имеют  силу  закона]  воспрещают   мне
показывать посторонним свой лик в то время, как по нему  гуляет  священная
бритва". - "Эх ты, вот незадача! - воскликнул я. - А ведь  я  этакую  даль
тащился только для того, чтобы  облобызать  стопу  вашего  святейшества  и
вылечить вашу собачку. Стало  быть,  мне  так  ни  с  чем  и  возвращаться
восвояси?" - "Нет", - отвечал святой отец. И вслед за тем  я  услышал  его
распоряжение: "Архикамерарий, придвиньте мое кресло к двери и откройте  ее
нижнее окошечко". Сказано - сделано. И тут я  увидел  в  окошечке  ногу  в
золотой туфле и услышал громоподобный голос: "Се грозная стопа царя царей,
короля  королей,  императора  императоров.  Целуй  же,  христианин,  целуй
священную туфлю!" Я приложился к священной туфле, и нос мой ощутил  дивное
благоухание, исходившее от ноги. Затем окошечко  захлопнулось,  и  тот  же
грозный голос велел мне ждать. Окошечко  снова  распахнулось,  и  на  меня
прыгнул, извините за выражение,  облезлый  кобель  с  гноящимися  глазами,
хрипящий, раздутый, как бурдюк, с раскоряченными, по причине толщины пуза,
лапами.  Тут  святейший  владыка  соизволил  снова  обратиться   ко   мне:
"Уленшпигель, - сказал он, - это моя  собачка.  У  нее  бронхит  и  другие
болезни,  которые  она  нажила  себе  тем,  что  глодала  перебитые  кости
еретиков. Вылечи ее, сын мой, ты об этом не пожалеешь".
   - Выпей еще, - предложила старуха.
   - Налей, - согласился Уленшпигель и продолжал свой рассказ. - Я закатил
псу чудодейственное мочегонное моего собственного  изготовления.  Пес  три
дня и три ночи сикал не переставая и выздоровел.
   - Jesus God  en  Maria!  [Господи  Иисусе,  матерь  божья!  (флам.)]  -
воскликнула старуха. - Дай  я  тебя  поцелую,  паломник,  за  то,  что  ты
удостоился лицезреть папу! Теперь ты и мою собачку вылечи.
   Уленшпигель, однако, уклонился от старухиных поцелуев.
   - Тот, чьи уста коснулись священной туфли, в течение  двух  лет  должен
быть чист от поцелуев женщины, - возразил он. - Дай мне  мясца,  колбаски,
не пожалей пива - и хрипота у  твоей  собаки  пройдет  бесследно:  хоть  в
соборный хор ее посылай - любую ноту вытянет.
   - Коли не обманешь, я тебе заплачу флорин, - слезно молила старуха.
   - Вылечу, вылечу, - молвил Уленшпигель, - дай только поужинаю.
   Она подала ему все, чего  он  просил.  Напившись  и  наевшись,  он  так
расчувствовался, что если б не зарок, то, верно уж, поцеловал бы старуху.
   В то время как он пировал, старая собака положила ему лапы на колени  в
ожидании  косточки.  Уленшпигель  бросил  ей  косточку-другую,   а   затем
обратился к хозяйке с вопросом:
   - Если б кто-нибудь у тебя наелся и  не  заплатил,  как  бы  ты  с  ним
поступила?
   - Я бы у такого разбойника отобрала лучшее платье, - отвечала старуха.
   - Так, так, - молвил Уленшпигель и, взяв собаку под мышку, пошел с  ней
в сарай. В сарае он дал ей косточку, запер ее, вынул из сумки шкуру убитой
собаки и, вернувшись к старухе,  спросил,  точно  ли  она  отнимет  лучшее
платье у того, кто не отдаст ей деньги.
   - Отниму, - подтвердила старуха.
   - Ну так вот: я твою собаку кормил, а она мне не  заплатила.  Я  с  ней
поступил по-твоему: содрал  с  нее  мало  сказать  лучшее  -  единственное
платье.
