мчуг в воде; их упругое  белое  тело
позлащал солнечный свет; дыхание, излетавшее из их  полуотверстых  румяных
уст, было ароматней жасмина.
   Это они мелькают по вечерам в  садах  и  парках,  в  лесной  глуши,  по
тенистым дорожкам и взором,  жаждущим  любви,  ищут  мужскую  душу,  чтобы
насладиться ее  обладанием.  Если  мимо  проходят  юноша  и  девушка,  они
стараются умертвить девушку, но это им не удается, - тогда они  вселяют  в
сердце стыдливой красавицы такую силу страсти, что  та  поневоле  отдается
своему возлюбленному, а половина поцелуев достается фее цветов.
   Затем на глазах у Неле и Уленшпигеля с небесной вышины слетели  духи  -
покровители звезд, духи  вихрей,  ветерков  и  дождей  -  крылатые  юноши,
оплодотворяющие землю.
   Внезапно видимо-невидимо птиц взреяло в  небе  -  то  были  птицы-души,
милые ласточки. С их появлением сразу стало светлее. Феи  цветов,  владыки
камней,  властелины  руд,  лесовики,  духи  воды,  огня  и   земли   хором
воскликнули:
   - Свет! Соки земли! Слава царю Весны!
   Хотя единодушный их  возглас  прозвучал  громче  рева  бушующего  моря,
громче раскатов грома и воя урагана, слух Уленшпигеля и Неле,  боязливо  и
молча прижавшихся к корявому дубу, воспринял его как торжественную музыку.
   Но им стало еще страшнее, когда мириады духов начали  рассаживаться  на
громадных пауках, на жабах со слоновыми  хоботами,  на  клубках  змей,  на
крокодилах, которые  стояли  на  хвосте  и  в  пасти  каждого  из  которых
поместилось целое семейство духов, на змеях, -  на  кольцах  каждой  такой
змеи уселось верхом более тридцати карликов и карлиц, - и на сотнях  тысяч
насекомых, каждое из которых было больше Голиафа [по библейскому преданию,
силач-великан  из  войска  филистимлян],  вооруженных   мечами,   копьями,
зазубренными косами, семизубыми вилами и  прочими  ужасными  смертоносными
орудиями. Насекомые дрались между собой, стоял невообразимый шум,  сильный
поедал слабого и на глазах тучнел, доказывая этим, что Смерть  проистекает
из Жизни, а Жизнь - из Смерти.
   И все это кишащее, неразличимое скопище духов  гудело,  как  отдаленный
гром, точно множество ткачей, сукновалов и слесарей, занятых своим делом.
   Внезапно появились духи соков земли,  приземистые  крепыши,  у  которых
бедра были как гейдельбергские бочки, ляжки - как мюиды с вином, а мускулы
до того сильны и  могучи,  что  при  взгляде  на  этих  духов  можно  было
подумать, будто тела их состоят из больших и малых  яиц,  сросшихся  между
собой и покрытых красною жирною кожей, лоснившейся так же, как  их  редкая
борода и рыжие волосы. И каждый из них держал  в  руках  огромную  чашу  с
какою-то странною жидкостью.
   При виде их другие  духи  затрепетали  от  восторга.  Кусты  и  деревья
заколыхались, земля потрескалась, чтобы впитать в себя влагу.
   И вот  духи  соков  земли  наклонили  свои  чаши  -  разом  все  вокруг
распустилось,  зазеленело,  зацвело.  Трава  зашевелилась   от   множества
стрекочущих насекомых, в воздухе замелькали птицы и  бабочки.  Духи  между
тем лили и лили из чаш, и все подставляли рты и пили  сколько  могли.  Феи
цветов кружились вокруг рыжих виночерпиев  и  целовали  их,  чтобы  те  не
жалели им соку. Иные умоляюще складывали  руки.  Иные  блаженствовали  под
этим  дождем.  Но  все  они,  алчущие,   жаждущие,   летавшие,   стоявшие,
кружившиеся или же неподвижные, - все тянулись к чашам и с каждой  выпитой
каплей  становились  резвее.  Между  ними  больше  не  было  стариков;   и
уродливые, и прекрасные -  все  были  преисполнены  бодрости  и  юношеской
живости.
   И они смеялись, шумели,  пели,  гонялись  друг  за  дружкой  по  веткам
деревьев, как белки, в воздухе - как птицы,  самцы  преследовали  самок  и
исполняли под божьим небом священный завет природы.
   А затем духи соков земли поднесли царю с царицей по большому  кубку.  И
царь с царицей выпили и поцеловались.
   После этого царь, держа  царицу  в  объятиях,  вылил  из  своего  кубка
