дни, когда он грел на солнышке свое зябкое
тело.
   Однажды, возвратившись из похода, Карл увидел, что Филипп, как водится,
изнывает от скуки.
   - Сын мой, - сказал он, - до чего же ты не похож на меня! В твои годы я
лазал по деревьям и ловил белок, спускался по  канату  с  отвесной  скалы,
чтобы достать из гнезда орлят. Я рисковал сложить там кости, но они  стали
только крепче от этой забавы. Когда я выходил с доброй моей  аркебузой  на
охоту, дикие звери, завидев меня, прятались в лесной чаще.
   - Ах, государь батюшка, у меня живот болит! - пожаловался инфант.
   - Самое верное средство от этой хвори -  паксаретское  вино,  -  сказал
Карл.
   - Я не выношу вина, - у меня, государь батюшка, голова болит.
   - Тебе надо бегать, сын мой, - сказал Карл, -  надо  прыгать,  скакать,
как все твои сверстники.
   - У меня, государь батюшка, ноги не гнутся.
   - Как же они будут гнуться, если ты их не упражняешь, точно они у  тебя
деревянные? - возразил Карл. - Погоди ты у меня, я велю привязать  тебя  к
быстрому коню!
   Инфант расплакался.
   - Не привязывайте меня, государь батюшка, у меня спина болит, -  сказал
он.
   - Где же тебе не больно? - спросил Карл.
   - Если меня оставить в покое, мне нигде  не  будет  больно,  -  отвечал
инфант.
   - Что ж, по-твоему,  -  теряя  терпение,  продолжал  император,  -  ты,
престолонаследник, так и будешь всю жизнь думу  думать,  как  какой-нибудь
писец?  Писцам,  чтобы  марать  пергамент,  потребны  тишина,   уединение,
сосредоточенность. Тебе, отпрыску воинственного рода, нужны пылкая  кровь,
глаза рыси, хитрость лисы, сила Геркулеса. Чего ты крестишься? А, черт! А,
черт! Львенку не пристало обезьянничать баб-святош.
   - К вечерне звонят, государь батюшка, - молвил инфант.



19

   Май и июнь в этом году были в  полном  смысле  слова  месяцами  цветов.
Никогда еще во Фландрии так не благоухал боярышник, никогда еще в садах не
было столько роз, столько жасмина и жимолости. Когда ветер дул из Англии и
относил ароматы цветущей земли к востоку, все, в особенности  антверпенцы,
весело поднимали нос и говорили:
   - Чувствуете, какой приятный ветерок потянул из Фландрии?
   А проворные пчелы собирали с цветов мед, делали воск и  клали  яички  в
переполненные ульи. О, как дивно звучит музыка пчелиного труда под голубым
лучезарным небом, обнимающим плодоносную землю!
   Ульи спешно делались  из  тростника,  соломы,  ивовых  прутьев,  травы.
Корзинщики, столяры, бочары притупили на  этой  работе  свои  инструменты.
Корытники давно уже были нарасхват.
   В каждом рою насчитывалось тридцать тысяч пчел  и  две  тысячи  семьсот
трутней. Соты были до того хороши, что настоятель собора  в  Дамме  послал
императору Карлу одиннадцать рамок в знак благодарности  за  то,  что  тот
вновь возвысил священную инквизицию. Мед съел Филипп, но впрок это ему  не
пошло.
   Жулики,   нищие,   бродяги,   полчище   праздношатающихся    тунеядцев,
прогуливавших по большим дорогам  свою  лень  и  предпочитавших  пойти  на
виселицу, нежели заняться делом, - все они, почуяв запах меда, явились  за
своей долей. По ночам они толпами ходили вокруг да около.
   Клаас тоже наготовил ульев и загонял в  них  рои.  Некоторые  были  уже
полны, другие пока еще пустовали. Клаас ночи напролет караулил  сладостное
свое достояние. Когда же он валился с ног от  усталости,  то  поручал  это
Уленшпигелю. Тот охотно за это брался.
   И  вот  однажды  ночью  Уленшпигель  спрятался  от  холода  в  улей  и,
скорчившись, стал поглядывать в летки, каковых было всего два.
   Уленшпигеля уже клонило ко сну, но тут вдруг затрещала живая  изгородь,
потом послышался один  голос,  другой  -  ну  конечно,  воры!  Уленшпигель
заглянул в леток и увидел двух мужчин, длинноволосых и бородатых,  а  ведь
бороду тогда носили только дворяне.
   Переходя от улья к улью, они наконец остановились подле того, где сидел
Уленшпигель, и, подняв, сказали:
   - Возьмем-ка этот - он потяжелей других.
   Затем они просунули в него палки и потащили.
   Уленшпигелю это катанье в улье особого удовольствия не доставляло. Ночь
была светлая. Воры первое время двигались молча.  Через  каждые  пятьдесят
шагов они останавливались, отдыхали, потом шли  дальше.  Шагавший  впереди
начал злобно ворчать на  тяжесть  ноши,  шагавший  сзади  жалобно  хныкал.
Надобно знать, что на свете существует  два  сорта  лодырей;  одни  клянут
всякую работу, другие ноют, когда им приходится что-нибудь делать.
   Уленшпигель с  решимостью  отчаяния  схватил  переднего  за  волосы,  а
заднего за бороду и давай трясти, пока наконец злюка, которому эта  забава
наскучила, не крикнул нюне:
   - Оставь мои волосы,  а  то  я  так  тресну  тебя  по  башке,  что  она
провалится в грудную клетку, и будешь ты  смотреть  на  свет  божий  через
ребра, как вор через тюремную решетку.
   - Да что ты, братец, - сказал нюня, - это ты дергаешь меня за бороду!
   - У чесоточных я вшей не ищу, - отрезал злюка.
   - Эй, сударь, - взмолился нюня, - не раскачивай ты так сильно  улей,  -
мои бедные руки не выдержат!
   - Вот я тебе их сейчас оторву напрочь! - пригрозил злюка.
   С этими словами он поставил улей наземь и бросился на своего  товарища.
И тут они вступили в бой, один - бранясь, другой - моля о пощаде.
   Пока сыпался град тычков, Уленшпигель вылез  из  улья,  оттащил  его  в
ближний лес, запомнил место, где  он  его  спрятал,  и  пошел  домой.  Так
пользуются хитрецы чужими сварами.



