афельницу,
потом вдруг, скрипя зубами, хрипя, точно в агонии, крича от боли,  которую
ей причиняла неутоленная месть, принялась вонзать  зубья  этого  орудия  в
руки рыбнику, в ноги, куда попало, и все старалась укусить его в шею и при
каждом укусе приговаривала:
   -  Вот  так  он  кусал  железными   зубами   мою   Беткин.   А   теперь
расплачивается. Что, течет у  тебя  кровь,  душегуб?  Господь  справедлив.
Слышишь похоронный звон? Кровь Беткин вопиет к отмщению.  Чувствуешь,  как
впиваются зубы? Это пасть господня.
   Она кусала его беспрерывно и беспощадно, а когда не могла  укусить,  то
била вафельницей. Но так сильна была в ней жажда мести, что она не  забила
его до смерти.
   - Смилуйтесь! - кричал рыбник. - Уленшпигель, ударь меня ножом - я хочу
скорой смерти! Оттащи эту женщину!  Разбей  похоронные  колокола,  умертви
кричащих детей!
   А Тория все кусала его, пока один старик не сжалился над рыбником и  не
отобрал у нее вафельницу.
   Тогда Тория плюнула в лицо  weerwolf'у  и,  вцепившись  ему  в  волосы,
крикнула:
   - Ты за все заплатишь на медленном огне, под калеными щипцами!  Я  тебе
глаза выцарапаю!
   Между тем, прослышав, что weerwolf  не  дьявол,  а  человек,  прибежали
хейстские рыбаки, хлебопашцы и женщины. Одни пришли с фонарями,  другие  с
горящими факелами. И все кричали:
   - Убийца! Грабитель! Где деньги, которые ты отнял у  несчастных  жертв?
Отдавай!
   - У меня ничего нет. Пощадите! - бормотал рыбник.
   А женщины швырялись в него камнями и песком.
   - Вот она, расплата! Вот она, расплата! - кричала Тория.
   - Сжальтесь! - стонал рыбник. - Я истекаю кровью. Сжальтесь!
   - У тебя еще хватит крови на расплату! - вскричала Тория. - Смажьте ему
бальзамом раны. Он расплатится на медленном огне, расплатится,  когда  ему
руки вырвут калеными щипцами. За все заплатит, за все!
   И она опять кинулась бить его, но вдруг замертво упала на песок.  И  ее
не трогали, пока она сама не очнулась.
   Уленшпигель между тем,  высвободив  руки  рыбника,  обнаружил,  что  на
правой руке у него не хватает трех пальцев.
   Он велел связать его потуже и положить в  корзину  для  рыбы.  Мужчины,
женщины, подростки, сменяя друг друга,  понесли  его  в  Дамме  на  суд  и
расправу. И освещали они себе дорогу факелами и фонарями.
   А рыбник все повторял:
   - Разбейте колокола! Умертвите кричащих детей!
   А Тория твердила:
   - Пусть он за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит под
калеными щипцами!
   Потом оба смолкла. Уленшпигель слышал только прерывистое дыхание Тории,
тяжелые шаги мужчин и громоподобный грохот волн.
   С тоскою глядел он на тучи, как безумные мчавшиеся по небу, на огненные
барашки в море и на освещенное факелами и фонарями бледное  лицо  рыбника,
который следил за ним злыми своими глазами.
   И пепел бился о грудь Уленшпигеля.
   Так шли они четыре часа, а когда приблизились к Дамме, то их  встретила
толпа народа, уже обо всем осведомленного. Горожанам  хотелось  посмотреть
на пойманного, и все шла за рыбаками с криком, с гиком, танцуя, ликуя.
   -  Weerwolf  пойман,  лиходей  пойман!  -  кричали   они.   -   Спасибо
Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Long leven onsen breeder
Ulenspiegel!
   Это было настоящее народное торжество.