остаток на деревья, на цветы и на духов.
   - Слава Жизни! Слава вольному воздуху! Слава Силе! - воскликнул царь.
   И все воскликнули за царем:
   - Слава Силе! Слава Природе!
   И Уленшпигель заключил Неле в объятия.  Как  скоро  их  руки  сплелись,
начался танец, и все закружилось, словно листья на  ветру,  все  пришло  в
движение - деревья, кусты,  насекомые,  бабочки,  земля  и  небо,  царь  и
царица, феи цветов, властелины руд, духи  воды,  горбатые  гномы,  владыки
камней, лесовики, светляки, духи - покровители звезд,  мириады  чудовищных
насекомых, сцепившихся копьями, зазубренными косами, семизубыми вилами,  и
эта заполнившая вселенную круговерть увлекла за собою и солнце, и месяц, и
планеты, и звезды, и ветер, и облака.
   Дуб, к которому прислонились Уленшпигель и Неле, тоже кружился в  вихре
танца, и Уленшпигель шептал Неле:
   - Девочка моя, мы погибли!
   Эти слова услышал дух, разглядел, что это смертные, крикнул:
   - Люди! Здесь люди!
   Оторвал их от дерева и швырнул в самую гущу танцующих.
   И Уленшпигель и Неле мягко опустились на спины духов, а  те  начали  их
перебрасывать от одного к другому.
   - Здравствуйте, люди! -  восклицали  они.  -  Добро  пожаловать,  черви
земные! Кому нужны мальчишка с девчонкой? Эти  заморыши  пришли  к  нам  в
гости.
   А Уленшпигель и Неле, перелетая с рук на руки, кричали:
   - Не надо!
   Но духи не слушали их, и они перекувыркивались  в  воздухе,  кружились,
как пушинки на зимнем ветру, а духи все приговаривали:
   - Молодцы паренек с девчонкой, молодцы, что танцуют вместе с нами!
   Феям цветов захотелось разлучить Уленшпигеля с Неле,  и  они  принялись
бить ее и могли бы забить до смерти, когда бы царь Весны одним  мановением
руки не остановил танец и не крикнул:
   - Подведите ко мне этих двух блошек!
   И  Уленшпигеля  разлучили  с  Неле.  И  каждая  фея,  пытаясь  оторвать
Уленшпигеля от своей соперницы, шептала:
   - Тиль, ты готов умереть за меня?
   - Я и так скоро умру, - отвечал Уленшпигель.
   Карлы, духи лесов, несли Неле и вздыхали:
   - Жаль, что ты не дух, как мы, - была бы ты нашей.
   А Неле им в ответ:
   - Потерпите.
   Наконец Уленшпигель и Неле  приблизились  к  престолу  царя  и,  увидев
золотую секиру и железную корону, задрожали от ужаса.
   А царь спросил:
   - Зачем вы явились сюда, заморыши?
   Уленшпигель и Неле молчали.
   - Я тебя знаю, ведьмино отродье, - продолжал царь, - и тебя, угольщиков
отпрыск. Но ведь вы проникли  в  мастерскую  природы  силою  волшебства  -
почему же вы сейчас онемели, точно  каплуны,  набившие  себе  рот  хлебным
мякишем?
   Неле  не  могла  без  страха  смотреть  на  грозного  великана,  но   к
Уленшпигелю вернулись свойственные  ему  хладнокровие  и  мужество,  и  он
ответил так:
   - Пепел Клааса бьется о мою грудь. Ваше божественное величество! Смерть
именем папы  косит  во  Фландрии  самых  сильных  мужчин,  самых  красивых
девушек. Все права у Фландрии отобраны, вольности ее упразднены, ее мучает
голод, ткачи ее и суконщики покидают отчизну, уходят на чужбину в  надежде
найти такой уголок, где труд был бы свободен. Если  не  прийти  на  помощь
Фландрии, она погибнет. Ваши величества! Я - бедный человек,  появился  на
свет, как и всякий другой, жил ни  шатко  ни  валко  -  словом,  так  себе
человек,  темный,  недалекий,  совсем   не   добродетельный,   отнюдь   не
целомудренный, недостойный милости божеской  и  человеческой.  Но  Сооткин
умерла от пыток и от горя, но Клаас умер мучительною смертью на костре,  и
я хочу за них отомстить и однажды уже отомстил. Еще я хочу, чтобы  на  той
бедной земле, где покоятся их кости, жить стало лучше.  Я  просил  бога  о
том, чтобы он умертвил гонителей, но он меня не услышал. Устав стенать,  я
вызвал вас силою волшебных чар Катлины, и  вот  мы,  я  и  моя  трепещущая
подруга, ныне повергаем к стопам ваших божественных  величеств  просьбу  -
спасти наш истерзанный край.
   На это ему царь и царица ответили так:

   Средь воины и огня,
   Средь убийства и смерти
   Ищи Семерых.

   В смерти, в крови,
   В разрухе, в слезах
   Найди Семерых.

   - Уродливых, злых,
   Отечества бич,
   Сожги Семерых.

   Жди, слушай, смотри:
   Иль не рад, горемыка?
   Найди Семерых.

   И все духи запели хором:

   В смерти, в крови,
   В разрухе, в слезах
   Найди Семерых.

   Жди, слушай, смотри:
   Иль не рад, горемыка?
   Найди Семерых.

   - Ваше величество, и вы, господа духи! - молвил Уленшпигель. -  Ведь  я
же вашего языка не понимаю. Вы, верно, потешаетесь надо мной.
   Не духи, не слушая его, продолжали:

   В час, когда север
   Поцелует запад,
   Придет конец разрухе.
   Найди Семерых
   И Пояс.

   И до того это был стройный и мощный хор, что от  такого  громоподобного
пения сотряслась земля  и  задрожал  небосвод.  И  вороны  заграяли,  совы
заухали, воробьи запищали от страха, орлы  с  тревожным  клекотом  взад  и
вперед залетали. И животные и звери - львы, змеи,  медведи,  олени,  лани,
волки,  собаки  и  кошки  -  дикими  голосами  рычали,  кричали,  визжали,
завывали, ревели, шипели.
   А духи все пели:

   Жди, слушай, смотри:
   Возлюби Семерых
   И Пояс.

