чему ты  мне  не  рассказал,  каким  образом  она  очутилась  ночью
рядышком и как она от тебя ушла?
   - Сын мой, - отвечал Ламме, - ты же знаешь: мы  с  тобой  отдали  такую
обильную дань мясу, пиву и вину, что, когда мы шли спать, я еле дышал. Шел
я со свечой, как барин, а перед сном поставил подсвечник на сундук.  Дверь
была приотворена, сундук стоит у  самой  двери.  Раздеваясь,  я  сонным  и
ласковым взором окинул мое ложе. В то же мгновенье свеча  потухла.  Кто-то
будто на нее дунул, затем послышались чьи-то легкие  шаги,  однако  ж  сон
взял верх над чувством страха, и я заснул как убитый. Когда же я  засыпал,
чей-то голос, - о, это был  твой  голос,  жена  моя,  милая  моя  жена!  -
спросил: "Ты сытно поужинал, Ламме?" И голос ее звучал  совсем  близко,  и
лицо ее, и все ее нежное тело было вот тут, подле меня.



41

   В  этот  день  король   Филипп,   объевшись   пирожным,   был   мрачнее
обыкновенного. Он играл на своем живом клавесине  -  на  ящике,  где  были
заперты кошки, головы которых торчали из круглых отверстий над  клавишами.
Когда король ударял по клавише, клавиша колола кошку, и животное мяукало и
пищало от боли.
   Но Филипп не смеялся.
   Он все время ломал себе голову над тем,  как  свергнуть  с  английского
престола великую королеву Елизавету и возвести  Марию  Стюарт  (*111).  Он
писал об этом обедневшему, запутавшемуся в долгах папе римскому (*112),  и
папа ему на это ответил, что ради такого дела он не задумываясь продал  бы
священные сосуды храмов и сокровища Ватикана.
   Но Филипп не смеялся.
   Фаворит королевы Марии - Ридольфи  (*113)  -  в  надежде  на  то,  что,
освободив ее, он на ней женится и станет королем Англии, явился к Филиппу,
чтобы  сговориться  об  убийстве   Елизаветы.   Но   он   оказался   таким
"болтунишкой", как назвал  его  в  письме  сам  король,  что  его  замыслы
обсуждались вслух на антверпенской бирже. И убить королеву ему не удалось.
   И Филипп не смеялся.
   Позднее кровавый герцог по приказу короля направил в Англию двух убийц,
потом еще двух. Все четверо угодили на виселицу.
   И Филипп не смеялся.
   И так господь наказывал этого вампира за честолюбие, а между тем вампир
уже представлял себе, как он отнимет у Марии Стюарт сына (*114) и вдвоем с
папой будет править Англией. И, видя, что благородная эта страна день  ото
дня становится влиятельнее и могущественнее,  убийца  злобствовал.  Он  не
сводил с нее своих тусклых глаз и все думал, как бы  ее  раздавить,  чтобы
потом завладеть всем миром,  истребить  реформатов,  особливо  богатых,  и
прибрать к рукам их достояние.
   Но он не смеялся.
   И ему приносили мышей, домашних и полевых, в высоком железном ящике,  с
одной прозрачной стенкой. И он ставил  ящик  на  огонь  и  с  наслаждением
смотрел и слушал, как несчастные зверьки мечутся, пищат, визжат, издыхают.
   Но не смеялся.
   Затем, бледный, с дрожью в руках, шел к принцессе Эболи и охватывал  ее
пламенем  своего  сладострастия,  которое  он   разжигал   соломой   своей
жестокости.
   И не смеялся.
   А принцесса Эболи не любила его и принимала только страха ради.



42

   Стояла жара. Ни единого дуновения ветерка не долетало  с  тихого  моря.
Листья  деревьев,  росших  вдоль  канала  в  Дамме,  едва-едва  трепетали.