   Когда толпа проходила мимо дома судьи, тот вышел на шум и  обратился  к
Уленшпигелю:
   - Ты одолел. Честь тебе и хвала!
   - Пепел Клааса бился о мою грудь, - отвечал Уленшпигель.
   Тогда судья сказал:
   - Ты получишь половину достояния убийцы.
   - Раздайте ее родственникам погибших, - сказал Уленшпигель.
   Пришли Ламме и Неле. Неле, смеясь и плача от радости,  целовала  своего
дорогого Уленшпигеля; Ламме, тяжело подпрыгивая, хлопал его  по  животу  и
приговаривал:
   - Вот кто храбр, надежен и предан! Это  мой  лучший  друг.  Среди  вас,
мужланов, таких людей не найдешь.
   Рыбаки, однако ж, потешались над ним.



44

   На другой день зазвонил  колокол,  так  называемый  borgstorm,  созывая
судей, старшин и секретарей к Vierschare, на четыре  дерновые  скамьи  под
дерево правосудия - под красивую липу. Кругом толпился народ.  На  допросе
рыбник ни в чем не сознался, даже когда ему показали отрубленные  солдатом
три пальца, которых у него не хватало на правой руке. Он все повторял:
   - Я беден и стар - пощадите меня!
   Народ, однако ж, ревел:
   - Ты старый волк, ты загрызал детей! Нет пощады ему, господа судьи!
   Женщины кричали:
   - Не смотри на нас холодными своими глазами! Ты не дьявол - ты человек,
мы тебя не боимся. Кровожадная  тварь!  Ты  трусливее  кошки,  загрызающей
птенцов в гнезде. Ты убивал бедных девочек, с малолетства мечтавших честно
прожить свою жизнь.
   - Пусть за все заплатит на медленном  огне,  под  калеными  щипцами!  -
твердила Тория.
   Невзирая на стражу, матери  научили  ребят  бросать  камни  в  рыбника.
Ребята не заставляли себя упрашивать, улюлюкали, когда рыбник  смотрел  на
них, и кричали не переставая:
   - Bloedzuyger! (Кровопийца!) Sla dood! (Убейте его!)
   А Тория продолжала кричать:
   - Пусть за все заплатит на медленном огне, пусть за  все  заплатит  род
калеными щипцами!
   А толпа шумела.
   - Глядите! -  говорили  между  собой  женщины.  -  Нынче  день  жаркий,
солнечный, а его знобит, он старается выставить на солнце свои седые космы
и лицо, а как ему Тория лицо-то исцарапала!
   - Дрожит от боли!
   - Гнев божий!
   - Какой у него пришибленный вид!
   - Поглядите на руки  злодея  -  они  у  него  связаны  и  кровоточат  -
капканом-то его поранило!
   - Пусть за все заплатит, за все! - кричала Тория.
   А он плакался:
   - Я беден - отпустите меня!
   Но все, даже судьи, смеялись над ним.  Он  выдавливал  из  себя  слезы,
чтобы разжалобить их. Но женщины смеялись.
   Так как основания для пытки были, то суд постановил пытать его  до  тех
пор, пока он не сознается, как именно он  убивал,  откуда  появлялся,  где
вещи убитых и где он прятал награбленные деньги.
