гавани.
   - Красавец флибот! - заметил Ламме, помогая гребцу.
   На холодном утреннем небе,  напоминавшем  хрусталь,  озлащенный  лучами
зари, отчетливо вырисовывались очертания корабля и стройных его мачт.
   Ламме продолжал грести.
   - Как же ты ее нашел? - спросил Уленшпигель.
   Ламме прерывающимся голосом начал рассказывать:
   - Мне стало лучше, я уснул. Вдруг слышу сухой стук. Какой-то деревянный
предмет стукнулся о борт. Шлюпка. Выбегает моряк: "Кто это?" В ответ тихий
голосок, ее голосок, сын мои, ее, ее нежный голосок:  "Друзья!"  Вслед  за
тем чей-то грубый голос: "Да здравствует Гез! От капитана флибота "Иоанна"
к Ламме Гудзаку". Моряк бросает лестницу. Луна  светит  вовсю;  Гляжу,  на
палубу поднимается человек в мужском одеянии, во у этого человека  налитые
бедра, округлые колени, широкий таз. "Нет, - думаю себе, - это  переодетая
женщина". Вдруг, чувствую, словно роза распустилась и касается моей  щеки,
- это были ее губы, сын мой. Потом, слышу,  она  заговорила  -  понимаешь:
она! Покрывает меня поцелуями, плачет. У меня было такое чувство, точно по
моему телу разлился жидкий душистый огонь: "Я знаю, что  поступила  дурно,
но я люблю тебя, муж мой! Я дала обет богу, но я нарушила клятву, муж мой,
милый мой муж! Я часто приходила к  тебе,  но  не  решалась  приблизиться.
Наконец моряк мне позволил. Я перевязала твою рану, но ты меня  не  узнал.
Все-таки я тебя вылечила. Не сердись на меня, муж мой! Я не упускала  тебя
из виду, но я боюсь: он здесь, у вас на корабле. Пусти меня! Если он  меня
увидит - проклянет, и гореть мне тогда в огне вечном!"  Тут  она  еще  раз
меня поцеловала, смеясь и плача, и ушла, невзирая на мои  мольбы,  на  мои
слезы. Ты связал меня по рукам и ногам, сын мой, но теперь...
   Говоря это, Ламме что было мочи налегал на весла, и в его руках  каждое
весло напоминало туго  натянутую  тетиву  лука,  из  которого  вот  сейчас
взовьется к небу стрела.
   Когда они были уже совсем близко от флибота, Ламме сказал:
   - Вон она, на палубе,  играет  на  виоле  -  ненаглядная  моя  жена,  с
золотистыми волосами, с карими глазами, с еще свежими  щечками,  с  голыми
округлыми локтями, с белыми руками. Перелетай, лодка, с волны на волну!
   Капитан флибота, увидев приближающуюся шлюпку и изо всех сил  гребущего
Ламме, приказал бросить с палубы лестницу. Прыгая, Ламме больше чем на три
сажени отпихнул шлюпку и чуть не свалился в воду. Взобравшись, как  кошка,
на палубу, он кинулся к своей жене, а та, замирая  от  счастья,  принялась
обнимать его и целовать.
   - Не уводи меня с собой, Ламме! - говорила она. - Я дала обет богу.  Но
я люблю тебя. Ах, дорогой ты мой муж!
   - Да это Каллекен Хейбрехтс, красавица Каллекен! - воскликнула Неле.
   - Да, это я, - сказала та. - Но увы! Полдень моей красоты уже миновал.
   И по лицу ее прошла тень.
   - Что ты наделала? - вскричал Ламме. - Что с тобою  сталось?  Зачем  ты
меня бросила? Почему ты сейчас хочешь от меня уйти?
   - Выслушай меня, но только не сердись, - снова заговорила она. - Я тебе
все скажу. Зная, что монахи - люди божьи, я одному из них доверилась - его
зовут отец Корнелис Адриансен.