Кузнечики притаились в луговой траве. А в полях церковные  и  монастырские
батраки собирали для священников и  аббатов  тринадцатую  долю  урожая.  С
высокого огнедышащего голубого неба солнце изливало зной,  и  природа  под
его  лучами  дремала,   словно   нагая   красавица   в   объятиях   своего
возлюбленного. Охотясь за мошкарой, гудевшей,  точно  вода  в  котле,  над
водой канала, в воздухе кувыркались карпы,  а  длиннокрылые,  с  вытянутым
тельцем ласточки перехватывали у них добычу. От земли, колыхаясь и искрясь
на солнце, поднимался теплый пар. Звонарь, ударяя в треснутый колокол, как
в разбитый котел, возвещал с колокольни, что настал полдень и жнецам  пора
обедать. Женщины, воронкой приложив руки ко рту, окликали по именам  своих
мужей, братьев и сыновей: Ганс, Питер, Иоос.  Над  изгородью  мелькали  их
красные наколки.
   Ламме  и  Уленшпигель   издалека   завидели   высокую   четырехугольную
громоздкую колокольню Собора богоматери.
   - Там, сын мой, все твои горести и радости, - сказал Ламме.
   Но Уленшпигель ничего ему не ответил.
   - Скоро я увижу мой старый дом, а может, и жену, - продолжал Ламме.
   Но Уленшпигель ничего ему не ответил.
   - Сам ты, как видно, деревянный, а сердце у тебя  каменное,  -  заметил
Ламме. - Ничто на тебя не действует: ни то, что ты  скоро  увидишь  места,
где протекло твое детство, ни дорогие тени двух страдальцев -  несчастного
Клааса и несчастной Сооткин. Как же так? Ты и не грустишь и не  радуешься?
Кто же иссушил твое сердце? Ты погляди на меня: я в тревоге,  в  волнении,
живот у меня трясется. Погляди на меня...
   Тут Ламме вскинул глаза на Уленшпигеля и увидел, что тот побледнел, что
голова у него свесилась на  грудь,  что  губы  у  него  дрожат  и  что  он
беззвучно рыдает.
   И тогда Ламме примолк.
   Так, не обменявшись ни единым словом, добрались они до Дамме и пошли по
Цапельной улице, но там они никого не встретили - все попрятались от жары.
У дверей домов, высунув язык, лежали на боку и позевывали собаки. Ламме  и
Уленшпигель прошли мимо ратуши, напротив которой был сожжен Клаас,  и  тут
губы у Уленшпигеля задрожали  еще  сильнее,  а  слезы  мгновенно  высохли.
Подойдя к дому Клааса, где жил теперь другой угольщик,  Уленшпигель  решил
войти.
   - Ты меня - узнаешь? - обратился он к  угольщику.  -  Можно  мне  здесь
отдохнуть?
   - Я тебя узнал, - молвил угольщик. - Ты сын мученика. Весь дом в  твоем
распоряжении.
   Уленшпигель прошел в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и дал волю
слезам.
   Когда же он вышел оттуда, угольщик ему сказал:
   - Вот хлеб, сир и пиво. Коли хочешь есть - ешь; коли хочешь пить - пей.
   Уленшпигель знаком дал понять, что не хочет ни того, ни другого.
   Затем приятели снова двинулись в путь; Ламме  -  восседая  на  осле,  а
Уленшпигель - ведя своего за недоуздок.
   Приблизившись к лачужке Катлины, они привязали ослов  в  вошли.  Попали
они как раз к обеду. На столе стояло блюдо с вареными бобами в стручках  и
с бобами белыми. Катлина ела. Неле стояла около нее и собиралась налить ей
подливы с уксусом, которую она только что сняла с огня.
   Когда Уленшпигель вошел, Неле  до  того  растерялась,  что  вылила  всю
подливу в Катлинину миску, а Катлина затрясла  головой  и  то  принималась
подбирать ложкой бобы вокруг соусника, то била себя ею по лбу.
   - Уберите огонь! Голова горит! - бессмысленно повторяла она.
   Запах уксуса возбудил у Ламме аппетит.
