плюет-то с трудом.
   Наконец солдат, вдоволь наплевавшись и  наглядевшись  на  свои  плевки,
снова потянулся к фляжке. Нащупав, он припал ртом к  горлышку,  запрокинул
голову, перевернул фляжку,  постучал  по  донышку,  чтобы  там  ничего  не
оставалось, и потом  опять  засосал,  точно  младенец  материнскую  грудь.
Выцедив все, солдат примирился со своей печальной участью, положил  фляжку
рядом с собой, выругался на нижненемецком языке,  опять  сплюнул,  покачал
головой, что-то промычал и заснул.
   Руководствуясь мыслью, что такой сон мимолетен  и  что  его  необходимо
продлить, Уленшпигель юркнул в лазейку,  схватил  ландскнехтову  фляжку  и
передал Неле, а та налила в нее водки.
   Солдат храпел вовсю. Уленшпигель опять юркнул  в  лазейку  и,  поставив
фляжку между ног солдата, вернулся на Катлинин двор,  и  тут  они  с  Неле
стали в ожидании у изгороди.
   От прикосновения  к  фляжке,  которую  только  что  наполнили  холодной
влагой, солдат пробудился и первым делом решил удостовериться, отчего  это
вдруг стало холодно его ногам.
   Смекалка пьяницы подсказала ему, что это, уж верно, полная фляжка, и он
потянулся к ней. При свете луны Уленшпигелю и  Неле  было  видно,  как  он
встряхнул фляжку, чтобы убедиться,  булькает  или  не  булькает  жидкость,
попробовал, засмеялся, выразил на своем лице удивление, что  фляжка  снова
полна, глотнул, потом хлебнул, потом поставил фляжку на землю, потом опять
поднес ко рту и присосался.
   Немного погодя он запел:

   Как придет властитель Ман
   К даме Зэ в вечерний час...

   По-нижненемецки  дама  Зэ  -  это  море,  супруга  властителя  Мана,  а
властитель Ман - это месяц, покоритель женских сердец. Словом, вот что пел
солдат:

   Как придет властитель Ман
   К даме Зэ в вечерний час,
   Та нальет ему стакан
   Подогретого вина,
   Как придет властитель Ман.

   Ужин даст ему она,
   Поцелует много раз
   И уложит на постель,
   А постель ее пышна,
   Как придет властитель Ман.

   Дай мне, милая, того же:
   Сытный ужин и вина,
   Дай мне, милая, того же,
   Как придет властитель Ман.

   Так, то потягивая из фляжки, то распевая, солдат постепенно  отошел  ко
сну. И он уже не мог слышать, как Неле сказала: "Они в горшке за вьюшкой",
и не мог видеть, как Уленшпигель пробрался через сарай в кухню,  отодвинул
вьюшку, нашел горшок с деньгами, вернулся на Катлинин двор  и,  сообразив,
что искать деньги будут в доме, а не снаружи, зарыл деньги возле колодца.
   Потом Уленшпигель и Неле  вернулись  к  Сооткин  и  застали  несчастную
супругу в слезах.
   - Муж! Бедный мой муж! - все повторяла она.
   Неле и Уленшпигель пробыли с ней до утра.