20

   Уленшпигелю было пятнадцать лет, когда  он  соорудил  однажды  в  Дамме
маленькую палатку на четырех шестах и  объявил,  что  каждый  может  здесь
лицезреть в изящной соломенной раме свое  собственное  изображение  -  как
нынешнее, так равно и будущее.
   Если к  палатке  подходил  спесивый,  распираемый  тщеславием-законник,
Уленшпигель высовывался из рамы, придавал себе обличье старой  обезьяны  и
говорил:
   - Тебе, старая рожа, пора червей кормить, а не землю бременить. Ведь  я
же вылитый твой портрет, ученая твоя образина!
   Если Уленшпигель имел дело с каким-нибудь лихим рубакой,  то  мгновенно
прятался, вместо своего лица выставлял в раме большущее блюдо  с  мясом  и
хлебом и говорил:
   - В бою из тебя похлебку сварят. Ну как тебе нравится мое предсказание,
доблестный орел-стервятник?
   Когда  же  к  Уленшпигелю  подходил  старик,   убеленный   непочтенными
сединами, и его  молодая  жена,  Уленшпигель  прятался,  как  в  случае  с
солдафоном, а затем показывала раме деревцо,  на  ветках  которого  висели
роговые черенки ножей, роговые ларцы, роговые гребешки, роговые письменные
приборы, и спрашивал:
   - Из чего  сделаны  все  эти  штуковины,  милостивый  государь?  Не  из
рогового ли дерева, что растет в садах у  старых  мужей?  Пусть-ка  теперь
кто-нибудь посмеет сказать, что  от  рогоносцев  нет  никакой  пользы  для
государства!
   Тут Уленшпигель выставлял в раме рядом с деревцом свое молодое лицо.
   Старикашка давился кашлем от злости, красотка гладила его по голове  и,
когда тот успокаивался, подходила, улыбаясь, к Уленшпигелю.
   - А мое изображение покажешь? - спрашивала она.
   - Подойди поближе, - подзывал ее Уленшпигель.
   Как скоро она подходила, он набрасывался на нее с поцелуями.
   - Тугая молодость, которая прячется за высокомерными гульфиками, -  вот
твое изображение, - говорил он.
   После этого красотка отходила, вручив  ему  один,  а  то  и  целых  два
флорина.
   Жирному, толстогубому монаху, которому тоже хотелось посмотреть на свое
нынешнее и будущее изображение, Уленшпигель говорил:
   - Сейчас ты ларь для ветчины, а потом быть тебе  винным  погребом,  ибо
солененькое  позывает  на  винопийство,  -  что,  не  правду   я   говорю,
толстопузый? Дай патар за то, что я угадал.
   - Сын мой, мы не носим с собой денег, - возражал монах.
   - Стало быть, деньги носят тебя, - не сдавался Уленшпигель. -  Я  знаю,
они у тебя в сандалиях. Дай сюда твои сандалии.
   Но монах ему:
   - Сын мой, это достояние обители! Впрочем, так и  быть,  вот  тебе  два
патара за труды.
   Монах протягивал деньги. Уленшпигель благосклонно их принимал.
   Так показывал он изображения жителям Дамме, Брюгге, Бланкенберге и даже
Остенде.
   И, вместо того чтобы сказать по-фламандски: Ik ben и lieden spiegel, то
есть: "Я ваше зеркало", он проглатывал  слоги  и  произносил  так,  как  и
сейчас еще произносят  в  Восточной  и  Западной  Фландрии:  Ik  ben  ulen
spiegel.
   Вот откуда пошло его прозвище - Уленшпигель.