   - Что? - услышав это  имя,  возопил  Ламме.  -  Этот  злобный  ханжа  с
помойной ямой вместо рта, откуда он извергает  одни  гадости  да  пакости,
который ни о чем другом не говорил, кроме как об  истреблении  реформатов?
Этот ярый  сторонник  инквизиции,  восхвалявший  королевские  указы?  Этот
мерзкий распутник...
   - Не оскорбляй божьего человека, - прервала его Каллекен.
   - Знаю я этого божьего человека! - продолжал  Ламме.  -  Пакостник  он,
паскудник. Нужно же было красавице Каллекен попасть в  лапы  к  блудливому
монаху! Не подходи - убью. А я ее так любил! Мое бедное  обманутое  сердце
принадлежало только ей! Зачем ты здесь? Зачем ты за мной ухаживала?  Пусть
бы лучше я умер. Уходи! Видеть тебя не могу. Уходи! А то я  брошу  тебя  в
море. Где мой нож?..
   Каллекен обняла его.
   - Ламме, муж мой, не плачь! - сказала она. - Не думай обо мне дурно!  Я
не была близка с этим монахом.
   - Лжешь! - крикнул Ламме, плача и  скрежеща  зубами.  -  Я  никогда  не
ревновал, а теперь вот ревную. Пагубная страсть! И бешусь и люблю, хочу то
убить тебя, то заключить в объятья. Уходи! Нет, побудь! Я так ее лелеял! А
теперь жажду крови. Где мой нож? Меня что-то жжет, гложет,  грызет,  а  ты
смеешься надо мной...
   Кроткая и покорная, она со слезами обнимала его.
   - Да, конечно, я зря бешусь, - говорил он. - Да, конечно, ты блюла  мою
честь, честь супруга, которую мы, мужчины, столь опрометчиво  пристегиваем
к женской юбке. Вот почему ты мне  так  сладко  улыбалась,  когда  просила
отпустить тебя с подружками послушать проповедь...
   - Дай мне сказать! - целуя его, повторяла Каллекен. - Пусть я  умру  на
месте, если говорю неправду.
   - Ну умирай, - сказал Ламме. - Ведь ты же непременно солжешь!
   - Выслушай меня! - молила она.
   - Говори - не говори, мне все равно, - сказал Ламме.
   - Отец Адриансен считался хорошим проповедником, - начала Каллекен. - Я
пошла послушать его. Он говорил, что духовный сан и безбрачие  выше  всего
на свете, потому  что  через  них  верующему  легче  попасть  в  рай.  Его
пламенное, бурное красноречие потрясло многих честных женщин, в том  числе
и меня, особливо вдов и девиц. Так как безбрачие - путь к совершенству, то
он советовал нам вступить на эту стезю,  и  мы  поклялись,  что  не  будем
больше знать мужчин...
   - Кроме него, разумеется, - со слезами в голосе вставил Ламме.
   - Перестань! - сердито сказала она.
   - Ну что ж, добивай! - сказал он. - Ты нанесла мне такой страшный удар,
что я уж теперь не оправлюсь.
   - Нет, оправишься, муженек, - возразила она, - теперь мы будем с  тобой
неразлучны.
   Каллекен хотела обнять и поцеловать его, но он оттолкнул ее.
   - Вдовы дали обет не выходить замуж вторично, - сказала она.
   Ламме слушал ее, погруженный в ревнивые свои думы.
   А Каллекен не без смущения продолжала свой рассказ:
   - Он брал к себе в духовные дочери только молодых и красивых  женщин  и
девушек - остальных отсылал к их духовникам. Он сразу же  установил  такой
порядок: его духовные дочери исповедуются только у него, и все ему  в  том
поклялись, и я также. Мои товарки, более  опытные,  чем  я,  спросили,  не
желаю ли я подготовиться к послушанию и покаянию. Я согласилась. В Брюгге,
на набережной Каменотесов, близ монастыря миноритов, жила женщина по имени
Калле де Нажаж, - у нее девушки обучались и столовались, и она брала с них
за это по червонцу в месяц.  Корнелис  пробирался  к  Калле  де  Нажаж  из
монастыря потайным ходом. У нее в доме, в маленькой комнатке, я осталась с
ним наедине. Он велел мне рассказать обо всех моих естественных,  плотских
наклонностях. Я сперва не решилась, но в конце концов сдалась на  уговоры.