   В застенке на него надели  совсем  новенькие  тесные  сапоги,  и  судья
спросил его, каким образом сатана внушил ему столь злые умыслы  и  толкнул
его на столь ужасные преступления, он же судье ответил так:
   - Сатана - это я сам, таково мое естество. Я родился на  свет  уродцем,
неспособным к телесным упражнениям, и меня все почитали за дурачка и часто
били. Меня никто не жалел - ли мальчики, ни девочки.  Когда  я  вырос,  ни
одна женщина не желала иметь  со  мной  дело,  даже  за  деньги.  Тогда  я
возненавидел смертельной ненавистью все,  что  происходит  от  женщины.  Я
донес на Клааса, оттого что его все любили. Я любил только денежки  -  это
были мои белокурые или же золотистые подружки. Казнь Клааса обогатила меня
и доставила наслаждение. Но меня час от часу сильнее манило стать  волком,
мне до страсти  хотелось  кусаться.  В  Брабанте  я  увидел  вафельницу  и
подумал, что из такой вафельницы можно сделать отличную железную пасть. О,
если б я мог схватить  вас  за  горло,  кровожадные  тигры,  забавляющиеся
муками старика! Я бы  вас  искусал  с  еще  большим  наслаждением,  нежели
солдата или же девочку. Когда она, такая хорошенькая,  беззащитная,  спала
на солнышке, зажав в руках сумочку с деньгами, во мне заговорили жалость и
вожделение. Но так как я уже стар и обладать ею не мог, то я укусил ее...
   На вопрос судьи, где он живет, рыбник ответил так:
   - В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, в Хейст в даже в  Кнокке.
Но воскресеньям и праздничным дням я делаю  в  этой  самой  вафельнице  по
брабантскому способу вафли и хожу по городам и селам.  Вафельница  у  меня
всегда чистая, смазанная  жиром.  На  вафли,  на  эту  иноземную  новинку,
большой спрос. Если же вы  полюбопытствуете,  почему  никто  не  мог  меня
узнать, то я вам скажу, что я красил и лицо и волосы  в  рыжий  цвет.  Что
касается  волчьей  шкуры,  на  которую  вы,  вопрошая,  злобно  указываете
пальцем, то я из презрения к вам отвечу и на  этот  вопрос:  я  убил  двух
волков в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Я  сшил  обе  шкуры,  вышла
одна большая, и в нее я влезал. Прятал я ее в ящике среди  хейстских  дюн.
Там и награбленная одежда - я хотел продать ее как-нибудь  при  случае  по
выгодной цене.
   - Подведите его к огню, - распорядился судья.
   Палач исполнил приказание.
   - А где деньги? - спросил судья.
   - Этого король не узнает, - отвечал рыбник.
   - Жгите его свечами, - приказал судья. - Поближе, поближе к огню!
   Палач исполнил приказ, а рыбник закричал:
   - Я ничего больше не скажу! Я и так много наговорил, и вы меня сожжете.
Я не колдун - зачем вы подвигаете меня к огню? И так ноги у меня в ожогах,
в крови! Я ничего не скажу. Зачем еще ближе? Ноги  у  меня  все  в  крови,
говорят вам, в крови! Эти сапоги из раскаленного железа. Деньги?  Это  мои
единственные друзья на всем свете... Ну хорошо...  Только  не  надо  огня!
Деньги у меня в погребе, в Рамскапеле, в  сундуке...  Не  отнимайте  их  у
меня! Помилосердствуйте и пощадите, господа судьи! Убери свечи,  проклятый
палач!.. А он еще сильнее стал жечь... Деньги в сундуке  с  двойным  дном,
завернуты  в  шерстяную  ткань,  чтобы  не  слышно  было  звяканья,   если
кто-нибудь тряхнет сундук. Ну теперь я все сказал. Отведите меня от огня!
   Его отвели от огня, и он злобно усмехнулся.
   Судья спросил, чему он смеется.
   - От радости, что больше не жжет, - отвечал рыбник.
   Судья задал ему вопрос:
   - Тебя никто не просил показать твою вафельницу с зубьями?
   Рыбник же ему на это ответил так:
   - У других точно такие же, только в  моей  дырочки,  куда  я  ввинчивал
железные зубья. На рассвете я их вынимал. Крестьяне охотней покупали вафли
у меня, чем у других продавцов. Они их называют  waefels  met  brabandsche
knoopen (вафли с брабантскими пуговочками): когда зубьев нет, то от пустых
углублений на вафлях остаются кружочки, похожие на пуговочки.
   А судья ему опять:
   - Когда ты нападал на несчастные жертвы?