21

   Придя в возраст, он повадился шататься по ярмаркам и рынкам.  Если  ему
попадались гобоист, скрипач или же волынщик, то он за  патар  брал  у  них
уроки музыки.
   Особенно  он  навострился  играть,   на   rommelpot'е   -   самодельном
инструменте, состоявшем из горшка, пузыря и длинной тростинки. Мастерил он
его так: с вечера натягивал смоченный  пузырь  на  горшок,  вставлял  туда
тростинку, так что она одним концом упиралась в дно, а верхнее ее  коленце
перевязывал и подпирал им пузырь, отчего пузырь натягивался до  отказа.  К
утру пузырь высыхал и при ударах бухал, как тамбурин, а тростинка  звучала
под рукою приятней, чем виола. На Крещенье Уленшпигель брал  свой  горшок,
хрипевший и лаявший, как цепной пес, и  шел  по  домам  Христа  славить  с
гульбою мальчишек, один из которых нес блестящую бумажную звезду.
   Если в Дамме появлялся живописец с целью увековечить на полотне  членов
какой-нибудь  гильдии,  Уленшпигель,  только  чтобы  посмотреть,  как   он
работает, предлагал ему свои услуги по части растирания красок за скромное
вознаграждение в виде трех лиаров, ломтя хлеба и кружки пива.
   Растирая краски, он изучал манеру  мастера.  Когда  тот  отлучался,  он
старался ему подражать,  но  злоупотреблял  красной  краской.  Он  пытался
нарисовать Клааса, Сооткин, Катлину, Неле, а также горшки и кружки. Клаас,
поглядев  на  его  рисунки,  предрек,  что   со   временем   он   научится
разрисовывать speelwagen'ы, - так во  Фландрии  и  в  Зеландии  называются
фургоны с бродячим цирком, - и будет загребать деньги лопатой.
   У каменщика, который подрядился сделать на клиросе в Соборе  богоматери
для престарелого настоятеля сиденье, на котором тот, когда устанет, мог бы
сидеть так, чтобы молящимся казалось, будто он стоит, Уленшпигель научился
резать по камню и дереву.
   Уленшпигель первый сделал резную рукоять для ножа, и в  Зеландии  такие
рукояти не вывелись доныне. Он сделал ее в  виде  клетки.  Внутрь  положил
выточенный череп. Сверху прикрепил к клетке выточенную лежащую собаку. Все
это должно было означать: "Клинок, верный по гроб жизни".
   Так начали сбываться предсказания Катлины,  что,  мол,  кем-кем  только
Уленшпигель  не  будет;  и  ваятелем,  и  живописцем,  и  крестьянином,  и
дворянином,  -  должно  заметить,  что  у  рода  Клаасов  был  свой  герб,
переходивший от  отцов  к  детям:  три  серебряные  кружки  в  натуральную
величину на поле цвета bruinbier'а [сорт темного пива (флам.)].
   Но ни на одном ремесле Уленшпигель  остановиться  не  мог,  и  в  конце
концов Клаас объявил ему, что если  так  будет  продолжаться,  то  он  его
выгонит.