Плакала горькими слезами, но рассказала все.
   - Ай, ай, ай! - простонал Ламме. - И эта свинья в рясе слушала исповедь
нежного твоего сердца?
   - Он мне неустанно твердил, - и это истинная  правда,  муженек,  -  что
бога  надобно  бояться  больше,  чем  людей,  что  мы  для   бога   должны
преодолевать в себе стыд и исповедоваться духовнику во всех  своих  тайных
желаниях - тогда мы будем достойны послушания и покаяния. Затем од сказал,
что мне надлежит предстать пред ним нагою, дабы грешное мое тело  получило
за свои прегрешения легчайшее  из  наказаний.  Однажды  он  заставил  меня
раздеться, и, как скоро с меня упала  сорочка,  я  потеряла  сознание.  Он
привел меня в чувство нюхательною солью. "На сей раз довольно, дочь моя, -
сказал он, - приходи через два дня  и  принеси  розгу".  Это  продолжалось
долго, но никогда... клянусь богом и всеми  святыми...  Муж  мой!..  Пойми
меня!.. Посмотри на меня!.. Удостоверься, что я не лгу. Я осталась  чистой
и верной тебе... я всегда любила только тебя.
   - Бедное нежное тело! - воскликнул Ламме. - Ох, это позорное  пятно  на
подвенечном твоем уборе!
   - Ламме! - сказала она. - Он говорил от имени господа  и  святой  нашей
матери-церкви - могла ли я его ослушаться? Я не переставала  любить  тебя,
но я дала страшные клятвы пречистой деве не отдаваться тебе. И все-таки  я
питала слабость - слабость к тебе. Помнишь гостиницу в Брюгге?  Я  была  у
Калле де Нажаж - ты проехал мимо на осле вместе с  Уленшпигелем.  Я  пошла
следом за тобой. У меня были деньги, на себя я ничего не тратила, а что ты
голоден - это я поняла сразу. Я  потянулась  к  тебе,  во  мне  заговорили
жалость и любовь.
   - Где он теперь? - спросил Уленшпигель.
   - Злые люди на него наклепали, по его делу было назначено следствие,  и
в конце концов отец Адриансен принужден был покинуть Брюгге и  укрыться  в
Антверпене, - отвечала Каллекен. - Мне говорили на флиботе, что его взял в
плен мой муж.
   - Что? - вскричал Ламме. - Монах, которого я откармливаю, это и есть?..
   - Да, - закрыв лицо руками, отвечала Каллекен.
   - Дайте мне топор! Дайте мне топор! - взревел Ламме. - Я  его  убью,  а
сало блудливого этого козла продам с торгов.  Скорей  назад,  на  корабль!
Шлюпку! Где шлюпка?
   - Убить или хотя бы ранить пленника - это подло, - заметила Неле.
   - Что ты смотришь на меня злыми глазами? Ты не дашь мне  его  убить?  -
спросил он.
   - Не дам, - подтвердила Неле.
   - Ин ладно, - сказал Ламме, - я ему ничего худого не сделаю. Только дай
мне выпустить его из клетки. Шлюпку! Где шлюпка?
   Малое время спустя они сели в шлюпку. Ламме усиление греб и плакал  всю
дорогу.
   - Ты огорчен, муженек? - спросила Каллекен.
   - Нет, - отвечал он, - мне весело; ведь ты больше никогда  от  меня  не
уйдешь?
   - Никогда! - сказала она.