   С этими словами он показал старухе шкуру убитой собаки.
   - Ах, какой ты жестокий, господин лекарь! - завыла  старуха.  -  Бедный
песик! Ведь он мне, убогой вдове, заместо ребенка был. Зачем  ты  отнял  у
меня единственного друга? Теперь я помру с горя.
   - Я ее воскрешу, - сказал Уленшпигель.
   - Воскресишь? - переспросила старуха. - И она по-прежнему будет ко  мне
ласкаться, в глаза  заглядывать,  лизать  мне  руки  и  вилять  хвостиком?
Воскресите ее, господин лекарь, и я вас накормлю самым дорогим  обедом,  и
не только ничего с вас не возьму, а вам же еще уплачу флоринчик.
   - Я ее воскрешу, - подтвердил Уленшпигель. - Но только мне нужна теплая
вода, патока, чтобы смазать швы, иголка с ниткой и подлива к  жаркому.  Во
время этой операции я должен быть один.
   Старуха все ему дала. Он взял шкуру убитой собаки и пошел в сарай.
   Войдя, он помазал старой собаке морду подливкой, что, видимо, доставило
ей удовольствие, патокой провел до брюху широкую полосу, лапы тоже  смазал
патокой, а хвост подливкой.
   После этого трижды издал какое-то восклицание, а затем сказал:
   - Staet op! Staet op! IVt bevel vuilen hond!  [Вставай!  Вставай!  Тебе
что сказано, паршивый пес! (флам.)]
   Тут он второпях сунул шкуру убитой собаки к себе в суму  и  дал  такого
пинка живой собаке, что та мигом очутилась в харчевне.
   Старуха, видя, что ее собачка цела и невредима, да еще в  облизывается,
хотела было поцеловать ее, но Уленшпигель воспротивился.
   - Не ласкай собаку до тех пор, пока она всю патоку  не  слижет,  а  как
слижет, стало быть, швы у нее зажили, - сказал он. - Ну,  а  теперь  давай
сюда десять флоринов.
   - Я обещала всего один флорин, - возразила старуха.
   - Один за операцию, девять за воскрешение, - в  свою  очередь  возразил
Уленшпигель.
   Старуха дала ему десять флоринов. Перед тем как удалиться,  Уленшпигель
бросил на пол шкуру убитой собаки и сказал:
   - Вот тебе, хозяйка, старая собачья шкура, - смотри не  потеряй:  когда
новая прохудится, употреби ее на заплаты.



67

   В это воскресенье в Брюгге по  случаю  праздника  Крови  Христовой  был
крестный ход. Клаас посоветовал жене и Неле туда  сходить  -  ну  как  они
встретят там Уленшпигеля? А он, мол,  будет  сторожить  дом  да  поджидать
паломника.
   Женщины ушли. Клаас остался в Дамме и, усевшись  на  пороге,  убедился,
что в городе ни души. Из ближнего села доносился чистый звон  колокола,  а
из Брюгге по временам долетали то трезвон, то орудийные  залпы,  то  треск
потешных огней, зажигавшихся в честь праздника Крови Христовой.
   Клаас задумчивым взором высматривал Уленшпигеля, но  не  видел  ничего,
кроме безоблачного, ясного голубого неба, собак, лежавших,  высунув  язык,
на солнцепеке, воробьев, с беззаботным чириканьем  купавшихся  в  дорожной
пыли, подкрадывавшегося к ним кота да  солнечных  лучей,  имевших  вольный
доступ во все дома и зажигавших отблески на медных  котелках  и  оловянных
кружках.
   Все вокруг Клааса ликовало; только он один тосковал, по-прежнему  искал
глазами сына и старался разглядеть его в сером тумане,  застилавшем  луга,
старался различить его голос в радостном шелесте листьев, в веселом  пении
птиц. Внезапно на Мальдегемской дороге он увидел высокого человека и сразу
понял, что это не Уленшпигель. Человек  остановился  возле  чужой  грядки,
надергал моркови и с жадностью на нее набросился.