   Уленшпигель смотрел на Неле, и улыбка любви озарила великую его печаль.
   А Ноле, не долго думая, обвила ему шею руками. Она тоже как будто сошла
с ума - плакала, смеялась и, залившись румянцем несказанного счастья,  все
лепетала:
   - Тиль! Тиль!
   Уленшпигель, в восторге, не сводил с нее глаз. Потом она разжала  руки,
отступила на шаг, вперила в Уленшпигеля радостный взор и вновь обвила  ему
шею руками. И так несколько раз подряд. Уленшпигель, ликуя,  сжимал  ее  в
объятиях до тех пор, пока она, обессилевшая и окончательно потеряв голову,
не опустилась на скамью.
   - Тиль! Тиль! Любимый мой! Наконец ты вернулся! - не стыдясь, повторяла
Неле.
   Ламме стоял у порога. Как скоро Неле немного успокоилась, она  показала
на него и спросила:
   - Где я могла видеть этого толстяка?
   - Это мой друг, - отвечал Уленшпигель. - Он разъезжает вместе со мной и
ищет свою жену.
   - Теперь я вспомнила, - обращаясь к Ламме, сказала Неле. -  Ты  жил  на
Цапельной улице. Я видела твою жену в Брюгге - ее  там  знают  за  женщину
благочестивую и богобоязненную. Когда же я ее спросила, как у нее  достало
духу бросить мужа, она мне ответила так: "На то была воля  божья  и  такая
была наложена на меня епитимья, так что жить я с ним больше не стану".
   При этом известии Ламме огорчился, но тут же обратил  взор  на  бобы  с
уксусом. А в поднебесье пели жаворонки, и  разомлевшая  природа  безвольно
отдавалась ласкам солнечных лучей. А Катлина  ложкой  подбирала  со  стола
бобы и стручки вместе с подливкой.



43

   Через дюны из Хейста в  Кнокке  шла  среди  бела  дня  пятнадцатилетняя
девочка. Никто за нее не беспокоился, так как все знали,  что  оборотни  и
грешные души нападают по ночам. Девочка несла в сумочке сорок восемь солей
серебром, что равнялось четырем золотым флоринам, которые  ее  мать  Тория
Питерсен, проживавшая в Хейсте, взяла взаймы, когда ей  надо  было  что-то
купить, у ее дяди Яна Ранена, проживавшего  в  Кнокке.  Девочка  по  имени
Беткин надела свое самое красивое платье и, очень довольная,  пустилась  в
дорогу.
   К вечеру девочка домой не  вернулась  -  у  матери  заскребло  было  на
сердце, но, решив,  что  дочка,  верно,  осталась  ночевать  у  дяди,  она
успокоилась.
   На другой день рыбаки, выходившие в  море  на  лов  рыбы,  причалили  к
берегу и, вытащив лодку на песок, побросали рыбу в повозки,  с  тем  чтобы
продать ее оптом, прямо целыми повозками, на рынке в Хейсте. Поднимаясь  в
гору по усеянной ракушками дороге, они обнаружили на дюне мертвую девочку,
совершенно раздетую, - воры не оставили на ней даже  сорочки,  -  и  пятна
крови вокруг. Рыбаки приблизились и увидели на ее  прокушенной  шее  следы
длинных и острых зубов. Девочка  -  лежала  навзничь,  глаза  у  нее  были
открыты и смотрели  в  небо,  изо  рта,  тоже  открытого,  словно  исходил
предсмертный вопль.
   Прикрыв тело девочки opperstkleed'ом, рыбаки отнесли  его  в  Хейст,  в
ратушу. Там скоро собрались старшины и лекарь, и  лекарь  объявил,  что  у
обыкновенного волка таких зубов  не  бывает,  что  это  зубы  исполненного
адской злобы weerwolf'а, оборотня,  и  что  надо  молить  бога,  чтобы  он
избавил от него землю Фландрскую.