   - Ты говоришь, что осталась чистой и верной мне. Но,  моя  ненаглядная,
любимая Каллекен, я жил надеждой когда-нибудь с тобою встретиться,  и  вот
теперь из-за этого монаха наше блаженство  будет  отравлено  ядом  -  ядом
ревности... Когда мне взгрустнется или же когда я просто-напросто  устану,
ты непременно привидишься мне голой, мне почудится,  что  твое  прекрасное
тело предают гнусному бичеванию. Весна нашей любви была моя, а лето - его.
Осень будет ненастная, за ней  придет  зима  и  похоронит  неизменную  мою
любовь.
   - Ты плачешь? - спросила Каллекен.
   - Да, - отвечал Ламме, - что прошло, то уже не вернется.
   Тут вмешалась Неле:
   - Если Каллекен была и вправду тебе верна, она должна тебя  бросить  за
то, что ты такой злюка.
   - Он не представляет себе, как я его люблю, - сказала Каллекен.
   - Правда? - воскликнул Ламме. - Иди ко мне,  моя  ненаглядная,  иди  ко
мне, моя женушка! Нет уж более ненастной осени и могильницы-зимы.
   Ламме явно повеселел, и скоро они прибыли на корабль.  Уленшпигель  дал
Ламме ключ от клетки, и Ламме отворил ее. Он начал было тащить  монаха  за
ухо, но извлечь его таким образом из  клетки  ему  не  удалось.  Тогда  он
допытался заставить монаха пролезть боком - и опять потерпел неудачу.
   - Придется сломать клетку, - решил он, - каплун разжирел.
   Наконец монаху сложив руки  на  животе  и  вытаращив  глаза,  вылез  из
клетки, но в ту же минуту налетела волна, корабль качнуло, и монах полетел
вверх тормашками.
   - Что, будешь еще называть меня пузаном? - обратился к нему Ламме. -  У
тебя пузо потолще моего. Кто кормил тебя семь раз в день? Я.  С  чего  это
ты, такой горлан, присмирел и сменил  гнев  на  милость  к  бедным  Гезам?
Посиди еще годик в клетке, так и  вовсе  оттуда  не  выйдешь.  При  каждом
движении щеки у тебя трясутся; как все равно свиной  студень.  Ты  уже  не
орешь, скоро и сопеть перестанешь.
   - Да замолчи ты, пузан! - сказал монах.
   - Пузан! - в сердцах повторил Ламме.  -  Я  Ламме  Гудзак,  а  ты  отец
Дикзак, Фетзак, Лейгензак,  Слоккензак,  Вульпзак,  толстый  мешок,  мешок
жира, мешок лжи, мешок обжорства, мешок распутства. У  тебя  слой  жира  в
четыре пальца толщиной, у тебя глаз  не  видно  -  совсем  заплыли,  мы  с
Уленшпигелем вдвоем свободно могли бы поместиться в соборе твоего пуза! Ты
зовешь меня пузаном, а хочешь поглядеть в зеркало на свое толстобрюшество?
Ведь это я тебя так раскормил к монумент из мяса и костей! Я поклялся, что
ты салом будешь блевать, салом потеть и оставлять за собой  жирные  пятна,
будто сальная свечка, тающая на солнце. Говорят,  будто  паралич  приходит
вместе с седьмым подбородком, а у тебя уже шесть с половиной. -  Затем  он
обратился к Гезам: - Посмотрите на  этого  потаскуна!  Это  отец  Корнелис
Адриансен Дряньсен из Брюгге. Там он изобрел самоновейший вид стыдливости.
Его жир - это его наказание. Его жир - это дело моих  рук.  Слушайте  все,
моряки и солдаты!. Я ухожу от вас, ухожу от тебя, Уленшпигель, ухожу и  от
тебя, маленькая Неле,  отправляюсь  во  Флиссинген,  -  там  у  меня  есть
имущество, - и заживу с моей милой вновь  обретенной  женой.  Вы  когда-то
поклялись мне, что исполните любую мою просьбу...
   - Гезы свое слово держат, - объявили все.