   - И днем и ночью. Днем я со своей вафельницей обходил дюны, выходил  на
большие дороги и подстерегал прохожих, а уж по субботам  всегда  караулил,
потому что в Брюгге большой базар  в  этот  день.  Если  мимо  меня  шагал
крестьянин и вид у него был мрачный, я  его  не  трогал:  коли  крестьянин
закручинился, значит, в кошельке у него отлив. Если же  я  видел  веселого
путника, то шел за ним  по  пятам,  неожиданно  бросался  на  него  сзади,
прокусывал затылок и отбирал кошелек. И так я грабил не только в дюнах,  а
и на всех дорогах и тропах.
   Тут судья сказал ему:
   - Кайся и молись богу.
   Но рыбник стал богохульствовать:
   - Таким меня господь бог сотворил. Я не по своей воле так поступал - во
мне говорила природа. Тигры свирепые, вы наказываете  меня  несправедливо!
Не сжигайте меня - я не по своей воле так поступал! Сжальтесь надо мной  -
я беден и стар. Я все равно умру от ран. Не сжигайте меня!
   Его привели под липу возле Vierschare, чтобы при  народе  объявить  ему
приговор.
   И, как страшный злодей, разбойник и богохульник, он  был  приговорен  к
просверлению языка каленым железом, к отсечению правой руки и  к  сожжению
на медленном огне у ворот ратуши.
   А Тория кричала:
   - Правосудие свершилось, он заплатит за все!
   А народ кричал:
   - Lang leven de Heeren van de Wet! (Да здравствуют господа судьи!)
   Рыбника отвели в  тюрьму,  и  там  ему  дали  мяса  и  вина.  И  рыбник
обрадовался, - по его словам, он никогда еще так сладко не ел  и  не  пил;
король, мол, заберет себе все его достояние и потому может позволить  себе
роскошь в первый и последний раз угостить его на славу.
   И, говоря это, рыбник горьким смехом смеялся.
   Наутро его чуть свет вывели  на  казнь,  и,  увидев  Уленшпигеля  возле
костра, он показал на него и крикнул:
   - Его тоже надо казнить, как убийцу старика! Назад тому десять  лет  он
тут, в Дамме, бросил меня в канал за то, что я донес на его отца. А  донес
я как верноподданный его католического величества.
   С колокольни Собора богоматери плыл похоронный звон.
   - Это и по тебе звон, - сказал  Уленшпигелю  рыбник,  -  тебя  повесят,
потому что ты убийца!
   - Лжет рыбник! - кричал весь народ. - Лжет лиходей, душегуб!
   А Тория, метнув в него камень и поранив ему лоб, кричала как безумная:
   - Если б он тебя утопил, ты бы, кровопийца, не загрыз мою доченьку!
   Уленшпигель ничего не говорил.
   - Кто видел, как он бросал рыбника в воду? - спросил Ламме.
   Уленшпигель молчал.
   - Никто не видел! - кричал народ. - Лжет злодей!
   - Нет, не лгу! - завопил рыбник. - Я его молил о прощении,  а  он  меня
все-таки швырнул, и спасся  я  только  потому,  что  уцепился  за  шлюпку,
причаленную к берегу. Я вымок, весь дрожал и еле добрался до убогого моего
жилья. Я схватил горячку, ходить за мной было некому, и я чуть не умер.
   - Лжешь! - сказал Ламме. - Никто этого не видел.
   - Никто, никто не видел! - подхватила Тория. -  В  огонь  его,  злодея!
Перед смертью ему понадобилась еще одна  невинная  жертва!  Пусть  за  все
заплатит! Он лжет! Если ты и швырнул его в воду, Уленшпигель, все равно не
признавайся. Свидетелей нет. Пусть заплатит за все на медленном огне,  под
калеными щипцами!
   - Ты покушался на его жизнь?  -  обратился  к  Уленшпигелю  с  вопросом
судья.