   Но тут запели петухи, и все духи исчезли, кроме злого властелина руд, -
этот дух схватил Уленшпигеля и Неле и безжалостно бросил в пропасть.
   И вот  они  опять  лежат  друг  подле  друга  и  вздрагивают  так,  как
вздрагивают люди спросонья от холодного утреннего ветру.
   И Уленшпигель увидел, что прелестное  тело  Неле  все  озлащено  лучами
восходящего солнца.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Однажды, сентябрьским  утром,  Уленшпигель  взял  палку,  три  монетки,
которые ему дала на дорогу Катлина, кусок свиной печенки, краюху  хлеба  и
пошел по дороге в Антверпен искать Семерых. Неле еще спала.
   За ним, почуяв запах печенки, увязалась собака и все прыгала  на  него.
Уленшпигель прогонял ее, но это на нее не действовало, и в конце концов он
обратился к ней с такою речью:
   - Песик, милый, ну что ты затеял? Дома у тебя превкусное варево, дивные
объедки, мозговые косточки, а ты все бросил и побежал искать  приключений,
и добро бы с кем - с бродягой, у которого, может, и кореньев-то  для  тебя
не найдется! Послушайся ты  меня,  неблагоразумный  песик,  возвращайся  к
хозяину! Беги от дождя,  снега,  града,  измороси,  тумана,  гололедицы  и
прочих невзгод, выпадающих на долю  бродяги.  А  ну  скорее  -  под  кров,
свернись клубком и грейся у домашнего камелька, а я побреду один по грязи,
по пыли, невзирая ни на зной, ни  на  стужу,  нынче  изжарюсь  на  солнце,
завтра замерзну, в пятницу сытый, в воскресенье голодный.  Ступай,  откуда
пришел, - это самое умное, что ты можешь сделать, неопытный песик!
   Но пес, видимо, не слушал. Он  знай  себе  вилял  хвостом,  прыгал  как
сумасшедший и лаял от голода. Уленшпигель  принимал  это  за  бескорыстное
выражение дружеских чувств, и невдомек было ему, что псу не  давала  покоя
лежавшая в суме печенка.
   Он шел себе и шел, а пес от него не отставал. Пройдя  около  мили,  оба
увидели, что на дороге стоит повозка, в которую впряжен понурый  осел.  На
откосе, среди репейника, сидел какой-то толстяк; в одной  руке  он  держал
баранью кость, а в другой - бутылку. Поглодав кость и потянув из  бутылки,
он принимался нюнить и рюмить.
   Уленшпигель  остановился,  пес,  глядя  на  него,  тоже.  Почуяв  запах
мясного, пес взбежал вверх по откосу. Он  сел  подле  толстяка  и,  мечтая
разделить с ним трапезу, начал  скрести  ему  лапами  куртку.  Но  толстяк
оттолкнул его локтем и, подняв повыше кость,  жалобно  захныкал.  Голодный
пес стал ему подвывать. Осел с досады, что ему не дотянуться до репейника,
заверещал.
   - Чего тебе, Ян? - обратился к ослу толстяк.
   - Ничего, - отвечал  за  него  Уленшпигель.  -  Просто  ему  захотелось
полакомиться репейником, который цветет вокруг вас, как все равно на хорах
в Тессендерлоо, вокруг и над Иисусом  Христом.  А  пес  не  прочь  был  бы
присоединиться к вашей косточке. Пока что я угощу его печенкой.
   Когда пес съел печенку, толстяк осмотрел свою кость, еще раз обглодал и
лишь после того, как на ней не осталось ни кусочка мяса, швырнул ее псу, а
пес поставил на нее передние лапы - и давай грызть.
   Тут только толстяк поднял глаза на Уленшпигеля.
   Уленшпигель сразу узнал Ламме Гудзака из Дамме.
   - Ламме! - сказал Уленшпигель. - Что, это ты тут жрешь, пьешь и ревешь?
Не надрал ли тебе уши какой-нибудь невежа служивый?
   - Жена моя! - возопил Ламме.
   Тут он хотел было осушить бутылку, но Уленшпигель положил ему  руку  на
плечо.
   - Не пей больше, - сказал Уленшпигель. - Питье  наспех  полезно  только
для почек. Больше пользы возлияние принесет тому, у кого совсем нет вина.
   - Говоришь ты складно, - заметил Ламме, - а вот  посмотрим,  как-то  ты
куликаешь.
   С этими словами он протянул Уленшпигелю бутылку.
   Уленшпигель взял бутылку, опрокинул, а затем, возвращая, сказал:
   - Если там осталось чем напоить воробья, ты можешь звать меня испанцем.
   Ламме оглядел бутылку, затем,  не  переставая  хныкать,  сунул  руку  в
котомку, достал еще бутылку и кусок колбасы, отрезал несколько ломтиков  и
с унылым видом принялся жевать.
   - Ты ешь не переставая, Ламме? - спросил Уленшпигель.
   - Ем я много, сын мой, лгать не стану, - отвечал Ламме, - но только для
того, чтобы отогнать черные думы. Где ты, жена моя?  -  воскликнул  он  и,
отерев слезу, отрезал от колбасы еще десять кусочков.
   - Не ешь так быстро, Ламме, будь милостив к бедному страннику, - молвил
Уленшпигель.
   Ламме, всхлипывая, дал ему четыре ломтика, и Уленшпигель с наслаждением
уплел их.
   А Ламме все ел, ревел и причитал:
   - Жена моя, милая моя жена! Какая она была ласковая, стройная,  легкая,
как мотылек, быстрая, как молния, а пела, как  жаворонок!  Вот  только  уж
очень она любила наряды! И то сказать: они так ей были к лицу!  Ведь  и  у
цветов пышный убор. Если б ты видел, сын  мой,  ее  ручки,  созданные  для
ласки, ты бы не  позволил  ей  дотрагиваться  до  сковород  и  котлов.  От
кухонного чада потемнела бы ее белоснежная кожа. А что за глазки!  Я  млел
от одного ее взгляда... Хлебни сначала ты, а потом я... Уж  лучше  бы  она
умерла! Ты знаешь, Тиль, я все сам делал по дому,  освободил  ее  от  всех
забот: сам подметал, сам стелил наше брачное ложе, и она по вечерам, устав
от безделья,  на  нем  вытягивалась.  Сам  посуду  мыл,  сам  стирал,  сам
гладил... Ешь, Тиль, - это гентская колбаса... Днем она уходила  гулять  и
часто опаздывала  к  обеду,  но  я  так  бывал  ей  рад,  что  никогда  не
выговаривал. Я бывал счастлив, когда она не дулась  на  меня  и  ночью  не
поворачивалась  ко  мне  спиной.  Теперь  я  все  потерял...  Пей  -   это
брюссельское вино, а напоминает бургонское.
   - Из-за чего же она тебя бросила? - спросил Уленшпигель.
   - А я почем знаю? - отвечал Ламме Гудзак. - Увы! Где то время, когда  я
за нее сватался, а она, уже любя меня, но робея, пряталась? Как скоро  она
замечала, что я смотрю на ее голые руки, на ее красивые пухлые белые руки,
она сейчас же спускала рукава. Иной раз она позволяла мне приголубить  ее:
я целовал ее прекрасные глаза, а она жмурилась, я целовал ей сзади крепкую
полную шею, а она вздрагивала, вскрикивала, вдруг запрокидывала голову - и
прямо мне по носу! Я кричал: "ай!" - а она смеялась, а я ласково шлепал ее
- все у нас, бывало, хиханьки да хаханьки... Тиль, есть еще  что-нибудь  в
бутылке?
   - Есть, - отвечал Уленшпигель.
   Ламме выпил и продолжал свой рассказ:
   - А иной раз нападет на нее стих: сама бросится на шею - "Ты,  говорит,
у меня красавец!" И поцелует взасос, сто раз подряд, в щеки и в лоб,  а  в
губы - ни-ни! Я, бывало, спрашиваю, отчего это она всякие  вольности  себе
разрешает, а насчет поцелуя в губы у нее  так  строго,  -  тут  она  мигом
доставала куколку, всю в шелку да в бисере, баюкала ее и говорила: "Я  вот
чего боюсь". Видно, мать,  блюдя  ее  целомудрие,  внушила  ей,  что  дети
рождаются от поцелуя в губы. Эх, где вы,  сладостные  мгновенья?  Где  вы,
нежные ласки?.. Погляди-ка, Тиль, не осталось ли в суме ветчинки.
   - Пол-окорочка, - отвечал Уленшпигель и протянул кусок Ламме - тот съел
его весь без остатка.
   Глядя, как Ламме уничтожает окорок, Уленшпигель сказал:
   - Ветчинка очень полезна для моего желудка.
   - И для моего, - ковыряя пальцем в зубах, подхватил Ламме. - Да,  но  я
уже не увижу мою птичку, она упорхнула из  Дамме.  Хочешь,  поедем  вместе
искать ее?
   - Хочу, - отвечал Уленшпигель.
   - А в бутылке ничего не осталось? - спросил Ламме.
   - Ничего, - отвечал Уленшпигель.
   Оба сели в повозку, и осел, жалобно проверещав в  знак  того,  что  они
отъезжают, тронулся с места.
   А пес, наевшись досыта, удалился и даже не счел нужным поблагодарить.