   - Так вот, - продолжал  Ламме,  -  взгляните  на  этого  блудника  отца
Адриансена Дряньсена из Брюгге. Я поклялся, что он  издохнет  от  толщины,
как свинья. Смастерите ему клетку пошире, впихивайте в  него  насильно  не
семь, а двенадцать блюд в день, давайте ему пищу жирную и сладкую.  Теперь
он бык - превратите его в слона, тогда в  клетке  свободного  местечка  не
останется.
   - Мы его откормим, - обещали Гезы.
   - А теперь, - обратясь к монаху,  продолжал  Ламме,  -  я  и  с  тобой,
подлец, хочу попрощаться.  Вместо  того  чтобы  повесить,  я  тебя  кормил
по-монастырски, - желаю тебе дальнейшего ожирения и паралича. -  И,  обняв
Каллекен, добавил: - Смотри, хрюкай и мычи от злости - я ее увожу,  больше
уж ты ее не посечешь.
   Монах озлился.
   - Так ты, плотоядная баба, возляжешь с  ним  на  ложе  любострастия?  -
обратясь к Каллекен, вскричал он. - Да, да,  бесчувственная,  ты  бросаешь
мученика, страдающего за веру Христову, который учил тебя  благоговейному,
сладостному, блаженному послушанию. Так будь же ты проклята! Пусть ни один
священник не отпустит тебе грехи; пусть земля  горит  под  твоими  ногами;
пусть сахар покажется тебе солью, говядина - дохлой собакой, хлеб - золою,
солнце - льдиной, а снег - адским огнем. Да будут  прокляты  плоды  твоего
чрева! Пусть твои дети родятся уродами! Пусть у них будет обезьянье тело и
свиное рыло - еще толще, чем их живот. Пусть мытарства, слезы  и  стенания
будут твоим уделом как в этом мире, так и в ином  -  в  уготовленном  тебе
аду, в серном и смоляном аду, где горят в огне такие потаскушки,  как  ты.
Ты отвергла отеческую мою любовь. Будь же  ты  трижды  проклята  пресвятою
троицею и семижды проклята светильниками ковчега! Пусть же исповедь  будет
для тебя мукой, причастие - смертельным ядом, пусть каждая каменная  плита
в храме божьем поднимется, расплющит тебя и  молвит:  "Сия  есть  блудница
окаянная, на вечную муку осужденная!"
   А Ламме запрыгал от восторга.
   - Она мне не изменила! -  приговаривал  он.  -  Монах  сам  сказал.  Да
здравствует Каллекен!
   Но Каллекен, рыдая и дрожа всем телом, умоляла Ламме:
   - Супруг мой, сними с меня, сними с меня проклятие! Я вижу ад! Сними  с
меня проклятие!
   - Сними с нее проклятие, - обратился Ламме к монаху.
   - Не сниму, пузан, - объявил монах.
   Но Каллекен, помертвев, опустилась перед отцом Адриансеном  на  колени,
сложила руки и устремила на него молящий взор.
   А Ламме не отставал от монаха:
   - Сними проклятие, иначе тебя повесят; если  же  веревка  оборвется  от
тяжести, тебя повесят вторично и будут вешать, покуда не издохнешь.
   - И первично, и вторично повесим, - объявили Гезы.
   - Что ж, - обратясь к Каллекен, заговорил монах, - иди, распутная,  иди
со своим пузаном, иди! Я снимаю с тебя проклятие, но господь и все  святые
его будут зорко следить за тобой. Иди со своим пузаном, иди!
   И тут он, обливаясь потом и отдуваясь, умолк.
   - Его разносит, его разносит!  -  вскричал  Ламме.  -  Вот  он,  шестой
подбородок! Седьмой - это уже удар! Ну, а теперь, - обратился он к  Гезам,
- прощай, Уленшпигель, прощайте, все мои добрые друзья, прощай и ты, Неле,
прощай, священная борьба за свободу! Я свое дело сделал.
   Тут он со всеми расцеловался и сказал своей жене:
   - Пойдем! Настала пора любви законной.