   Уленшпигель же ему ответил так:
   - Я бросил в воду доносчика - убийцу Клааса. Пепел отца моего  бился  о
мою грудь.
   - Сознался! - крикнул рыбник. - Его тоже казнят! Где виселица?  Я  хочу
посмотреть. Где палач с мечом правосудия? Это  по  тебе  похоронный  звон,
оттого что ты, негодяй, покушался на жизнь старика!
   На это ему Уленшпигель сказал:
   - Да, я хотел тебя уничтожить и швырнуть в воду -  пепел  бился  о  мою
грудь.
   А женщины из толпы кричали:
   - Зачем ты сознаешься, Уленшпигель? Ведь никто этого не  видел!  Теперь
тебя тоже казнят.
   А рыбник заливался злорадным смехом, подпрыгивал и  шевелил  связанными
руками, обмотанными окровавленным тряпьем.
   - Его казнят! - кричал рыбник. - Он перейдет из здешнего мира  в  ад  с
веревкой на шее, как бродяга, как вор и разбойник. Его казнят  -  бог  его
накажет.
   - Нет, его  не  казнят,  -  объявил  судья.  -  По  фландрским  законам
убийство, совершенное десять лет  тому  назад,  не  карается.  Уленшпигель
учинил злое дело, но из любви к отцу. К суду его не привлекут.
   - Да здравствует закон! - крикнул весь народ. - Lang leven de wet!
   С колокольни Собора богоматери плыл похоронный звон. И  тут  осужденный
заскрежетал зубами, понурил голову и уронил первую слезу.
   И тогда ему отрубили правую руку, язык просверлили каленым  железом,  а
затем он был сожжен на медленном огне у ворот ратуши.
   Перед смертью он крикнул:
   - Не достанутся королю мои денежки! Я солгал!.. Я еще  вернусь  к  вам,
свирепые тигры, и загрызу вас!
   А Тория кричала:
   - Час расплаты настал! Час расплаты настал! Корчатся его руки, корчатся
его ноги, спешившие на разбой! Дымится тело душегуба! Горит белая  шерсть,
шерсть гиены, на его помертвелой морде! Час расплаты настал! Час  расплаты
настал!
   И рыбник умер, воя по-волчьи.
   А с колокольни Собора богоматери плыл похоронный звон.
   А Ламме и Уленшпигель снова сели на своих осликов.
   А Ноле осталась мучиться с Катлиной, твердившей одно и то же:
   - Уберите огонь! Голова горит! Вернись ко мне, Ганс, ненаглядный!




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   В Хейсте Уленшпигель и Ламме  смотрели  с  дюны,  как  одно  за  другим
прибывали  из  Остенде,  из  Бланкенберге,  из  Кнокке  рыбачьи   суда   с
вооруженными людьми, а на шляпах у вооруженных  людей,  как  у  зеландских
Гезов, был нашит серебряный полумесяц с надписью; "Лучше  служить  султану
турецкому, чем папе".
   Уленшпигель был весел, пел жаворонком,  в  ответ  ему  со  всех  сторон
раздавался боевой клич петуха.
   Распродав наловленную рыбу, люди выгружались в Эмдене (*115).  Там  все
еще находился Гильом де Блуа (*116) и  по  распоряжению  принца  Оранского
снаряжал корабль.
   Уленшпигель и Ламме прибыли в Эмден, как раз  когда  корабли  Гезов  по
распоряжению Долговязого вышли в открытое море.
   Долговязый сидел в Эмдене уже около трех месяцев и отчаянно скучал.  Он
все ходил, точно медведь на цепи, с корабля на сушу, с суши на корабль.
   Бродя по набережной, Уленшпигель и Ламме повстречали некоего сеньора  с
добродушным лицом, от скуки выковыривавшего копьем булыжник.  Хотя  усилия
его были по видимости тщетны, он все же не оставлял намерения довести дело
до конца. А в это время сзади него собака грызла кость.
