косит всюду:  на  кострах;  на  превратившихся  в
виселицы деревьях, которыми обсажены большие дороги; в ямах,  куда  бедных
девушек бросают живьем; в тюремных колодцах; на грудах  хвороста,  которым
обкладывают  страстотерпцев,  чтобы  они  горели  на  медленном  огне;   в
соломенных хижинах, где в пламени и  в  дыму  гибнут  невинные  жертвы.  А
достояние их забирает король.
   Так восхотел папа римский.
   В городах кишат соглядатаи, алчущие своей  доли  имущества  жертв.  Чем
человек богаче, тем он виновнее - ведь его достояние отходит к королю.
   Но страна наша не оскудела храбрыми людьми, и они не допустят, чтобы их
резали, как баранов. У многих беглецов  есть  оружие,  и  они  прячутся  в
лесах. Монахи их выдают, монахи хотят, чтобы смельчаков перебили  и  чтобы
все у них отняли. Но смельчаки ходят стаями, точно  дикие  звери,  днем  и
ночью нападают на монастыри и отбирают уворованные у бедного люда деньги в
виде  подсвечников,  золотых  и  серебряных  рак,  дароносиц,  дискосов  и
драгоценных сосудов. Не так ли, добрые люди? Там они  пьют  вино,  которое
монахи берегли для себя. Сосуды, переплавленные или заложенные, пойдут  на
нужды священной войны. Да здравствует Гез!
   Смельчаки неотступно  преследуют  королевских  солдат,  убивают  их  и,
захватив добычу, снова укрываются в своих берлогах. В лесах днем  и  ночью
вспыхивают и передвигаются с места на место огни. Это огни наших пиршеств.
Всякая дичь - и косматая и пернатая - какая ни  на  есть,  вся  она  наша.
Хозяева - мы. Хлебом и салом подкармливают нас крестьяне. Взгляни на  этих
смельчаков, Ламме: одетые в рубище, исполненные решимости,  неумолимые,  с
гордым блеском в  глазах,  они  бродят  по  лесам,  вооруженные  топорами,
алебардами, шпагами, мечами, пиками, копьями,  арбалетами,  аркебузами,  -
они никаким оружием не брезгуют;  маршировать  же,  как  солдаты,  они  не
желают. Да здравствует Гез!
   И Уленшпигель запел:

   Slaet op den trommele van dirre dom deyne,
   Slaet op den trommele van dirre dom, dom.
   Бей в барабан van dirre dom deyne,
   Бей в барабан войны.

   Выпустим герцогу Альбе кишки,
   Ими по морде отхлещем его!
   Slaet op den trommele, бей в барабан,
   Герцог, будь проклят! Убийце смерть!
   Бросим его на съедение псам! Смерть палачу!
   Да здравствует Гез!

   Повесим его за язык
   И за руку, за кричащий приказы язык
   И руку, скрепившую смертные приговоры.
   Slaet op den trommele.
   Бей в барабан войны. Да здравствует Гез!

   Заживо, с трупами жертв его, Альбу, зароем!
   В смраде, в зловонье
   Пусть он издохнет от трупной заразы!
   Бей в барабан войны. За здравствует Гез!

   С горних высот узри свое войско, Христос:
   Слыша глагол твой, оно
   Стали, веревки, огня не боится.
   Жаждут солдаты отчизну избавить от гнета.
   Slaet op den trommele van dirre dom deyne.
   Бей в барабан войны. Да здравствует Гез!

   И тут все выпили разом и крикнули:
   - Да здравствует Гез!
   А Уленшпигель, осушив вызолоченный монашеский  кубок,  окинул  взглядом
мужественные лица Диких гезов - он явно ими гордился.
   - Вы - дикие! - сказал он. - Вы - тигры, волки  и  львы.  Истребите  же
собак кровавого короля!
   - Да здравствует Гез! - воскликнули они и запели:

   Slaet op den trommele van dirre dom deyne,
   Slaet op den trommele van dirre dom, dom.
   Бей в барабан войны. Да здравствует Гез!