   "Ишь как проголодался!" - подумал Клаас.
   Незнакомец исчез, но минуту спустя вновь  появился  на  углу  Цапельной
улицы, и тут Клаас узнал его: это был тот самый гонец, который привез  ему
от Иоста семьсот червонцев. Он устремился к нему навстречу и сказал:
   - Пойдем ко мне!
   - Блаженны странноприимцы, - отозвался тот.
   Снаружи на подоконнике Сооткин  никогда  не  забывала  насыпать  птицам
крошек - они к ней и зимой прилетали кормиться. Незнакомец подобрал крошки
и проглотил их.
   - Ты, видно, хочешь есть и пить, - заметил Клаас.
   - Неделю назад меня ограбили разбойники, - сказал тот, - все это  время
я питался одной морковкой да кореньями.
   - Стало быть, пора закусить, - рассудил Клаас  и  открыл  ларь.  -  Вот
полная  миска  гороха,  вот  яйца,  колбаса,  ветчина,  гентские  сосиски,
waterzoey (рыбное блюдо). Внизу, в погребе, дремлет лувенское вино,  вроде
бургонского, прозрачное и красное, как рубин, - оно только и  ждет,  чтобы
пришли в движение стаканчики. Подбросим-ка хворосту в печь!  Слышишь,  как
запела колбаска на рашпере? Это песнь во славу снеди.
   Поворачивая и переворачивая колбасу, он спросил гостя:
   - Не видал ли ты сына моего Уленшпигеля?
   - Нет, - отвечал тот.
   - А как поживает мой брат Иост? - продолжал расспрашивать Клаас,  ставя
на стол жареную колбасу, яичницу с жирной ветчиной, сыр, большие стаканы и
бутылки с красным прозрачным искристым лувенским вином.
   - Твоего брата Иоста колесовали в Зиппенакене под Аахеном  за  то,  что
он, впав в ересь, сражался с императором, - отвечал гость.
   -  Проклятые  палачи!  -  дрожа  всем  телом  от  страшного  гнева,   в
исступлении крикнул Клаас. - Иост! Несчастный мой брат!
   - Все радости и горести посылаются нам свыше, - строго заметил гость  и
принялся за еду.
   Утолив голод, он сообщил:
   - Я выдал себя за нисвейлерского хлебопашца, родственника твоего брата,
и навестил его в темнице. А к тебе я пришел потому,  что  он  мне  сказал:
"Если ты не умрешь за веру, как я, то сходи к брату моему Клаасу и  скажи,
что я ему завещал жить по-божески, помогать  бедным  и  тайно  учить  сына
заповедям Христовым. Деньги, что я ему дал, нажиты на темноте  народной  -
пусть же он употребит их на обучение Тиля, дабы тот познал истинного  бога
и был начитан от Писания".
   Сказавши это, гонец поцеловал Клааса.
   А Клаас в отчаянии все повторял:
   - Несчастный мой брат! Умер на колесе!
   Он обезумел от горя.  И  все  же,  заметив,  что  гость  хочет  пить  и
подставляет стакан, налил ему вина, но сам ел и пил без всякой охоты.
   Обе женщины отсутствовали целую неделю. Все это  время  посланец  Иоста
прожил у Клааса.
   По ночам до них доносились вопли Катлины:
   - Огонь! Огонь! Пробейте дыру! Душа просится наружу!
   Клаас шел к ней, успокаивал, затем возвращался к себе.
   Прогостив  неделю,  посланец  ушел,   согласившись   взять   у   Клааса
всего-навсего два паролю на пропитание в ночлег.