   И тогда было повелено: во всем графстве, особливо  в  Дамме,  Хейсте  и
Кнокке, служить молебны и читать особые молитвы.
   И народ, громко вздыхая, теснился в храмах.
   В хейстской церкви, где стоял гроб с  телом  девочки,  ни  мужчины,  ни
женщины не могли удержаться от слез при виде ее  окровавленной  искусанной
шеи. А мать кричала на всю церковь:
   - Я сама пойду на weerwolf'а и загрызу его!
   И женщины, рыдая, одобряли ее за это намерение. А некоторые говорили:
   - Ты не вернешься.
   И все же она пошла, а с нею муж и два брата, и все они были  вооружены,
и все искали волка на берегу, на дюнах и в долине, но так и  не  нашли.  А
ночи были холодные, и она простудилась, и муж отвел ее домой. И он,  и  ее
братья ухаживали за ней и, готовясь к лову, чинили сети.
   Коронный судья Дамме, решив, что weerwolf питается кровью, но не грабит
убитых,  объявил,  что  по  его  следу,  должно   полагать,   идут   воры,
укрывающиеся среди дюн, и  пользуются  таковым  случаем  в  своих  гнусных
целях. Того ради он распорядился ударить в набат и велел всем  и  каждому,
схватив что попадется под  руку:  оружие  так  оружие,  палку  так  палку,
учинить облаву на нищих и бродяг, всех их переловить и обыскать, нет ли  у
них в сумах золота или же лоскутов  одежды  убитых,  после  чего  здоровые
нищие будут-де препровождены на королевские галеры, старые  же  и  больные
отпущены на свободу.
   Искали, однако, впустую.
   Тогда Уленшпигель пришел к судье и сказал:
   - Я убью weerwolf'а.
   - Почему ты в этом так уверен? - спросил судья.
   - Пепел бьется о мою грудь, -  отвечал  Уленшпигель.  -  Дозвольте  мне
потрудиться в общинной кузнице.
   - Потрудись, - сказал судья.
   Никому во всем Дамме ни слова не сказав о  своем  замысле,  Уленшпигель
пошел в кузницу и тайком от всех выковал большой превосходный  капкан  для
ловли диких зверей.
   На другой день, то есть в субботу, - а по  субботам  weerwolf  особенно
свирепствовал, - Уленшпигель захватил с собой письмо от судьи к хейстскому
священнику, сунул под плащ капкан, вооружился добрым  арбалетом  и  острым
ножом и вышел из Дамме, так объяснив жителям цель своего похода:
   - Пойду чаек настреляю, а из  их  пуха  сделаю  подушечки  для  госпожи
судейши.
   Дорога в Хейст шла  около  моря,  а  море  в  тот  день  разбушевалось:
громадные волны с громоподобным грохотом  то  накатывались  на  песок,  то
вновь откатывались; ветер, дувший со стороны  Англии,  завывал  в  снастях
прибитых к берегу кораблей.
   Один рыбак сказал Уленшпигелю:
   - Этот резкий ветер - наша погибель. Еще ночью море  было  спокойно,  а
как солнце взошло - вдруг рассвирепело. Теперь о лове и думать нечего.
   Уленшпигель обрадовался - ночью в случае чего будет к  кому  обратиться
за помощью.
   В Хейсте он пошел  прямо  к  священнику  и  передал  письмо  от  судьи.
Священник же ему сказал:
   - Ты смельчак, но только вот что прими в рассуждение: кто  бы  ночью  в
субботу  ни  шел  через  дюны,  всех  потом  находят  на  песке  мертвыми,
загрызенными. Плотинщики ходят на работу по нескольку  человек.  Вечереет.
Слышишь, как воет в долине weerwolf? Неужели он, как и накануне, всю  мочь
будет выть так ужасно на кладбище? Да благословит тебя бог,  сын  мой,  но
лучше бы ты не ходил.
   Священник перекрестился.
   - Пепел бьется о мою грудь, - молвил Уленшпигель.