   Уленшпигель подошел к собаке и сделал  вид,  что  хочет  отнять  у  нее
кость. Собака заворчала. Уленшпигель не унялся. Собака громко залаяла.
   Обернувшись на шум, сеньор спросил Уленшпигеля:
   - Чего ты пристаешь к собаке?
   - А чего вы, мессир, пристаете к мостовой?
   - Это не одно и то же, - отвечал сеньор.
   - Разница не велика, - возразил Уленшпигель. - Собака держится за кость
и не отдает ее, но ведь и булыжник держится за набережную и  не  желает  с
ней расставаться. Уж если такие люди, как вы, затевают возню  с  мостовой,
то таким людям, как мы, не грешно затеять возню с собакой.
   Ламме прятался за спину Уленшпигеля и в разговор не вступал.
   - Ты кто таков? - осведомился сеньор.
   - Я Тиль Уленшпигель, сын Клааса, умершего на костре за веру.
   И тут он запел жаворонком, а сеньор закричал петухом.
   - Я адмирал Долговязый, - сказал он. - Чего тебе от меня нужно?
   Уленшпигель поведал ему свои приключения и передал пятьсот каролю.
   - А кто этот толстяк? - показав пальцем на Ламме, спросил Долговязый.
   - Мой друг-приятель, - отвечал Уленшпигель. - Он, как и я, хочет  спеть
на твоем корабле мощным голосом аркебузы песнь освобождения родного края.
   - Вы оба молодцы, -  рассудил  Долговязый.  -  Я  возьму  вас  на  свой
корабль.
   Это было в феврале: дул пронизывающий ветер,  мороз  крепчал.  Наконец,
проведя еще три недели в томительном ожидании, Долговязый,  доведенный  до
исступления, покинул Эмден. Выйдя из Фли, он  взял  курс  на  Тессель,  но
затем вынужден был повернуть  на  Виринген,  и  тут  его  корабль  затерло
льдами.
   Скоро глазам его представилось  веселое  зрелище:  катанье  на  санках,
катанье на коньках; конькобежцы-юноши были одеты  в  бархат;  на  девушках
были кофты и юбки, у кого - шитые золотом, у кого - отделанные бисером,  у
кого - с красной, у кого - с голубой оборкой.  Юноши  и  девушки  носились
взад и вперед, скользили, шутили, катались гуськом,  парочками,  пели  про
любовь, забегали выпить и  закусить  в  украшенные  флагами  лавочки,  где
торговали водкой, апельсинами, фигами, peperkoek'ами,  schol'ями  [камбала
(флам.)], яйцами, вареными овощами, heetekoek'ами,  то  есть  оладьями,  и
винегретом, а вокруг под полозьями санок и салазок поскрипывал лед.
   Ламме в поисках жены по примеру всего этого веселого люда тоже  катался
на коньках, но то и дело падал.
   Уленшпигель между тем захаживал утолять голод  и  жажду  в  дешевенькую
таверну на набережной и там не без приятности беседовал со старой baesine.
   Как-то в воскресенье около девяти часов он зашел туда пообедать.
   -  Однако,  помолодевшая  хозяйка,  -  сказал  он  смазливой   бабенке,
подошедшей услужить ему, - куда девались твои морщины? Зубы у тебя  белые,
молодые и все до одного целы, а губы красные, как вишни. А эта ласковая  и
лукавая улыбка предназначается мне?
   - Как бы не так! - отвечала она. - Чего подать?
   - Тебя, - сказал Уленшпигель.
   - Пожалуй, слишком жирно будет для такого  одра,  как  ты,  -  отрезала
бабенка. - Не желаешь ли какого-нибудь другого мяса?
   Уленшпигель молчал.
   - А куда ты девал красивого парня,  статного,  полного,  который  всюду
ходил с тобой? - спросила бабенка.
   - Ламме? - спросил Уленшпигель.
   - Куда ты его девал? - повторила она.
   Уленшпигель же ей на это ответил так: