руку и  в  ногу,  и  шейные  позвонки  у  него  были
сломаны, как и у других жертв.
   Он лежал навзничь и в судорожно сжатой  руке  держал  шпагу.  На  песке
валялась аркебуза. Поодаль лежали три отрубленных пальца, но это  были  не
его пальцы; солдаты подобрали их. Сумка была похищена.
   Солдаты взвалили тело товарища себе на плечи, взяли его верную шпагу  и
доблестную  аркебузу  и,  исполненные  гневя  и   скорби,   двинулись   по
направлению к окружному суду и застали там судью, секретаря, двух  старшин
и двух лекарей.
   Осмотр отрубленных пальцев показал, что это пальцы старика, никогда  не
занимавшегося ручным трудом, ибо  пальцы  у  пего  были  тонкие,  а  ногти
длинные, как у судейского или же как у духовной особы.
   На другой день судья, старшины, секретарь, лекари и солдаты отправились
на то место, где был искусан несчастный, и обнаружили  кровь  на  траве  и
следы, которые вели к морю и там обрывались.



37

   Настала пора спелого винограда, настал месяц вина, настал четвертый его
день, когда в Брюсселе с колокольни церкви святителя Николая после поздней
обедни бросают в толпу мешки с орехами.
   Ночью Неле разбудили крики на улице. Она оглядела комнату - Катлины  не
было. Тогда она бросилась к выходу, отворила дверь, и  в  комнату  вбежала
Катлина.
   - Спаси меня! Спаси меня! Волк! Волк! - кричала она.
   И вслед за тем до Неле донесся с поля далекий волчий  вой.  Вся  дрожа,
она зажгла светильники, сальные и восковые свечи.
   - Что с тобой? - обняв мать, спросила она.
   Глаза у Катлины блуждали; она села и, взглянув на свечи, молвила:
   - Вот солнышко и прогнало злых духов. Волк, волк воет в поле!
   - Зачем тебе понадобилось вставать? - спросила Неле.  -  В  постели  ты
угрелась, а в сентябре ночи холодные - долго ли простудиться?
   А Катлина ей:
   - Нынче ночью Ганс заклекотал орлом, а я ему дверь отворила. А он  мне:
"Выпей, говорит, колдовского зелья". Я и выпила.  Ганс  красивый!  Уберите
огонь! Ганс подвел меня к каналу и сказал: "Катлина, я верну тебе  семьсот
каролю, а ты их отдай Уленшпигелю, сыну Клааса. Вот тебе  два  на  платье.
Скоро получишь тысячу". - "Тысячу? - спрашиваю. - Милый ты мой, да ведь  я
буду богатая!" - "Получишь, - говорит. - А в Дамме  есть  богатые  женщины
или девушки?" - "Не знаю", - говорю. Я не хотела никого называть, чтобы он
их не полюбил. А он мне и говорит: "Разузнай и в следующий раз, когда я  к
тебе приду, скажи мне, как их зовут".
   А холодно было,  туман  расстилался  по  лугу,  сухие  ветки  падали  с
деревьев. И луна светила, а в канале на воде огни  горели.  Ганс  говорит:
"Это ночь оборотней. Все грешные души  выходят  из  ада.  Нужно  три  раза
перекреститься левой  рукой  в  крикнуть:  "Соль,  соль,  соль!"  То  знак
бессмертия. Тогда они тебя не тронут". А я  ему:  "Как  хочешь,  так  я  и
сделаю, ненаглядный мой Ганс". Тут он меня поцеловал.  "Ты,  говорит,  моя
жена". - "Да, говорю, жена". И  от  этих  его  ласковых  слов  я  испытала
неземное блаженство, точно на тело мое источился бальзам. А  он  надел  на
меня венок из роз и говорит: "Ты красивая". А я ему: "Ты, мой  ненаглядный
Ганс, тоже красивый. На тебе  дорогой,  зеленого  бархата,  шитый  золотом
наряд,  на  шляпе  развевается  большое  страусовое  перо,  глаза  у  тебя
сверкают, как гребни волн. Все девушки в Дамме побегут за тобой, -  только
покажись им, - будут добиваться твоей  любви,  но  ты  люби  только  меня,
Ганс". А он мне на это:  "Выведай,  кто  из  них  побогаче,  -  их  деньги
достанутся тебе". С этими словами он и ушел, а мне не велел за ним идти.
   Осталась я одна, стою, позвякиваю двумя золотыми,  а  сама  вся  дрожу,
насквозь продрогла - уж очень туман был холодный, -  вдруг  смотрю,  волк:
морда у него зеленая, в белой  шерсти  длинные  камышинки  торчат.  Я  как
закричу: "Соль, соль, соль!" - и крещусь, и крещусь, а ему хоть бы что.  Я
- бежать, я - кричать, а он - завывать! Слышу: позади меня щелкает зубами,
совсем близко, вот сейчас схватит. Тут я еще припустила.  На  мое  великое
счастье, встретился мне на углу Цапельной улицы ночной сторож  с  фонарем.
"Волк! Волк!" - кричу. А старик: "Не бойся, говорит,  дурочка  Катлина,  я
тебя домой отведу". Взял он меня за руку,  а  я  чувствую  -  и  его  рука
дрожит. Значит, тоже испугался.
   - Видно, опять набрался храбрости,  -  заметила  Неле.  -  Слышишь  его
протяжное пение? De clock is  tien,  tien  aen  de  clock!  (Десять  часов
пробило, пробило десять часов!) И колотушкой стучит.
   - Уберите огонь! - сказала Катлина. - Голова  горит.  Вернись  ко  мне,
Ганс ненаглядный!
   А Неле смотрела на Катлину, просила  богородицу  исцелить  ее  от  огня
безумия и плакала над ней.



38

   В Беллеме, на берегу Брюггского канала, Уленшпигель и Ламме повстречали
всадника с тремя петушьими перьями на войлочной шляпе, мчавшегося в  Гент.
Уленшпигель запел жаворонком - всадник остановился и ответил боевым кличем
певца зари.
   - Какие у тебя вести, неугомонный всадник? - спросил Уленшпигель.
   - Важные, - отвечал всадник.  -  По  совету  французского  адмирала  де
Шатильона принц - друг свободы - отдал приказ, помимо тех  военных  судов,
что стоят в Эмдене и  в  Восточной  Фрисландии,  снарядить  еще  несколько
кораблей. Приказ этот получили доблестные мужи Адриан ван Берген, сьер  де
Долен; его брат Людвиг Геннегауский; барон де  Монфокон;  сьер  Людвиг  де
Бредероде; Альберт Эгмонт, сын казненного и не  изменник,  как  его  брат;
фрисландец Бертель Энтенс де Ментеда;  Адриан  Меннинг;  гордый  и  пылкий
гентец Хембейзе и Ян Брук  (*110).  Принц  пожертвовал  на  это  все  свое
достояние - пятьдесят с лишним тысяч флоринов.
   - У меня еще есть пятьсот для него, - сказал Уленшпигель.
   - Иди с ними к морю, - сказал всадник.
   И ускакал.
   - Принц отдал все свое достояние, - сказал Уленшпигель. -  А  мы  можем
отдать только свою шкуру.
   - По-твоему, это мало? - спросил Ламме.  -  Настанет  ли  такое  время,
когда мы уже не услышим ни о бое, ни о разбое? Принц Оранский во прахе.
   - Да, во прахе, как сваленный дуб, - сказал Уленшпигель. - Но  из  дуба
строят корабли свободы!
   - А выгодно это  принцу,  -  ввернул  Ламме.  -  Вот  что:  коль  скоро
опасность миновала, купим  ослов!  Я  предпочитаю  двигаться  сидя  и  без
колокольчиков на подошвах.
   - Ладно, купим ослов, - согласился Уленшпигель.  -  Покупатели  на  них
всегда найдутся.
   Они отправились на рынок и купили двух  превосходных  ослов  вместе  со
сбруей.