72

   На другой день мощные удары borgstorm'а созвали судей к Vierschare.
   Усевшись на четырех скамьях вокруг дерева правосудия, они снова  задали
Клаасу вопрос, не намерен ли он отказаться от своих заблуждений.
   Клаас воздел руки к небу.
   - Господь Иисус Христос видит меня с небесной вышины, -  сказал  он.  -
Христос показал мне свой свет в то самое мгновение, когда родился сын  мой
Уленшпигель. Где-то он теперь странствует? Сооткин, кроткая  моя  подруга,
не падай духом!
   Затем он обратил взор на липу и в гневе воскликнул:
   - Полдник и сушь! Лучше бы вы погубили  все  деревья  в  отчем  краю  -
только бы не видеть, как под их сенью выносят  смертный  приговор  свободе
совести. Где ты, мой сын Уленшпигель? Я был с тобою суров. Господа  судьи,
сжальтесь надо мной, судите меня, как судил бы всемилостивый господь.
   Все, кроме судей, утирали слезы, слушая Клааса.
   Затем он спросил, не заслужил ли он прощения.
   - Я трудился без устали, зарабатывал мало, - сказал он, - я был добр  к
беднякам и приветлив со всеми. Я покинул лоно  римской  церкви  по  наитию
духа святого.  Я  прошу  лишь  одной-единственной  милости:  заменить  мне
сожжение пожизненным  изгнанием  из  Фландрии,  -  ведь  это  тоже  тяжкое
наказание.
   Весь народ зашумел:
   - Сжальтесь, господа судьи, помилуйте его!
   Один лишь Иост Грейпстювер молчал.
   Судья знаком призвал присутствующих к порядку и  напомнил,  что  король
именным указом воспрещает просить  о  помиловании  еретиков;  к  этому  он
добавил, что если Клаас откажется от своих заблуждений, то сожжение  будет
ому заменено повешением.
   А в народе говорили:
   - Костер ли, веревка ли - все одно смерть.
   И женщины плакали, а мужчины глухо роптали.
   Но Клаас сказал:
   - Я ни от чего отрекаться не стану. Поступайте с моим телом  по  своему
милосердию.
   Тут настоятель собора в Ренне Тительман воскликнул:
   -  Противно  смотреть,  как  эта  еретическая  мразь  задирается  перед
судьями! Сжечь тело еретика - это слишком легкое наказание. Надобно спасти
его душу, надобно под пыткой заставить его отказаться от заблуждений, дабы
народ не соблазнился, глядя, как умирают нераскаянные еретики.
   При этих словах женщины зарыдали еще громче, а мужчины сказали:
   - Раз человек признался, ему полагается наказанье, а не пытки.
   Суд решил, что коль скоро законами пытка в сем случае не предусмотрена,
то и не должно применять ее к Клаасу. Когда  же  ему  еще  раз  предложили
отречься, он отвечал:
   - Не могу.
   На основании таких-то и таких-то королевских указов Клаас  был  признан
виновным в  симонии,  поелику  он  продавал  индульгенции,  в  ереси  и  в
укрывательстве еретиков и, вследствие того  приговорен  к  сожжению  перед
зданием ратуши. В назидание всем прочим  тело  его  в  течение  двух  дней
долженствовало быть выставлено у позорного столба, а затем  предано  земле
там, где обыкновенно хоронили казненных.
   Суд присудил  доносчику  Иосту  Грейпстюверу,  имя  которого  не  было,
однако, названо, пятьдесят флоринов с первой сотни и по  десять  с  каждой
следующей сотни той суммы, которая останется после смерти Клааса.
   Выслушав приговор, Клаас обратился к старшине рыбников:
   - Продажная душа! На гроши польстился  -  и  сделал  вдовой  счастливую
жену, а веселого сына - бедным сиротой! Помяни мое слово -  ты  умрешь  не
своею смертью.
   Судьи не прерывали Клааса - они все, за исключением Тительмана, глубоко
презирали доносчика.
   Тот был бледен как полотно от стыда и от злобы.
   А Клааса увели в тюрьму.



73

   Неле, Уленшпигель и Сооткин узнали о приговоре на другой день, накануне
дня казни Клааса.
   Они обратились к судьям с просьбой о свидании;  Уленшпигелю  и  Сооткин
это было разрешено, а Неле получила отказ.
   Уленшпигель и Сооткин вошли в тюрьму  и  увидели,  что  Клаас  прикован
длинной цепью к стене. В тюрьме было сыро, и  оттого  печку  протапливали.
Фландрские законы  предписывают  обходиться  помягче  с  приговоренными  к
смертной казни: давать им хлеба, мяса, сыру, вина. Однако алчные тюремщики
часто нарушают этот закон, многие из них съедают львиную долю и все  самое
лучшее из того, что полагается несчастным узникам.
   Клаас со слезами обнял Уленшпигеля и Сооткин,  однако  первый,  у  кого
глаза стали сухи, был он, как и подобало мужчине и главе семьи.
   Сооткин рыдала, а Уленшпигель сказал:
   - Я сейчас разобью проклятые эти оковы!
   Сооткин, плача, промолвила:
   - Я пойду к королю Филиппу - он тебя помилует.
   -  Король  наследует  достояние  мучеников,   -   возразил   Клаас.   -
Возлюбленные жена и сын! В муке суждено мне покинуть сей мир и в  тревоге.
Меня  пугают  телесные  страдания  и  угнетает  мысль,  что  без  меня  вы
останетесь нищими и убогими, потому что король все у вас отберет.
   - Вчера мы с Неле спрятали деньги, - шепнул Уленшпигель.
   - Вот это хорошо! - молвил Клаас. - По крайней мере,  доносчику  ничего
не достанется.
   - Чтоб он сдох! - сказала  Сооткин,  и  в  ее  сухих  глазах  сверкнула
ненависть.
   Но Клаас думал о деньгах.
   - Милый мой Тилькен, ты молодчина! - сказал  он.  -  Стало  быть,  моей
вдове Сооткин на старости лет голодать не придется.
   И тут Клаас прижал ее к своей груди, а Сооткин при  мысли  о  том,  что
скоро она лишится нежной опоры, горькими слезами заплакала.
   Клаас между тем вновь устремил взор на Уленшпигеля и сказал:
   - Сын мой! Ты, как и все сорванцы, шатаясь по дорогам,  немало  грешил.
Больше так не делай, мой мальчик, не оставляй убитую горем вдову - ведь ты
мужчина, ты должен быть ей защитой и опорой.
   - Хорошо, отец, - сказал Уленшпигель.
   - Бедный мой муж! - обнимая Клааса, воскликнула Сооткин.  -  Чем  мы  с
тобой провинились? Видит бог, жили мы с  тобой  тихо,  скромно,  честно  и
дружно, ранним утром брались за работу, вечером ели хлеб  наш  насущный  и
благодарили господа. Я пойду к королю и вопьюсь в  него  ногтями.  Господи
боже, мы ни в чем не виноваты!
   Но тут вошел тюремщик и сказал, что пора уходить.
   Сооткин попросила позволения остаться. Клаас чувствовал,  как  горит  у
нее лицо, как текут у нее по щекам обильные слезы, как дрожит и трепещет у
него в объятиях все  ее  тело.  Он  тоже  попросил  тюремщика,  чтобы  тот
позволил ей побыть с ним.
   Но тюремщик снова напомнил, что  пора  уходить,  и  вырвал  Сооткин  из
объятий Клааса.
   Клаас сказал Уленшпигелю:
   - Береги ее!
   Тот обещал. Сооткин оперлась на руку Уленшпигеля, и они вышли.