22

   Однажды император, возвратившись из похода,  спросил,  почему  его  сын
Филипп не вышел с ним поздороваться.
   Архиепископ, воспитатель инфанта, ответил, что инфант не пожелал выйти,
ибо, по его словам, он любит только книги и уединение.
   Император осведомился, где в настоящую минуту находится инфант.
   Воспитатель сказал, что его нужно искать по  темным  закоулкам.  И  они
отправились на поиски.
   Пройдя длинную анфиладу комнат, император и архиепископ в конце  концов
очутились в каком-то чулане с земляным полом,  куда  свет  проникал  через
небольшое отверстие в стене. В землю был вбит столб, а к столбу  подвешена
маленькая славненькая мартышка, присланная его  высочеству  в  подарок  из
Индии, с тем чтобы она своими резвостями его забавляла. Внизу еще дымились
непрогоревшие дрова, в чулане стоял мерзкий запах паленой шерсти.
   Зверек так мучился, издыхая на огне, что при взгляде на  его  маленькое
тельце казалось, будто это не тельце существа, в котором только что билась
жизнь, но какой-то кривой, узловатый корень. Рот, широко раскрытый точно в
предсмертном крике, был полон кровавой пены, мордочка мокра от слез.
   - Кто это сделал? - спросил император.
   У  воспитателя  язык  прилип  к  гортани.  Оба  молчали,  сумрачные   и
возмущенные.
   Внезапно в заднем темном углу кто-то как будто кашлянул. Его величество
оглянулся и увидел инфанта Филиппа - тот, весь в черном, сосал лимон.
   - Дон Фелипе, - сказал император, - подойди и поздоровайся со мной.
   Инфант, не шевелясь, смотрел на него испуганным и недобрым взглядом.
   - Это ты сжег обезьянку? - спросил император.
   Инфант потупился.
   - Если ты способен  на  такое  зверство,  то  имей,  по  крайней  мере,
мужество в этом признаться, - молвил император.
   Инфант не проронил ни слова.
   Император выхватил у инфанта лимон, и, зашвырнув, бросился  на  сына  с
кулаками, сын от страха обмочился, но архиепископ остановил  императора  и
сказал ему на ухо:
   - Его высочество в один  прекрасный  день  станет  великим  сожигателем
еретиков.
   Император усмехнулся, и они вышли,  оставив  инфанта  один  на  один  с
обезьянкой.
   Но далеко не одни обезьяны умирали тогда на кострах.



23

   Пришел ноябрь, студеный месяц, когда кашлюны с  наслаждением  предаются
музыке харканья. В эту пору мальчишки целыми стаями  совершают  набеги  на
чужие огороды и воруют что придется - к великой ярости крестьян, которые с
вилами и дубинами попусту за ними гоняются.
   Как-то вечером Уленшпигель, возвращаясь после одного из  таких  набегов
домой, услышал, что под  забором  кто-то  скулит.  Нагнувшись,  он  увидел
лежавшую на камнях собачку.
   - Бедный песик! Что ты тут делаешь в такой поздний час? - спросил он.
   Погладив собачонку и почувствовав, что спина у нее  мокрая,  словно  ее
незадолго перед тем кто-то швырнул в  воду,  Уленшпигель,  чтобы  согреть,
взял ее на руки.
   Придя домой, он сказал:
   - Я раненого принес. Что с ним делать?
   - Перевязать, - посоветовал Клаас.
   Уленшпигель положил собаку на стол. При свете лампы Клаас, Сооткин и он
обнаружили, что это рыженький люксембургский шпиц и что на  спине  у  него
рана. Сооткин промыла рану, смазала мазью и  перевязала  тряпочкой.  Видя,
что Уленшпигель несет шпица к себе на кровать,  Сооткин  выразила  желание
взять его к себе -  она  боялась,  как  бы  Уленшпигель,  который,  по  ее
выражению, вертится во сне, точно бес под кропилом, не придушил собачонку.
   Но Уленшпигель настоял на своем.  И  он  так  старательно  ухаживал  за
раненым, что через неделю тот уже  бегал  с  нахальным  видом  заправского
барбоса.
   А schoolmeester, школьный учитель, назвал пса  Титом  Бибулом  Шнуффием
(*14): Титом - в честь  сердобольного  римского  императора,  подбиравшего
всех бездомных собак; Бибулом - за то,  что  он,  как  настоящий  пьяница,
пристрастился к bruinbier'у, а Шнуффием -  за  то,  что  он  вечно  что-то
вынюхивал и совал нос во все крысиные и кротовые норы.