39

   Так, обняв ногами своих ослов,  добрались  они  до  селения  Оост-Камп,
расположенного возле густого леса, за которым был прорыт канал.
   В чаянии благоуханной тени  забрели  они  в  лес  и  увидели  множество
длинных просек, тянувшихся во всех направлениях: и к Брюгге, и к Генту,  и
к Южной и к Северной Фландрии.
   Вдруг Уленшпигель соскочил с осла.
   - Ты ничего не видишь?
   - Вижу, - отвечал Ламме и дрожащим  голосом  воскликнул:  -  Моя  жена!
Милая моя жена! Это она, сын мой! Но я к ней не подойду - это  свыше  моих
сил! В каком виде я ее нахожу!
   - Да чего ты хнычешь? - спросил Уленшпигель. - Она сейчас прелестна - в
муслиновом платье с разрезами, в которые проглядывает ее свежее тело. Нет,
это не твоя жена - слишком молода.
   - Это она, сын мой, это она! - возразил Ламме.  -  Я  ее  сразу  узнал.
Поддержи меня - мне силы изменяют. Кто бы мог  подумать?  Она  -  и  вдруг
танцует в цыганском наряде, без всякого стеснения! Да, это она! Погляди на
ее стройные ноги, на голые до  плеч  руки,  на  полные  золотистые  груди,
только до половины прикрытые муслиновым платьем.  Гляди:  за  ней  носится
огромный пес, а она его дразнит красным платком.
   - Это египетская собака, - заметил Уленшпигель,  -  в  Нидерландах  нет
такой породы.
   - Египетская?.. Не знаю... Но это она. Ах, сын мой, мне больно  глазам!
Она подбирает юбку, чтобы видны  были  ее  округлые  колени.  Она  нарочно
смеется,  чтобы  показать  свои  белые  зубки,  и  не  просто  смеется,  а
заливается хохотом, чтобы слышен был ее нежный голосок.  Она  расстегивает
платье и нарочно откидывается. О, эта шея - шея пылающего любовью  лебедя,
эти голые плечи, эти ясные и смелые глаза! Бегу к ней.
   Тут Ламме спрыгнул с осла.
   Уленшпигель, однако, удержал его.
   - Эта девушка совсем не твоя жена,  -  сказал  он.  -  Мы  недалеко  от
цыганского табора. Гляди в оба! Видишь там, за деревьями, дым? Слышишь лай
собак? Вон они уже нас заметили - как бы не кинулись. Юркнем лучше в чащу!
   - Нет, я не юркну, - объявил Ламме. - Это моя жена, такая же фламандка,
как мы с тобой.
   - Ты слепой дурак, - заметил Уленшпигель.
   - Слепой? Нет, не слепой. Я  прекрасно  вижу,  как  она,  полураздетая,
танцует, смеется и дразнит огромного пса. Она притворяется, что  не  видит
нас. На самом деле она нас видит, уверяю тебя. Тиль, Тиль,  гляди!  Собака
бросилась на нее, повалила и хочет вырвать красный платок. А  она  жалобно
кричит.
   И с этими словами Ламме устремился к ней.
   - Жена моя, жена моя! - воскликнул он. - Ты ушиблась, моя  ненаглядная?
Что ты так хохочешь? А взгляд у тебя растерянный. - Он целовал ее,  гладил
и говорил: - А где же твоя милая родинка под левой грудью? Что-то я ее  не
вижу. Где же она? Нет, ты не моя жена. Господи твоя воля!
   А она все хохотала.
   Вдруг Уленшпигель крикнул:
   - Берегись, Ламме!
   Ламме обернулся и  увидел  рослого  цыгана  с  испитым  смуглым  лицом,
напоминавшим peperkoek, то есть французский пряник.
   Тогда Ламме взял копье и, изготовившись, к обороне, крикнул:
   - Уленшпигель, на помощь!
   Уленшпигель тут как тут со своей острой саблей.
   Цыган обратился к Ламме на нижненемецком языке:
   - Gibt mi Ghelt,  ein  Richsthaler  auf  tsein  (дай  мне  денег,  один
рейхсталер или десять).