74

   Наутро, в день казни, пришли соседи и из жалости заперли в доме Катлины
Уленшпигеля, Сооткин и Неле.
   Но они не подумали о том, что те могут издали слышать вопли  страдальца
и видеть из окон пламя костра.
   Катлина бродила по городу, качала головой и приговаривала:
   - Пробейте дыру - душа просится наружу.
   В девять часов утра Клаас в рубахе, со связанными за спиной руками, был
выведен из тюрьмы. Согласно приговору, костер  должны  были  разложить  на
Соборной улице, у столба, против входа в ратушу. Палач и его подручные еще
не успели положить поленья.
   Клаас терпеливо ждал под караулом, когда они кончат свое дело, а профос
верхом на коне, стражники и девять  вызванных  из  Брюгге  ландскнехтов  с
трудом сдерживали глухо роптавшую толпу.
   Все в один голос  говорили,  что  бесчеловечно  казнить  ни  в  чем  не
повинного, безобидного, душевного старого труженика.
   Вдруг все попадали на  колени  и  закрестились.  На  колокольне  Собора
богоматери раздался похоронный звон.
   Катлина тоже стояла в  толпе,  в  первом  ряду.  Не  отводя  совершенно
бессмысленного взгляда от  Клааса  и  от  костра,  она  качала  головой  и
приговаривала:
   - Огонь! Огонь! Пробейте дыру - душа просится наружу.
   Услышав колокольный звон, Сооткин и Неле перекрестились. Но Уленшпигель
не перекрестился - он сказал, что он не  желает  молиться  богу  так,  как
молятся эти палачи. Он  бегал  по  всему  дому,  пытался  выломать  двери,
выпрыгнуть в окно, но и двери и окна были на запоре.
   Вдруг Сооткин вскрикнула и закрыла лицо передником:
   - Дым!
   В эту минуту все трое с ужасом  увидели  поднимающееся  к  небу  черное
облако дыма.
   Палач с трех сторон, во имя отца и сына и святого духа, разжег  костер,
на котором стоял привязанный к столбу Клаас, и дым этот шел от костра.
   Клаас посмотрел вокруг, и как скоро он уверился, что  в  толпе  нет  ни
Сооткин, ни Уленшпигеля и что они не видят его мучений, у него отлегло  от
сердца.
   Слышно было лишь, как молится Клаас, как  трещат  поленья,  как  ропщут
мужчины, как плачут женщины, как приговаривает Катлина:  "Потушите  огонь,
пробейте дыру - душа просится наружу",  -  и  как  заунывно  перезванивают
колокола.
   Внезапно Сооткин стала белее снега, задрожала  всем  телом  и,  уже  не
плача, показала пальцем на небо. Над кровлями домишек  взвился  длинный  и
тонкий язык пламени.  Язык  этот,  то  поднимаясь,  то  прячась,  причинял
нестерпимые муки Клаасу:  по  воле  ветра  пламя  то  жгло  ему  ноги,  то
поджигало бороду, и она начинала дымиться, то лизало волосы на голове.
   Уленшпигель схватил мать и попытался отор