24

   В конце Соборной улицы по берегам глубокого пруда стояли,  одна  против
другой, две ивы.
   Уленшпигель протянул между ивами канат и в одно из воскресений, когда в
соборе кончилась служба, начал на этом канате плясать, да так  ловко,  что
толпа зевак рукоплесканиями и криками выразила ему свое  одобрение.  Потом
он  спрыгнул  наземь  и  обошел  зрителей  с  тарелкой  -  тарелка  быстро
наполнилась, но из всей выручки Уленшпигель взял себе  только  одиннадцать
ливров, а остальное высыпал в передник Сооткин.
   В следующее воскресенье Уленшпигелю вздумалось еще разок  поплясать  на
канате, однако  гадкие  мальчишки,  позавидовав  его  ловкости,  надрезали
канат, и не успел Уленшпигель несколько раз подпрыгнуть, как он лопнул,  а
сам Уленшпигель полетел в воду.
   В то время как он плыл к берегу, проказники кричали ему:
   - Эй, Уленшпигель, знаменитый плясун, как твое драгоценное здоровье? Ты
что же это, карпов плясать учишь?
   Как скоро Уленшпигель вылез из воды, мальчишки со  страху,  что  он  им
всыплет, дунули было от него, но он, отряхнувшись, крикнул:
   - Чего вы? Приходите в воскресенье:  я  вам  покажу  разные  фокусы  на
канате да еще выручкой поделюсь.
   В следующее воскресенье мальчишки не надрезали канат  -  напротив,  они
смотрели в оба, как бы  кто  другой  его  не  тронул,  а  то  ведь  народу
собралась уйма.
   - Уленшпигель им сказал:
   - Дайте мне каждый по башмаку.  Большие,  маленькие  -  безразлично,  -
бьюсь об заклад, что они у меня все запляшут.
   - А что мы получим, если ты проиграешь? - спросили мальчишки.
   - Сорок кружек bruinbier'а, - отвечал Уленшпигель, - а если я  выиграю,
вы мне дадите три патара.
   - Ладно, - согласились мальчишки.
   Каждый дал ему по башмаку. Уленшпигель сложил их все к себе в фартук  и
с этим грузом заплясал на канате, хотя это ему было и нелегко.
   Юные завистники крикнули:
   - Ведь ты же хвалился, что они у тебя все запляшут?  А  ну,  не  финти,
обуй-ка их!
   Уленшпигель же, не переставая плясать, так им на это ответил:
   - А я и не говорил, что обую ваши башмаки, - я только обещал  поплясать
с ними. Вот я и пляшу, и они пляшут вместе со  мной  в  фартуке.  Ну,  что
глаза-то вытаращили, как все равно лягушки? Пожалуйте сюда три патара!
   Но они загалдели и потребовали обратно свою обувь.
   Уленшпигель и ну швырять в них один за другим башмаки, вследствие  чего
произошла свалка в никто не мог разобрать, где же в этой куче его башмаки,
никакими силами не мог до них дотянуться.
   Тогда Уленшпигель слез с дерева и полил бойцов,  но  только  не  чистой
водицей, а чем-то еще.



25

   Инфант в пятнадцать лет имел обыкновение слоняться  по  всем  дворцовым
переходам, лестницам и залам. Чаще всего он бродил вокруг дамских покоев и
затевал  ссоры  с  пажами,  которые  тоже  вроде  него,  с  видом   котов,
подстерегающих мышку, вечно где-нибудь  там  торчали.  Некоторые  из  них,
задрав носы кверху, пели во дворе какую-нибудь трогательную балладу.
   Услышав пение, инфант внезапно появлялся в окне, а бедные пажи,  увидев
вместо ласковых очей своей  возлюбленной  эту  мертвенно-бледную  харю,  в
испуге от нее шарахались.
   Среди придворных дам была одна знатная фламандка родом из Дюдзееле, что
неподалеку от Дамме,  пышнотелая,  напоминавшая  прекрасный  зрелый  плод,
зеленоглазая, златокудрая красавица. Пылкая и жизнерадостная, она не таила
своей склонности к тому или иному счастливцу, который на  этой  прекрасной
земле наслаждался неземным блаженством особого ее благоволения. В то время
она питала нежные чувства к одному  красивому  и  родовитому  придворному.
Каждый день в условленный час она приходила к нему на  свидание  и  Филипп
про это узнал.
   Устроив засаду на скамье у окна, он подстерег ее, и когда она, во  всей
своей прельстительности, с разгоревшимися  глазами  и  полуоткрытым  ртом,
шурша платьем из золотой парчи, прямо после купанья проходила  мимо  него,
инфант, не вставая с места, обратился к ней:
   - Сеньора, можно вас на минутку?
   Сгорая от нетерпения, точно кобылица, которую остановили на всем скаку,
когда она мчалась к красивому жеребцу, ржущему на лужайке, она  молвила  в
ответ:
   - Ваше высочество! Мы все здесь должны повиноваться  вашей  августейшей
воле.
   - Сядьте рядом со мной, - сказал инфант.
   Окинув ее плотоядным, злобным и ехидным взглядом, он прибавил:
   - Прочтите мне "Отче наш" по-фламандски. Я когда-то знал, да забыл.
   Бедная придворная дама начала читать "Отче наш", а он все прерывал ее и
просил читать как можно медленнее.
   И так, в то самое время, когда бедняжка была уверена,  что  настал  час
для иных молитв, он заставил ее десять раз прочитать "Отче наш".
   После этого он стал в