   Тогда священник сказал:
   - Коль скоро ты исполнен непреклонной решимости, я тебе помогу.
   - Ваше преподобие, - сказал Уленшпигель, - сходите  к  Тории  -  матери
убитой девочки, а также к двум братьям Тории, и скажите, что волк близко и
что я его подстерегу и убью, - сделайте это для меня и  для  всего  нашего
истерзанного края!
   - Я тебе советую  караулить  волка  на  дороге  к  кладбищу,  -  сказал
священник. - Дорога эта пролегает между изгородями. На ней двум  человекам
не разойтись.
   - Там я его и подкараулю, -  решил  Уленшпигель.  -  А  вы,  доблестный
священнослужитель, радеющий об освобождении  родной  страны,  прикажите  и
велите матери убитой девочки, отцу ее и двум дядям взять  оружие  и,  пока
еще не подан сигнал к тушению огней, идти в церковь. Если они услышат, что
я кричу чайкой, значит, я видел оборотня. Тогда пусть ударят в набат  -  и
скорей ко мне на помощь. А еще есть у вас тут смелые люди?..
   - Нет, сын мой, - отвечал священник. - Рыбаки боятся weerwolf'а больше,
чем чумы и смерти. Не ходи!
   Но Уленшпигель ему на это ответил:
   - Пепел бьется о мою грудь.
   Тогда священник сказал:
   - Я исполню твою просьбу. Господь с тобой! Ты есть хочешь или пить?
   - И то и другое, - отвечал Уленшпигель.
   Священник угостил его пивом, вином и сыром.
   Уленшпигель поел, попил и ушел.
   Дорогой он поднял глаза к озаренному ярким лунным сиянием небу,  и  ему
привиделся отец его Клаас сидящим во славе подле господа бога. Уленшпигель
смотрел на море и на тучи, слушал, как неистово завывал ветер,  дувший  со
стороны Англии.
   - О черные быстролетные тучи! - говорил он. -  Преисполнитесь  мести  и
цепями повисните на ногах злодея! Ты, рокочущее море, ты,  небо,  мрачное,
как зев преисподней, вы, огнепенные гребни, скользящие по темной  воде,  в
нетерпении и в  гневе  наскакивающие  один  на  другой,  вы,  бесчисленные
огненные звери, быки, барашки, кони, змеи,  плывущие  по  течению  или  же
вздымающиеся и рассыпающиеся искрометным дождем, ты,  черное-черное  море,
ты, трауром повитое небо, помогите мне одолеть злого  вампира,  убивающего
девочек! И ты помоги мне, ветер, жалобно воющий в  зарослях  терновника  и
корабельных снастях, ты, голос жертв, взывающих о мести к господу богу, на
которого я в начинании своем уповаю!
   Тут он спустился в долину, раскачиваясь на своих естественных подпорках
так, словно в голову ему ударил хмель-л словно он поел лишнего.
   Он напевал, икал, пошатывался, зевал, плевал, останавливался, будто  бы
оттого, что его тошнит, на  самом  же  деле  зорко  следил  за  всем,  что
творилось кругом, и вдруг, услыхав пронзительный вой,  остановился,  делая
вид, что его выворачивает наизнанку, и при ярком лунном  свете  перед  ним
явственно обозначилась длинная тень волка, направлявшегося в кладбищу.
   Все так же шатаясь из стороны в сторону, Уленшпигель пошел по тропинке,
проложенной  в  зарослях  терновника.  На  тропинке  он   будто   нечаянно
растянулся, но это ему нужно было  для  того,  чтобы  поставить  капкан  и
вложить стрелу в арбалет,  затем  поднялся,  отошел  шагов  на  десять  и,
продолжая разыгрывать пьяного, остановился, пошатываясь, икая и  блюя,  на
самом же деле все существо его было натянуто, как тетива,  слух  и  зрение
напряжены.