6

   Уленшпигель вербовал в Ипре солдат для принца. Преследуемый герцогскими
сыщиками, он поступил причетником в монастырь св.Мартина. Сослуживцем  его
оказался  звонарь   Помпилий   Нуман,   трусливый   верзила,   принимавший
собственную тень за черта, а сорочку за привидение.
   Настоятель был жирен и упитан, как  откормленная  пулярка.  Уленшпигель
скоро догадался, на каких лугах честной отец нагуливает жир. Он  узнал  от
звонаря, а потом убедился воочию, что настоятель  завтракал  в  девять,  а
обедал в четыре. До половины девятого он почивал,  затем  перед  завтраком
шел в церковь поглядеть, каков кружечный сбор в  пользу  бедных.  Половину
сбора он пересыпал  в  свою  мошну.  В  девять  часов  он  съедал  тарелку
молочного супа, половину бараньей ноги, пирог с цаплей  и  опорожнял  пять
стаканчиков брюссельского вина. В  десять  часов  съедал  несколько  слив,
поливая их орлеанским вином и молил бога не дать ему впасть в чревоугодие.
В полдень от нечего  делать  обгладывал  крылышко  и  гузку.  В  час  дня,
подумывая об обеде, лил в свою утробу испанское вино. После этого  ложился
в постель, дабы подкрепить свои силы, и подремывал.
   Пробудившись,  он  для  аппетита  отведывал  солененькой  лососинки   и
опрокидывал немалых размеров  кружку  антверпенского  dobbelknol'я.  Засим
переходил в кухню, усаживался перед пылавшим камином и  наблюдал  за  тем,
как жарится и подрумянивается для братии телятина  или  же  предварительно
ошпаренный поросенок, на которого он особенно умильно поглядывал.  Но  все
же зверского аппетита  он  еще  не  испытывал.  Того  ради  он  предавался
созерцанию вертела, который точно по волшебству  вращался  сам  собой.  То
было дело рук кузнеца Питера ван Стейнкисте,  проживавшего  в  Куртрейском
кастелянстве. Настоятель заплатил ему за такой вертел пятнадцать парижских
ливров.
   Затем он опять ложился в постель, отдыхал  с  устатку,  а  в  два  часа
пробуждался, кушал свиной студень и запивал его бургонским по двести сорок
флоринов за бочку. В три часа съедал цыпленка в мадере и запивал его двумя
стаканами  мальвазии  по  семнадцать  флоринов  за  бочонок.  В   половине
четвертого съедал полбанки варенья и запивал его медом. Тут сонливость его
проходила, и, обхватив руками колено, он погружался в размышления.
   Когда наступал вожделенный час обеда, настоятеля  частенько  проведывал
священник церкви св.Иоанна. Иной раз они вступали в соревнование,  кто  из
них  больше  скушает  рыбки,  дичинки,  птицы  или   же   мясца.   Быстрее
насыщавшийся должен был угостить своего  соперника  жаренным  на  угольках
мясом с четырьмя видами пряностей, с гарниром из семи видов овощей и тремя
сортами подогретого вина.
   Так они выпивали и закусывали, беседовали о  еретиках  и  сходились  на
том, что сколько их ни бей - все будет  мало.  И  никогда  между  ними  не
возникало  никаких  разногласий;  впрочем,  единственным  предметом  спора
служили им тридцать девять способов приготовления вкусного пивного супа.
   Затем, склонив свои  высокопочтенные  головы  на  священнослужительские
свои пуза, они похрапывали. Время от времени кто-нибудь  их  них  продирал
глаза и сквозь сон  бормотал,  что  жизнь  хороша  и  напрасно-де  бедняки
сетуют.
   При этом-то  святом  отце  Уленшпигель  и  состоял  в  причетниках.  Он
исправно прислуживал ему во время мессы, дважды наливал в  чашу  вина  для
себя и единожды для настоятеля. Звонарь Помпилий Нуман в этом ему помогал.
   Однажды Уленшпигель  спросил  цветущего,  толстопузого  и  румянолицего
Помпилия, не на службе ли у здешнего настоятеля он стал  отличаться  таким
завидным здоровьем.
   - Да, сын мой, - отвечал Помпилий. - Затвори получше дверь, а то как бы
кто не услышал, - прибавил он и заговорил шепотом: - Ты  знаешь,  что  наш
отец настоятель любит всякое вино,  всякое  пиво,  всякое  мясо  и  всякую
живность. Мясо он хранит в кладовой, вино - в погребе, а  ключи  всегда  у
него в кармане. Когда спит, и то придерживает карман рукой... По  ночам  я