68

   Как-то раз, когда Ноле и Сооткин уже вернулись из Брюгге, Клаас, сидя в
кухне  на  полу,  точно  заправский  портной,  пришивал  к  старым  штанам
пуговицы. Тут же в кухне Неле науськивала на аиста Тита Бибула Шнуффия,  а
пес то с громким лаем бросится на аиста, то отскочит. Аист, стоя на  одной
ноге, устремлял на пса важный и задумчивый взор, а затем, изогнув  длинную
шею, зарывал клюв в перья на груди. Невозмутимость аиста только ожесточала
Тита Бибула Шнуффия. Но в конце  концов  аист  решила  что  одна  игра  не
потеха, и клюв его с быстротой стрелы вонзился в спину псу - тот  с  воем,
выражавшим: "Спасите!", кинулся от него прочь.
   Клаас хохотал, Неле тоже, а Сооткин все смотрела на улицу, не видать ли
Уленшпигеля.
   Вдруг она сказала:
   - Идет профос и четыре стражника. Конечно, не к нам. Двое завернули  за
угол...
   Клаас поднял голову.
   - А двое остановились у дверей, - прибавила Сооткин.
   Клаас вскочил.
   - За кем это они пришли? - продолжала Сооткин. - Господи Иисусе! Клаас,
да они к нам!
   Клаас выбежал из кухни в сад, за ним Неле.
   Он ей шепнул:
   - Спрячь деньги - они за печной вьюшкой.
   Неле  поняла,  но,  увидев,  что  он  перемахнул  через  изгородь,  что
стражники схватили его  за  шиворот  и  что  он  отбивается,  заплакала  и
закричала:
   - Он ни в чем не виноват! Он ни в чем не  виноват!  Не  обижайте  моего
отца Клааса! Уленшпигель, где ты? Ты бы их убил!
   С этими словами она бросилась на одного из стражников и впилась ногтями
ему в лицо. Затем с криком: "Они его  убьют!"  -  повалилась  на  траву  в
начала кататься по ней, как безумная.
   На шум прибежала  Катлина;  остолбенев  при  виде  этого  зрелища,  она
затрясла головой и застонала:
   - Огонь! Огонь! Пробейте дыру! Душа просится наружу!
   Сооткин ничего этого не видела. Когда двое других  стражников  вошли  в
лачугу, она обратилась к ним с такими словами:
   - Кого вы ищете, господа, в нашей убогой хижине? Если сына моего, то он
далеко. Ноги у вас больно коротки - не догоните, -  съязвила  она,  и  это
доставило ей удовлетворение.
   Но тут послышался крик Неле, и Сооткин, выбежав в сад,  увидела  своего
мужа за изгородью, на дороге, - стражники держали его  за  шиворот,  а  он
вырывался.
   - Бей их! Убей их! - крикнула она. - Уленшпигель, где ты?
   Она бросилась на помощь к мужу, но стражник не без риска для себя успел
схватить ее.
   Клаас так здорово отбивался и дрался,  что  ему  наверняка  удалось  бы
вырваться, если б на подмогу державшим  его  стражникам  не  подоспели  те
двое, с которыми говорила Сооткин.
   Стражники связали ему руки и привели в кухню. Сооткин  и  Неле  плакали
навзрыд.
   - Господин профос, - обратилась к нему Сооткин, -  чем  провинился  мой
бедный муж? За что вы ему руки скрутили веревкой?
   - Он еретик, - отвечал один из стражников.
   - Еретик? Мой муж еретик? - вскричала  Сооткин.  -  Врешь,  сатанинское
отродье!
   - Господь меня не оставит, - молвил Клаас.
   Его увели. Неле и Сооткин, обливаясь слезами, пошли за ним следом - они
были уверены, что их тоже позовут к  судье.  По  дороге  к  ним  подходили
друзья-приятели и соседки, но, узнав, что  Клааса  ведут,  связанного,  по
подозрению в ереси, с перепугу разбегались по домам - и скорей  все  двери
на запор! Только некоторые  из  соседских  девочек  осмелились  подойти  к
самому Клаасу.
   - Куда это ты со связанными руками, угольщик? - спросили они.
   - Бог не без милости, девочки, - отвечал он.