   И видел он лишь черные тучи,  мчавшиеся,  как  безумные,  по  небу,  да
длинную крупную, хотя и невысокую черную фигуру, приближавшуюся к нему.  И
слышал он лишь жалобный вой ветра, громоподобный грохот  волн  морских  да
скрежет ракушек под чьим-то тяжелым скоком.
   Будто бы намереваясь сесть, Уленшпигель грузно, как  пьяный,  повалился
на тропинку и опять сделал вид, что его рвет.
   - Вслед за тем  в  двух  шагах  от  него  лязгнуло  железо,  со  стуком
захлопнулся капкан и кто-то вскрикнул.
   - Weerwolf попал передними лапами в капкан, - сказал себе  Уленшпигель.
- Вот он с ревом встает, сотрясает капкан, хочет освободиться. Нет, теперь
уж не убежит!
   Уленшпигель пустил стрелу и попал ему в ногу.
   - Ранен! Упал! - сказал он и крикнул чайкой.
   В ту же минуту зазвонил сполошный  колокол;  в  разных  концах  селения
слышался звонкий мальчишеский голос:
   - Вставайте, кто спит! Weerwolf пойман!
   - Слава богу! - сказал Уленшпигель.
   Раньше всех прибежали с фонарями мать Беткин, Тория, ее муж Лансам,  ее
братья Иост и Михель.
   - Пойман? - спросили они.
   - Вот он, на тропинке, - сказал Уленшпигель.
   - Слава богу! - воскликнули они и перекрестились.
   - Кто это звонит? - спросил Уленшпигель.
   - Это мой старший сын, - отвечал Лансам.  -  Младший  бегает  по  всему
городу, стучится в двери и кричит, что волк пойман. Честь тебе и слава!
   - Пепел бьется о мою грудь, - отвечал Уленшпигель.
   - Сжалься надо  мной,  Уленшпигель,  сжалься!  -  неожиданно  заговорил
weerwolf.
   - Волк заговорил! - воскликнули все и перекрестились. -  Это  дьявол  -
ему даже известно, что юношу зовут Уленшпигель.
   - Сжалься! Сжалься! - повторял пойманный. - Прекрати колокольный звон -
это звон похоронный. Пожалей меня! Я не волк. Руки мне перебил  капкан.  Я
стар, я истекаю кровью. Пожалей меня! Чей это звонкий детский  крик  будит
село? Пожалей меня!
   - Я узнал тебя по голосу! - с жаром  воскликнул  Уленшпигель.  -  Ты  -
рыбник, убийца Клааса, вампир,  загрызавший  бедных  девочек!  Горожане  и
горожанки, не бойтесь!  Это  старшина  рыбников,  который  свел  в  могилу
Сооткин.
   С этими словами он одной рукой схватил его за горло, а другою  выхватил
нож.
   Но Тория, мать Беткин, удержала Уленшпигеля.
   - Его надо взять живьем! - крикнула она и, бросившись на рыбника, стада
рвать клоками его седые волосы и царапать ему лицо.
   И она выла от горя и злобы.
   Руки weerwolf'у защемил капкан; weerwolf бился на земле от дикой боли и
вопил:
   - Сжальтесь! Сжальтесь! Оттащите эту женщину! Я  вам  дам  два  каролю.
Разбейте колокола! Зачем так громко кричат дети?
   - Не убивайте его! - кричала Тория. - Не убивайте его - пусть  заплатит
сполна! Это по тебе похоронный звон, по тебе, убийца!  На  медленном  огне
тебя, калеными тебя щипцами! Не убивайте его! Пусть заплатит сполна!
   Тория нашла на земле вафельницу с длинными  ручками.  Осмотрев  ее  при
свете факелов, Тория обнаружила вырезанные  в  железных  пластинках  ромбы
(обычная в Брабанте форма для  вафель),  а  также  длинные  острые  зубья,
придававшие вафельнице сходство с железной пастью.  Когда  Тория  раскрыла
ее, то она приобрела сходство с пастью борзой собаки.
   Охваченная бешеной злобой, Тория то открывала, то закрывала в