подкрадываюсь к нему, к спящему, достаю из  кармана,  который  у  него  на
пузе, ключи, а потом не без опаски кладу на место, потому, сын  мой,  если
он только узнает о моем преступлении, то сварит меня живьем.
   - Ты берешь на себя лишний труд, Помпилий,  -  заметил  Уленшпигель.  -
Потрудись однажды, возьми ключи - я по ним смастерю другие, а те путь себе
покоятся на пузе у его высокопреподобия.
   - Ну так смастери, сын мой, - сказал Помпилий.
   Уленшпигель  смастерил  ключи.  Часов  в  восемь  вечера,   когда   его
высокопреподобие,  по  их  расчетам,  отходил  ко  сну,  он   и   Помпилий
нахватывали всевозможных яств и питий. Уленшпигель нес бутылки, а Помпилий
- еду, ибо он дрожал, как лист, окорока же и задние ноги  не  разбиваются,
когда падают. Брали они иной раз и живую  птицу,  в  каковом  преступлении
подозревались  обыкновенно  соседские  кошки,  за  что  их  неукоснительно
истребляли.
   Затем два приятеля шли на Ketelstraat - на улицу гулящих девиц. Там они
сорили деньгами и угощали на славу  своих  красоток  копченой  говядинкой,
ветчинкой, сервелатной колбаской, птицей,  поили  орлеанским,  бургонским,
ingelsche bier'ом, который за морем называется эль, - вино и  пиво  лилось
потоками в молодые глотки милашек. А те платили им ласками.
   Но однажды утром, после завтрака, настоятель позвал их обоих к себе.  С
грозным лицом он яростно обсасывал мозговую кость из супа.
   Помпилий дрожал всем телом, пузо его ходило  ходуном  от  страха.  Зато
Уленшпигель был невозмутим и не без приятности ощупывал в кармане ключи от
погреба.
   Настоятель обратился к ним с вопросом:
   - Кто это пьет мое вино и ест мою птицу? Не ты ли, сын мой?
   - Нет, не я, - отвечал Уленшпигель.
   - Может статься, звонарь причастен к этому преступлению? - указывая  на
Помпилия, вопросил настоятель. - Он бледен как мертвец, - должно полагать,
краденое вино действует на него, как яд.
   - Ах, ваше высокопреподобие, зачем вы возводите на звонаря  напраслину?
- воскликнул Уленшпигель. - Он и впрямь бледен с лица, но не потому, чтобы
он потягивал вино, - как раз наоборот: именно потому, что  он  к  нему  не
прикладывается. И до того он по сему обстоятельству ослабел, что, если  не
принять никаких мер, душа его, того и гляди, утечет через штаны.
   - Есть же еще бедняки на свете! - воскликнул настоятель и  как  следует
тяпнул винца. - Однако скажи мне, сын мой, - ведь  у  тебя  глаза,  как  у
рыси, - ты не видел вора?
   - Я его выслежу, ваше высокопреподобие.
   -  Ну,  да  возрадуется  душа  ваша  о  господе,  чада  мои!  -  сказал
настоятель. - Соблюдайте умеренность, ибо в сей юдоли  слез  все  бедствия
проистекают из невоздержности. Идите с миром.
   И он благословил их.
   А засим, обсосал еще одну мозговую кость и опять хлопнул винца.
   Уленшпигель и Помпилий вышли.
   -  Этот  поганый  скупердяй  не  дал  тебе  даже  пригубить,  -  сказал
Уленшпигель. - Поистине благословен тот хлеб, который мы у него утащим. Но
что с тобой? Чего ты так дрожишь?
   - У меня все штаны мокрые, - отвечал Помпилий.
   - Вода сохнет быстро, сын мой, - сказал  Уленшпигель.  -  А  ну,  гляди
веселей! Вечерком у нас с тобой зазвенят стаканчики на Ketelstraat. А трех
ночных сторожей мы напоим допьяна: пусть себе храпят да охраняют город.
   Так оно и вышло.
   Между тем подходил день св.Мартина. Церковь была  убрана  к  празднику.
Уленшпигель и Помпилий забрались туда ночью, заперлись, зажгли все свечи и
давай играть на виоле и на волынке! А свечи  горели  вовсю.  Но  это  были
только еще цветочки. Приведя замысел  свой  в  исполнение,  Уленшпигель  с
Помпилием пошли к настоятелю, а тот, несмотря на ранний час,  был  уже  на
ногах, жевал дрозда, запивал его рейнвейном и вдруг, увидев свет  в  окнах
церкви, вытаращил глаза от изумления.
   - Ваше высокопреподобие! - обратился к нему Уленшпигель. -  Угодно  вам
удостовериться, кто поедает у вас мясо и пьет ваше вино?
   - А что означает это яркое освещение? - указывая на церковные  витражи,
спросил настоятель. - Господи владыко! Ужели ты дозволил  святому  Мартину