   Клааса заключили в общинную тюрьму. Обе женщины сели на  пороге.  Перед
вечером Сооткин попросила Неле сбегать домой посмотреть,  не  вернулся  ли
Уленшпигель.



69

   Вскоре окрестные села облетела весть о  том,  что  кого-то  посадили  в
тюрьму  за  ересь  и  что  следствие  ведет  инквизитор  Тительман  (*52),
настоятель собора в  Ренне,  которого  все  ввали  Неумолимый  инквизитор.
Уленшпигель жил тогда в  Коолькерке  и  пользовался  особым  расположением
одной пригожей фермерши, добросердечной вдовы, которая не  могла  отказать
ему ни в чем из того, что принадлежало ей. Так, в неге, холе и ласке,  жил
он до того дня, когда подлый соперник, общинный старшина, подкараулил  его
при выходе из таверны и кинулся на него  с  дубиной.  Однако  Уленшпигель,
дабы охладить боевой пыл старшины, столкнул его в  пруд,  откуда  старшина
еле выбрался - зеленый, как жаба, и мокрый, как губка.
   Свершив  этот  славный  подвиг,  Уленшпигель  принужден  был   покинуть
Коолькерке, - опасаясь мести старшины, он со всех ног пустился  бежать  по
дороге в Дамме.
   Вечер был прохладный, Уленшпигель бежал быстро - ему хотелось  поскорей
домой. Он рисовал себе такую картину: Неле  шьет,  Сооткин  готовит  ужин,
Клаас вяжет хворост, Шнуффий грызет кость, аист долбит хозяйку  клювом  по
животу, чтобы ему что-нибудь перепало из еды.
   Дорогой Уленшпигель повстречался с разносчиком.
   - Куда это ты так мчишься? - спросил разносчик.
   - В Дамме, к себе домой, - отвечал Уленшпигель.
   - В городе небезопасно - реформатов  хватают,  -  сообщил  разносчик  и
пошел своей дорогой.
   Добежав до таверны Roode Schildt ["Красный щит"  (флам.)],  Уленшпигель
завернул туда выпить стакан dobbelkuyt'а. Baes его спросил:
   - Никак, ты сын Клааса?
   - Да, я сын Клааса, - подтвердил Уленшпигель.
   - Ну так не мешкай, - сказал baes, - страшный час пробил твоему отцу.
   Уленшпигель спросил, что он хочет этим сказать.
   Baes ответил, что он еще успеет об этом узнать.
   И Уленшпигель побежал дальше.
   На окраине Дамме собаки, лежавшие у дверей домов, с  лаем  и  тявканьем
стали хватать его за ноги. На шум выбежали женщины и заговорили все вдруг:
   - Ты откуда? Ты знаешь, что с отцом?  Где  мать?  Тоже  в  тюрьме?  Ой!
Только бы не сожгли!
   Уленшпигель побежал что есть духу.
   Ему встретилась Неле.
   - Не ходи домой, Тиль, -  сказала  она,  -  там  именем  короля  стража
устроила засаду.
   Уленшпигель остановился.
   - Неле! - сказал он. - Это правда, что отец в тюрьме?
   - Правда, - отвечала Неле, а Сооткин плачет на тюремном пороге.
   Сердце блудного сына преисполнилось скорби, и он сказал Неле:
   - Я пойду к отцу.
   - Не надо, - возразила Неле, - слушайся Клааса, а он мне  сказал  перед
тем, как его схватили: "Спаси деньги - они за печной вьюшкой". Вот  о  чем
ты прежде всего подумай - о наследстве горемычной Сооткин.
   Уленшпигель не послушал  ее  и  побежал  к  тюрьме.  На  пороге  сидела
Сооткин. Она со слезами обняла его, и они вместе поплакали.
   Когда стражники заметили, что вокруг Уленшпигеля  и  Сооткин  столпился
народ, они велели им убираться отсюда немедленно.
   Мать с сыном пошли к Неле и, проходя мимо своего дома, стоявшего  рядом
с домом Неле, увидели одного  из  ландскнехтов,  вызванных  из  Брюгге  на
случай беспорядков, которые могли возникнуть во время суда  и  казни,  так
как жители Дамме очень любили Клааса.