   - Смотри,  -  сказал  Уленшпигель,  -  девушка  бежит,  хохочет  и  все
оглядывается - не идет ли кто за ней.
   - Gibt mi Ghelt, - повторил цыган. - Заплати за шашни. Мы люди  бедные,
а тронуть мы тебя не тронем.
   Ламме дал ему паролю.
   - Чем ты промышляешь? - спросил Уленшпигель.
   - Чем придется, - отвечал цыган. -  Мы  мастера  на  все  руки,  чудеса
показываем, ворожим. Бьем  в  бубен,  танцуем  венгерские  танцы.  Кое-кто
мастерит клетки и рашперы, на которых изготовляется  отменное  жаркое.  Но
фламандцы и валлоны боятся нас и гонят. Честным трудом нам жить не дают  -
поневоле приходится воровать: таскаем у крестьян овощи, мясо, птицу, - что
ж поделаешь, когда они и продавать не продают, и даром ничего не дают?
   - А кто эта девушка, которая так похожа на мою жену? - спросил Ламме.
   - Это дочь нашего вожака, -  отвечал  цыган  и,  точно  боясь  чего-то,
заговорил тихо: - Господь послал ей  любовный  недуг  -  женский  стыд  ей
незнаком. Как увидит мужчину, сейчас на  нее  нападает  буйное  веселье  и
неудержимый смех. Говорит она мало - ее долгое время считали  даже  немой.
По ночам сидит-тоскует у костра, то плачет, то  смеется  без  причины,  то
показывает  на  живот  -  говорит,  что  там  у  нее  болит.  В  настоящее
исступление она впадает летом, в полдень, после еды. Почти  голая  танцует
неподалеку от табора. Она ничего не хочет носить, кроме  тюля  и  муслина.
Зимой мы с превеликим трудом надеваем на нее подбитый козьим мехом плащ.
   - А разве нет у нее милого дружка, который не позволял бы ей отдаваться
первому встречному? - спросил Ламме.
   - Нет у нее дружка, - отвечал цыган. - Когда путники подходят к  ней  и
видят ее безумные глаза, то они испытывают не столько сердечное  влечение,
сколько страх. Этот толстяк не робкого,  знать,  десятка,  -  указывая  на
Ламме, добавил он.
   - Не прерывай его, сын мой, - вмешался Уленшпигель. - Треска пусть себе
хает кита, а кто из них больше дает ворвани?
   - Ты нынче не в духе, - заметил Ламме.
   Но Уленшпигель, не слушая его, обратился к цыгану с вопросом:
   - А как она обходится с теми, кто не менее храбр, чем мой друг Ламме?
   - Получает и удовольствие и барыш, - с грустью в голосе отвечал  цыган.
- Кто с ней побаловался, тот платит за развлечение, а деньги эти  идут  на
ее наряды и на нужды стариков и женщин.
   - Стало быть, она никого не слушается? - спросил Ламме.
   - Пусть те, кого посетил господь, живут по своей воле в хотению.  Таков
наш закон, - отвечал цыган.
   Уленшпигель и Ламме продолжали свой путь. А цыган  с  величественным  и
невозмутимым видом направился к табору. А девушка танцевала  на  поляне  и
заливалась хохотом.



40

   По пути в Брюгге Уленшпигель обратился к Ламме:
   - Мы много потратили на вербовку солдат, на сыщиков, на подарок цыганке
и на oliekoek'и, - ведь ты их в огромном количестве поедал сам, а  продать
ни одного не продал. Ну так вот, пусть твое чрево умерит  свои  желания  -
нам нужно сократиться. Дай мне твои деньги - общее хозяйство буду вести я.
   - Хорошо, - сказал Ламме и протянул  ему  кошелек.  -  Только  не  мори
меня-голодом - прими в соображение, что я толстяк и крепыш, а значит,  мне
необходим питательный и обильный стол. Ты же худ и  тщедушен,  тебе  можно
так жить: день прошел - и слава богу, нынче поел, а завтра как-нибудь, ты,
ни дать ни взять, дощатая мостовая на набережной - способен питаться одним
воздухом да дождем. Ну, а у меня от воздуха под ложечкой начинает  сосать,
от дождя голод только усиливается, так что мне нужна иная пища.