бесплатно жечь по ночам свечи бедных иноков?
   - Это еще что, отец настоятель! - сказал  Уленшпигель.  -  Пожалуйте  с
нами!
   Настоятель взял посох и последовал за ними. Все трое вошли в храм.
   Что же там увидел настоятель! Все святые, выйдя из своих ниш, собрались
в кружок посреди храма, видимо под предводительством  св.Мартина,  который
был на целую голову выше всех и  в  руке,  протянутой  для  благословения,
держал жареную индейку. У других во рту или же в руках были куски  курицы,
гуся, колбаса, ветчина, рыба сырая, рыба жареная и, между прочим,  щука  в
добрых четырнадцать фунтов весу. А в ногах у  каждого  стояло  по  бутылке
вина.
   При виде этого зрелища настоятель побагровел от злости и  так  надулся,
что Помпилий  и  Уленшпигель  опасались,  как  бы  он  не  лопнул.  Однако
настоятель, не обращая на них внимания, с грозным видом направился прямо к
св.Мартину, коего, должно думать, почитал за главного виновника, вырвал  у
него индейку и изо всей мочи хватил его по  руке,  по  носу,  по  митре  и
посоху.
   Не пожалел он колотушек и для других, по каковой причине многие  Святые
лишились рук, ног, митр, посохов, кос, секир, решеток, пил и прочих знаков
своего достоинства  и  мученической  своей  кончины.  Затем  настоятель  с
великой яростью и великой поспешностью, тряся животом,  самолично  потушил
все свечи.
   Ветчину, птицу и колбасу, сколько могли захватить его руки, он  взял  с
собой и, переобремененный своею ношей, дотащил ее до опочивальни, и был он
так расстроен и до того раздосадован, что почел за нужное  опрокинуть  раз
за разом три большущие бутылки вина.
   Когда же настоятель уснул, Уленшпигель отнес все, что тот спас, а также
все, что оставалось в церкви, на Ketelstraat, предварительно запихнув себе
в рот наиболее лакомые кусочки. Объедки же они с Помпилием сложили  у  ног
святых.
   На другой день, в то время как Помпилий звонил  к  утрене,  Уленшпигель
вошел к настоятелю в  опочивальню  и  предложил  ему  еще  раз  сходить  в
церковь.
   Там он показал ему на объедки и сказал:
   - Не послушались они вас, отец настоятель, - опять наелись.
   - Да, - молвил настоятель, - они даже ко мне в опочивальню  пробрались,
яко тати, и утащили все, что я  спас.  Ну  погодите  вы  у  меня,  господа
святые, я на вас пожалуюсь его святейшеству!
   - Так-то оно так, - сказал Уленшпигель, - но послезавтра крестный  ход,
скоро в церковь придут мастеровые, увидят,  что  вы  тут  всех  несчастных
святых изувечили, так как бы вас потом в иконоборчестве не обвинили.
   - Святой Мартин! - возопил настоятель. - Избавь меня от  костра!  Я  не
ведал, что творил.
   Тут он обратился к Уленшпигелю, меж тем как малодушный звонарь все  еще
раскачивался на веревках:
   - К воскресенью починить святого Мартина не успеют. Как  же  мне  быть?
Что скажет народ?
   - Придется пойти на невинную хитрость, ваше высокопреподобие, -  сказал
Уленшпигель. - Мы приклеим Помпилию бороду, а у Помпилия и  без  того  вид
весьма мрачный, и это невольно внушает к нему почтение. Наденем на него  и
митру, и стихарь, и ризу, и широкую мантию из  золотой  парчи,  велим  ему
стоять смирно на своем подножье, и народ примет его за деревянного святого
Мартина.
   Настоятель направился к  Помпилию,  который  все  еще  раскачивался  на
веревках.
   - Перестань  звонить!  -  сказал  он.  -  Послушай,  хочешь  заработать
пятнадцать дукатов? В  воскресенье  во  время  крестного  хода  ты  будешь
изображать святого Мартина. Уленшпигель облачит  тебя,  нести  тебя  будут
четверо, но если ты пошевелишь хотя единым  членом  или  проронишь  единое
слово, я велю швырнуть тебя живьем в огромный котел  с  кипящим  маслом  -
такой котел только что по заказу палача обмуровали на рыночной площади.
   - Покорнейше благодарю за высокую  честь,  отец  настоятель,  -  сказал
Помпилий, - но вы же знаете, что я страдаю недержанием!
   - Ничего не поделаешь - надо! - возразил его высокопреподобие.
   - Надо так надо, отец настоятель! - с убитым видом сказал Помпилий.