   Ландскнехт сидел у двери, прямо на земле, и допивал водку. Как скоро он
удостоверился, что вытянул все до последней капли, то  швырнул  фляжку  и,
вынув палаш, скуки ради принялся ковырять мостовую.
   Сооткин, вся в слезах, вошла к Катлине.
   А Катлина, качая головой, сказала:
   - Огонь! Пробейте дыру - душа просится наружу.



70

   Колокол,  именуемый  borgsform  (городская  буря),  призывал  судей  на
заседание, и в четыре часа дня они собрались около Vierschare,  под  сенью
судебной липы.
   Когда Клааса ввели, он увидел под  балдахином  коронного  судью  города
Дамме,  а  по  бокам  и  напротив  расположились  бургомистр,  старшины  и
секретарь суда.
   На звон колокола сбежалось видимо-невидимо народу.
   Многие говорили:
   - Судьи собрались здесь не для того, чтобы вершить правый суд, а  чтобы
выслужиться перед императором.
   Секретарь объявил, что в предварительном  заседании,  имевшем  место  у
Vierschare, под сенью  липы,  суд,  приняв  в  рассуждение  и  соображение
донесения и свидетельские показания, постановил взять под стражу угольщика
Клааса, уроженца Дамме, мужа Сооткин, урожденной Иостенс. Сейчас, прибавил
секретарь, суд намерен выслушать показания свидетелей.
   Первым был вызван сосед  Клааса  цирюльник  Ганс.  Приняв  присягу,  он
сказал:
   - Клянусь  спасением  моей  души,  свидетельствую  и  удостоверяю,  что
невступно семнадцать лет знаю предстоящего пред судом Клааса  за  человека
добропорядочного, соблюдающего все  установления  нашей  матери  -  святой
церкви, и что никогда не изрыгал он на  нее  хулы,  никогда,  сколько  мне
известно, не давал приюта еретикам, не прятал у  себя  Лютеровых  писаний,
ничего об упомянутых писаниях не говорил и не совершал ничего такого,  что
дало бы основания заподозрить его в нарушении правил-законов империи. И  в
том да будут мне свидетелями сам господь бог и все святые его!
   Вызванный же затем в качестве свидетеля Ян ван Роозебеке  показал,  что
он неоднократно слышал в отсутствие жены Клааса  Сооткин  доносившиеся  из
дома обвиняемого два мужских голоса и что  по  вечерам,  после  сигнала  к
тушению огней, он  часто  видел  в  чердачной  каморке  дома  Клааса  двух
беседующих при свече мужчин, из коих один был  Клаас.  Кто  же  таков  его
собеседник - еретик или нет, того он, Ян ван  Роозебеке,  положительно  не
утверждает, ибо смотрел издали.
   - Касательно самого Клааса, - добавил он, - я могу  сказать  по  чистой
совести, что посты он соблюдал, по большим праздникам причащался и  каждое
воскресенье ходил в церковь,  за  исключением  того  воскресенья,  которое
именуется днем Крови Христовой, и нескольких за ним  следующих.  Больше  я
ничего не имею сказать. И в том да будут мне свидетелями сам господь бог и
все святые его!
   Будучи спрошен, не продавал  ли  Клаас  в  его  присутствий  в  таверне
"Blauwe Torre" индульгенций и не насмехался  ли  над  чистилищем,  Ян  ван
Роозебеке ответил, что Клаас в самом деле продавал  индульгенции,  но  без
пренебрежения и без насмешки, что он, Ян ван Роозебеке, купил  у  него,  а
еще хотел купить находящийся в толпе старшина рыбников Иост Грейпстювер.
   После этого коронный судья предуведомил, что сейчас будет объявлено  во
всеуслышание, за какие  именно  поступки  и  деяния  Клаас  подлежит  суду
Vierschare.
   - "Доноситель