   - У тебя и будет иная пища, - подхватил Уленшпигель,  -  пища  постная,
душеспасительная. Супротив нее не устоит самое толстое брюхо:  мало-помалу
оно опадает, так что самый грузный  человек  становится  легким.  И  скоро
милый моему сердцу обезжиренный Ламме будет бегать, что твои олень.
   - Горе мне! - воскликнул Ламме. - О, мой тощий  удел!  Я  проголодался,
сын мой, и не прочь был бы поужинать.
   Вечерело. Они приблизились к Брюгге со стороны Гентских ворот.  Тут  им
пришлось предъявить пропуски. Уплатив по полсоля за себя и по два соля  за
ослов, они въехали в город. Слова Уленшпигеля,  видимо,  навели  Ламме  на
грустные размышления.
   - Скоро мы будем ужинать? - спросил он.
   - Скоро, - отвечал Уленшпигель.
   Остановились они in de Meermin (в "Сирене")  -  на  постоялом  дворе  с
позолоченным флюгером в виде сирены, вертевшимся на крыше.
   Путники поставили своих ослов в конюшню, и Уленшпигель заказал  себе  и
Ламме на ужин хлеба, сыра и пива.
   Хозяин, подавая скудный этот ужин, ухмылялся. Ламме  ел  неохотно  и  с
тоской смотрел на Уленшпигеля, который  тем  временем  с  таким  аппетитом
угрызал черствый хлеб и молодой сыр, точно это  были  ортоланы.  И  кружку
пива Ламме выцедил без удовольствия. Уленшпигель посмеивался,  глядя,  как
он страждет. И посмеивался еще кто-то во дворе, по временам  заглядывавший
в окно. Уленшпигель заметил, что это женщина и что она прячет  свое  лицо.
Решив, что это какая-нибудь служанка-насмешница, он тут же перестал о  ней
думать. А Ламме был бледен, скучен и вял, оттого что страсть его чрева  не
была утолена, и, глядя на него, Уленшпигель в конце концов проникся к нему
состраданием и только хотел было заказать для своего  товарища  яичницу  с
колбасой, говядину с бобами или же еще что-нибудь в этом роде,  как  вдруг
вошел baes и, сняв шляпу, молвил:
   - Ежели господам проезжающим  хочется  чего-нибудь  получше,  то  пусть
только скажут и объяснят, что им угодно.
   Ламме  широко  раскрыл  глаза,  еще  шире  разинул  рот  и,  сгорая  от
нетерпения, воззрился на Уленшпигеля.
   Уленшпигель же сказал baes'у:
   - Странствующие подмастерья небогаты.
   - Им самим иногда невдомек, чем они обладают; - возразил baes и  указал
на Ламме. - Одно это располагающее к себе лицо чего стоит! Ну так  что  же
угодно вашим милостям приказать по части  выпивки  и  закуски?  Яичницу  с
жирной ветчиной, choesel'ей сегодняшнего изготовления,  слоеных  пирожков,
каплуна, - каплун так  и  тает  во  рту,  -  жирного  мяса  с  пряностями,
антверпенского dobbelknol'я,  брюггского  dobbelkuyt'а,  лувенского  вина,
изготовляемого по способу бургонского? Денег я с вас не возьму.
   - Всего принесите, - сказал Ламме.
   Скоро все это появилось на столе, и Уленшпигелю было приятно  смотреть,
как бедный Ламме,  более  чем  когда-либо  изголодавшийся,  набросился  на
яичницу, на choesel'и, на каплуна, на ветчину, на жареное мясо  и  как  он
целыми литрами лил  себе  в  глотку  dobbelknol,  dobbelkuyt,  а  равно  и
лувенское, изготовляемое по способу бургонского.
   Наевшись вволю и ублаготворившись, он хотя и отдувался, как кит, а  все
оглядывал стол, не осталось ли еще чего-нибудь такого, что бы  можно  было
положить в рот. И на зубах у него похрустывали остатки слоеных пирожков.