7

   На другой день при ярком солнечном свете крестный ход вышел  из  храма.
Уленшпигель, как мог, починил двенадцать святых, и они покачивались теперь
на своих подножиях, среди цеховых знамен; за ними двигалась статуя  божьей
матери; за нею шли девы в белых  одеждах  и  пели  молитвы;  за  ними  шли
лучники и арбалетчики; ближе всех к балдахину, особенно сильно  качаясь  и
сгибаясь под тяжестью облачения св.Мартина, двигался Помпилий.
   Уленшпигель, запасшись чесательным порошком,  своими  руками  надел  на
Помпилия епископское облачение, натянул ему перчатки, вложил в руку  посох
и научил благословлять народ по латинскому обряду. Помогал он облачаться и
духовенству: на того наденет епитрахиль, на другого - ризу, на дьяконов  -
стихари, носился по церкви,  кому  разглаживал  складки  камзола,  кому  -
штанов. Любовался и восхищался начищенным до блеска оружием арбалетчиков и
грозным оружием лучников. И каждому ухитрялся при этом насыпать порошку за
воротник, на шею или же в  рукав.  Львиная  доля  досталась  настоятелю  и
четырем носильщикам св.Мартина. Единственно, кого он пощадил, так это  дев
- во внимание к их пригожеству.
   Итак, с колышущимися хоругвями, с развевающимися знаменами крестный ход
в полном порядке вышел из храма. Встречные крестились. Солнце сияло.
   Настоятель первый почувствовал действие  порошка  и  почесал  за  ухом.
Потом, сначала робко, и священнослужители, и лучники, и арбалетчики  стали
чесать себе шею, руки и ноги. Четыре носильщика св.Мартина тоже  чесались,
и только один звонарь, палимый жгучими лучами солнца, страдавший более чем
кто-либо, не смел пошевельнуться из страха,  что  его  сварят  живьем.  Он
морщил нос, корчил рожи, а всякий раз, когда  кому-нибудь  из  носильщиков
припадала охота почесаться, ощущал дрожь в коленях и  чуть  не  валился  с
ног.
   Все же он заставлял себя стоять неподвижно и только  пускал  от  страха
струю, а носильщики говорили:
   - Святой Мартин! Никак, дождь пошел?
   Священнослужители славословили богородицу:

   Si de coe-coe-coe-lo descenderes,
   O sancta-a-a Ma-a-ria...
   [Когда б ты снизошла с небес, Мария пресвятая (лат.)]

   Голоса у них дрожали от нестерпимого зуда, но  они  старались  чесаться
незаметно. Как бы то ни было, настоятель и четыре  носильщика  расцарапали
себе шею и руки в  кровь.  Помпилий  стоял  смирно,  и  только  ноги  его,
особенно сильно зудевшие, дрожали мелкою дрожью.
   Но  вдруг  и  арбалетчики,  и  лучники,  и  дьяконы,  и  священники,  и
настоятель, и носильщики св.Мартина - все остановились и давай  скрестись.
У Помпилия чесались пятки, но он, боясь упасть, стоял неподвижно.
   А в толпе зевак говорили, что св.Мартин дико вращает глазами и  бросает
свирепые взгляды на бедный люд.
   По знаку настоятеля процессия двинулась дальше.
   Однако вскоре от жарких лучей  солнца,  отвесно  падавших  на  спины  и
животы участников процессии, зуд, причиняемый порошком, стократ усилился.
   И  тут  священники,  лучники,   арбалетчики,   дьяконы   и   настоятель
остановились и, точно стадо обезьян, начали, уже не стесняясь, скрести все
места, какие только у них чесались.
   А девы между тем пели, как ангелы, и звонкие их  голоса  возносились  к
небу.
   Наконец все бросились кто куда: настоятель, почесываясь,  улепетнул  со
святыми дарами, благочестивые люди отнесли святыни обратно  в  церковь,  а
четыре  носильщика  св.Мартина  уронили  Помпилия.  Не  смея   почесаться,
пошевельнуться, не смея слово  сказать,  несчастный  звонарь  благоговейно
закрыл глаза.
   Два мальчугана хотели было понести его, но  это  им  оказалось  не  под
силу, и они поставили его стоймя к стене,  а  по  лицу  Помпилия  катились
крупные слезы.
   Вокруг него собрался народ. Женщины белыми, тонкого полотна, платочками
вытирали ему лицо и сейчас же как святыню прятали эти платочки,  орошенные
потом св.Мартина.
   - Жарко тебе, святой Мартин! - говорили они.
   Звонарь смотрел на них скорбно и невольно морщил нос.
   А слезы лились у него и лились.
   - Святой Мартин! - приглядевшись к нему, воскликнула женщина. - Ты,  уж
верно, оплакиваешь прегрешения города  Ипра?  А  отчего  дергается  кончик
твоего доблестного носа? Ведь мы же вняли наставлениям Луиса Вивеса (*92),
и теперь у бедняков города Ипра будет и работа, и кусок хлеба.  Ах,