   По воде заскользила лодочка, унося Ламме и его горячо любимую  жену,  а
матросы, юнги и солдаты махали шляпами и кричали:
   - Прощай, брат! Прощай, Ламме! Прощай, друг и брат!
   А Неле, стряхивая слезу, повисшую на реснице у Уленшпигеля, спросила:
   - Тебе грустно, любимый мой?
   - Хороший он малый, - отвечал Уленшпигель.
   - Войне конца не предвидится, - сказала Неле. - Неужто нам суждено  всю
жизнь видеть слезы и кровь?
   - Будем искать Семерых, - отвечал Уленшпигель. - Час освобождения не за
горами.
   Исполняя обет Ламме, Гезы  продолжали  откармливать  в  клетке  монаха.
Когда, по уплате выкупа, он был выпущен на свободу, в нем оказалось триста
семнадцать фунтов пять унций, если исчислять на фландрские меры веса.
   А умер он в должности настоятеля своего монастыря.



8

   Между тем в Гааге были созваны Генеральные штаты, чтобы судить Филиппа,
короля Испании, графа Фландрии, Голландии, и прочая, и прочая, - судить на
основании хартий вольности, которые сам же он и выдал.
   И секретарь начал так:
   - Всякому ведомо, что глава  государства  поставлен  богом  владыкою  и
властителем над подданными его, дабы защищать их и охранять  от  всяческих
обид, утеснений и беззаконий, подобно тому как пастырь приставлен к овцам,
дабы стеречь их и охранять. Ведомо также, что подданные сотворены богом не
для пользы государя, не для того, чтобы они покорялись ему во всем, - будь
то дело доброе или же злое, правое или же неправое, - и не для того, чтобы
раболепствовать перед ним. Но государь не  может  существовать  без  своих
подданных, и цель его - править ими, как  того  требуют  закон  и  здравый
смысл, оберегать их и любить, как отец  любит  детей  своих,  как  пастырь
овец, и быть всегда готовым сложить за них голову. Если же он поступает не
так, то его должно почитать не за государя, но за тирана.  Король  Филипп,
опираясь на буллы о крестовом походе и об отлучении,  прибегнув  к  помощи
наемников, бросил на нас четыре чужеземные  армии.  Какое  полагается  ему
наказание согласно законам и порядкам нашей страны?
   - Низложить его! - объявили члены Генеральных штатов.
   - Филипп солживил клятвы, позабыл об услугах, которые мы ему оказали, о
победах, которые мы помогли ему одержать. Зная, что мы богаты, он дал волю
членам совета Испании тянуть с нас и грабить.
   - Низложить его за  неблагодарность  и  за  грабеж!  -  объявили  члены
Генеральных штатов.
   - Филипп поставил в самых наших  крупных  городах  новых  епископов,  -
продолжал секретарь, - и отдал им во владение и  в  пользование  имущество
самых богатых наших  аббатств.  С  помощью  епископов  он  учредил  у  нас
инквизицию.
   - Низложить его как  палача  и  как  расточителя  чужого  имущества!  -
объявили члены Генеральных штатов.
   - Наши дворяне,  видя,  какие  чинятся  насилия,  обратились  в  тысяча
пятьсот шестьдесят шестом году  с  ходатайством,  в  котором  они  умоляли
государя  изменить  в  сторону  смягчения  суровые  его  указы,   особливо
касающиеся инквизиции. Государь отказался наотрез.
   - Низложить его как свирепого тигра, вечно жаждущего крови! -  объявили
члены Генеральных штатов.
   Секретарь продолжал:
   - Есть все основания подозревать Филиппа в том, что он через посредство
членов  совета  Испании  тайно  подстрекнул  своих  людей  бить  священные
изображения  и  громить  храмы,  дабы  затем,  под  предлогом   борьбы   с
преступниками и смутьянами, двинуть на нас чужеземные войска.
   - Низложить его как орудие смерти! - объявили члены Генеральных штатов.
   - В Антверпене  Филипп  перебил  жителей  (*154),  разорил  фламандских
купцов и