   Ни Уленшпигель, ни он не замечали славной мордашки,  улыбавшейся  им  в
окно и мелькавшей во дворе. Когда же baes принес им глинтвейну, они  опять
начали пить. И пели песни.
   После сигнала к тушению огней baes спросил, не угодно ли  ям  пройти  в
большие хорошие комнаты.  Уленшпигель  на  это  ему  ответил,  что  с  них
довольно и одной маленькой.
   - Маленьких  комнат  у  меня  нет,  -  возразил  baes.  -  Я  бесплатно
предоставляю каждому по комнате для господ.
   И точно: он проводил их в комнаты с  роскошной  мебелью  и  коврами.  В
комнате Ламме высилась двуспальная кровать.
   Уленшпигель изрядно выпил, его развезло, а потому он в Ламме  не  чинил
никаких препятствий по части отхода ко сну и сам тот же час започивал.
   В полдень он заглянул к Ламме в  комнату  -  тот  еще  храпел.  Поодаль
лежала  прехорошенькая  сумочка,  набитая  деньгами.  Уленшпигель  раскрыл
сумочку и узрел золотые каролю в серебряные патары.
   Он растолкал Ламме - тот протер  заспанные  глаза  и,  с  беспокойством
осмотрев комнату, воскликнул:
   - Моя жена! Где моя жена?
   Указав на пустое место рядом с собой в постели, Ламме прибавил:
   - Она только что была здесь.
   Тут он спрыгнул с кровати, снова обшарил глазами комнату,  заглянул  во
все уголки, осмотрел альков и  шкафы,  и,  никого  не  обнаружив,  затопал
ногами и закричал:
   - Моя жена! Где моя жена?
   На шум прибежал baes.
   - Подлец! - схватив его за горло, взвизгнул Ламме. - Где моя жена? Куда
ты дел мою жену?
   - Вот беспокойный постоялец! - заметил baes. - Жена, жена! Какая  жена?
Ты приехал без жены. Я знать ничего не знаю.
   - А, не знаешь! - завопил Ламме и опять давай шарить по всем  углам.  -
Вот горе! Ведь ночью-то она была здесь, лежала рядом со мной, как  в  пору
нашей  страстной  взаимной  любви.  Да,  была.  Где  же  ты  сейчас,   моя
ненаглядная?
   С этими словами он швырнул сумочку.
   - Мне твои деньги не нужны - мне нужна ты,  моя  любимая,  твое  нежное
тело, твое доброе сердце! О неизреченное счастье! Ты ушло безвозвратно.  Я
было отвык от тебя, мое сокровище, отвык от твоих  ласк.  Ты  вновь  взяла
меня в полон - и снова покинула. Нет, лучше смерть! Ах, жена моя! Где  моя
жена?
   Он повалился на пол и зарыдал. Потом вдруг вскочил, распахнул дверь  и,
промчавшись в одной сорочке через весь постоялый двор, выбежал на улицу.
   - Моя жена! Где моя жен-а? - крикнул он.
   Но сейчас же вернулся, оттого что гадкие мальчишки свистели и бросались
в него камнями.
   Тут Уленшпигель заставил его одеться и сказал:
   - Не отчаивайся. Увиделся ты с ней  и  увидишься  снова.  Она  тебя  не
разлюбила: она к тебе пришла, и потом это она, конечно, заплатила за  ужин
и за господские комнаты и положила на кровать полную сумочку денег.  Пепел
у меня на груди говорит мне, что неверная жена так не поступает. Не плачь!
Идем на защиту отчего края!
   - Побудем еще немного в Брюгге! - молвил Ламме. - Я обегу весь город  и
найду ее.
   - Нет, не найдешь, - возразил Уленшпигель, - она от тебя прячется.
   Ламме потребовал объяснений от baes'а, но тот ничего ему не сказал.
   И приятели двинулись в Дамме.


   В дороге Уленшпигель задал Ламме вопрос:
   - По