2

   Повозка катилась по плотине  между  каналом  и  прудом,  а  Уленшпигель
задумчиво поглаживал ладанку с пеплом Клааса. Он спрашивал себя,  что  это
было: сон или явь, посмеялись над ним духи или же обиняками  дали  понять,
что он должен найти, дабы родная земля стала счастливой.
   Тщетно напрягал он мысль, но так и  не  мог  сообразить,  что  означают
Семеро и что означает Пояс.
   Мертвый император, живой король,  правительница  (*55),  папа  римский,
великий инквизитор [глава  испанской  инквизиции]  и  генерал  иезуитского
ордена  [появившись  в  Нидерландах  с  40-х  гг.  XVI  в.  и   официально
обосновавшись здесь в 60-е  годы,  иезуиты  активно  включаются  в  борьбу
против ереси] - это всего только  шесть  главных  палачей  его  отечества,
которых он своими руками возвел бы на костер. Значит,  это  не  Семеро;  к
тому же их найти легко. Значит, Семерых надо искать где-то еще.
   И он все повторял про себя:

   В час, когда север
   Поцелует запад,
   Придет конец разрухе.
   Возлюби Семерых
   И Пояс.

   "Горе мне! - говорил он сам с собой. -  В  смерти,  в  крови  и  слезах
отыскать Семерых, сжечь  Семерых,  возлюбить  Семерых!  Мой  бедный  разум
мутится - кто же сжигает милых сердцу людей?"
   Когда  они  отъехали  на  довольно  значительное  расстояние,  внезапно
послышался скрип шагов по песку и чье-то пение:

   Прохожие, ваш путь далек.
   Вам не встречался мой дружок?
   Где он сейчас, куда стремится?
   Где мой дружок?

   Украл он сердце у девицы,
   Как волк овечку уволок.
   Он безбород и быстроног.
   Где мой дружок?

   Коль встретите, скажите: Неле
   Его все ищет, сбившись с ног.
   Тиль, где ты бродишь без дорог?
   Где мой дружок?

   Голубка дышит еле-еле,
   Коль отлетает голубок.
   Страданья душу одолели.
   Где мой дружок?

   Уленшпигель хлопнул Ламме по животу и сказал:
   - Не сопи, толстопузый!
   - Увы! Это не так-то легко для человека моего телосложения,  -  отвечал
Ламме.
   Но Уленшпигель, уже не слушая его оправданий,  сел  поглубже,  так  что
верх повозки укрыл его от постороннего взора, и, подражая голосу человека,
охрипшего с перепою, запел:

   А я видал, где твой дружок;
   Он правит, сев на облучок,
   А в кузове обжора лег -
   Вот твой дружок!

   - У тебя нынче злой язык, Тиль, - заметил Ламме.
   Не обращая на него внимания,  Уленшпигель  просунул  голову  в  дыру  в
парусиновом верхе и крикнул:
   - Неле! Узнаешь?
   Она вздрогнула от неожиданности и, смеясь сквозь слезы, сказала:
   - Вон ты где, негодяй!
   - Неле, - снова заговорил Уленшпигель, - ежели вам угодно меня  побить,
то у меня есть палка - здоровенная: ее живо  восчувствуешь,  и  суковатая:
рубцы от нее долго не заживут.
   - Ты пошел искать Семерых, Тиль? - спросила Неле.
   - Да, - отвечал Уленшпигель.
   Неле несла набитую до отказа суму.
   - Тиль! - протягивая ее Уленшпигелю, сказала она.  -  Я  подумала,  что
если человек, отправляясь в путь, не возьмет с собой доброго жирного гуся,
ветчины и гентской колбасы, то это  ска