о пирожки упали на землю.
   Внезапно забили барабаны, запели трубы,  и  войско  снова  двинулось  в
поход.
   Мессир де Бовуар приказал Уленшпигелю слезть с дерева и идти  вместе  с
войском, а Уленшпигелю это совсем не улыбалось, ибо по  намекам  некоторых
косившихся на него солдат он догадался, что  он  на  подозрении,  что  его
вот-вот схватят как лазутчика, обыщут, обнаружат письма и вздернут.
   По сему обстоятельству он нарочно упал с дерева в канаву и крикнул:
   - Сжальтесь надо мной, господа солдаты! Я сломал  себе  ногу,  идти  не
могу - позвольте мне сесть в повозку к девушкам!
   Он прекрасно знал, что ревнивый hoerweyfel этого не допустит.
   Девицы из обеих повозок закричали:
   - А ну, иди к нам, хорошенький богомолец, иди  к  нам!  Мы  тебя  будем
миловать, целовать, угощать, врачевать - и все пройдет.
   - Я уверен! - отозвался Уленшпигель. - Женские ручки - целебный бальзам
при любых повреждениях.
   Однако ревнивый hoefweyfel обратился к мессиру де Ламоту.
   - Мессир! - сказал он. - Я так полагаю, что этот богомолец морочит  нас
своею сломанною ногой, только чтобы залезть в повозку к девушкам. Лучше не
брать его с собой!
   - Согласен, - изрек мессир де Ламот.
   И Уленшпигель остался лежать в канаве.
   Некоторые солдаты, решив, что этот веселый малый в  самом  деле  сломал
себе ногу, пожалели его и оставили ему мяса и вина  дня  на  два.  Как  ни
хотелось девицам поухаживать за ним, они  принуждены  были  отказаться  от
этой мысли, зато побросали ему оставшееся печенье.
   Как скоро войско скрылось из виду, у несчастного калеки засверкали  обе
пятки - и на сломанной, и на здоровой ноге, а вскоре  ему  удалось  купить
коня, и он, не разбирая дороги, быстрее ветра прилетел в Хертогенбос.
   Едва лишь горожане услышали, что на них идут мессиры  де  Бовуар  и  де
Ламот,  тот  же  час  стало  в  ружье  восемьсот  человек,  были   избраны
военачальники, а переодетый угольщиком Уленшпигель  снаряжен  в  Антверпен
просить подмоги у кутилы Геркулеса Бредероде.
   И войско мессиров де Ламота и де Бовуара так и не вошло в  Хертогенбос,
ибо город был начеку и изготовился к мужественной обороне.



19

   Месяц спустя некий доктор Агилеус дал Уленшпигелю два флорина и  письма
к Симону Праату, а Праат должен был сказать ему, как быть дальше.
   Праат его напоил, накормил и спать уложил. И сон Уленшпигеля был  столь
же безмятежен, сколь добродушно было его пышущее здоровьем молодое лицо. А
Праат являл собою полную противоположность: это был человек  тщедушный,  с
испитым лицом, вечно погруженный в тяжелое раздумье. Уленшпигеля  удивляло
одно обстоятельство: если он нечаянно просыпался ночью, до него  неизменно
доносился стук молотка.
   Как бы рано Уленшпигель ни встал, Симон Праат уже на ногах,  и  час  от
часу заметнее спадал он с лица, все печальнее и все задумчивее  становился
его взор, как у человека, готовящегося к смерти или же к бою.
   Праат часто вздыхал, молитвенно складывал руки, а  внутри  у  него  все
кипело. Руки у него были так же черны  и  так  же  замаслены,  как  и  его
рубашка.
   Уленшпигель дал себе слово выяснить, отчего по  ночам  стучит  молоток,
отчего у Праата черные руки  и  отчего  он  так  мрачен.  Однажды  вечером
Уленшпигель затащил Симона в  таверну  "Blauwe  Gans"  ("Синий  Гусь")  и,
выпив, притворился, что он вдребезги пьян и что ему только бы до подушки.
   Праат с мрачным видом привел его домой.
   Уленшпигель спал на чердаке, вместе с кошками,  Симон  -  внизу,  возле
погреба.
   Продолжая  разыгрывать  пьяного,  Уленшпигель,  держась   за   веревку,
заменявшую перила, и спотыкаясь на каждом шагу, как будто  он  вот  сейчас
упадет, полез на чердак. Симон дел его бережно, как родного брата. Наконец
он уложил его и, попричитав над ним и помолившись  о  том,  чтобы  господь
простил ему это прегрешение, спустился вниз, а немного погодя  Уленшпигель
услышал знакомый стук молотка.
   Уленшпигель  бесшумно  встал  и  начал  спускаться  босиком  по   узкой
лестнице, а насчитав  семьдесят  две  ступеньки,  наткнулся  на  маленькую
неплотно запертую дверцу, из-за которой просачивался свет.
   Симон печатал листки  старинными  литерами  -  времен  Лоренца  Костера
(*77), великого распространителя благородного искусства книгопечатания.
   - Ты что делаешь? - спросил Уленшпигель.
   - Если ты послан дьяволом, то донеси на меня - и я погиб;  если  же  ты
послан богом, то да будут уста твои темницею для твоего языка, - в  страхе
вымолвил Симон.
   - Я послан богом и зла тебе не хочу, - сказал Уленшпигель. - Что это ты
делаешь?
   - Печатаю Библии, - отвечал Симон. - Днем я, чтобы  прокормить  жену  и
детей, выдаю в свет свирепые и  кровожадные  указы  его  величества,  зато
ночью я сею слово истины господней и тем  упраздняю  зло,  содеянное  мною
днем.
   - Смелый ты человек! - заметил Уленшпигель.
   - Моя вера крепка, - сказал Симон.
   И точно: именно эта священная  книгопечатня  выпускала  на  фламандском
языке  Библии,  которые  потом  распространялись  по  Брабанту,  Фландрии,
Голландии, Зеландии, Утрехту, Северному Брабанту, Оверэйсселю и  Гельдерну
вплоть  до  того  дня,  когда  был  осужден  и  обезглавлен  Симон  Праат,
пострадавший за Христа и за правду.
   Однажды Симон спросил Уленшпигеля:
   - Послушай, брат мой, ты человек храбрый?
   - Достаточно храбрый для того,  чтобы  хлестать  испанца,  пока  он  не
издохнет, чтобы уложить на месте убийцу, чтобы уничтожить злодея.
   - У тебя хватит выдержки притаиться в каменной трубе и послушать, о чем
говорят в комнате? - спросил книгопечатник.
   Уленшпигель же ему на это сказал:
   - Слава богу, спина у меня крепкая, а ноги гибкие, - я, как кошка, могу
примоститься где угодно.
   - А как у тебя насчет терпенья и памяти? - спросил Симон.
   - Пепел. Клааса бьется о мою грудь, - отвечал Уленшпигель.
   - Ну так слушай же, - сказал  книгопечатник.  -  Возьми  эту  сложенную
игральную карту, поди в Дендермонде и постучи два раза сильно и  один  раз
тихо в дверь дома, который вот тут нарисован. Тебе откроют и  спросят,  не
трубочист ли ты, а ты на это скажи, что ты  худ  и  карты  не  потерял.  И
покажи карту. А потом, Тиль, исполни свой долг. Черные тучи надвигаются на
землю Фландрскую. Тебе покажут каминную трубу,  заранее  приготовленную  и
вычищенную. Там ты найдешь упоры для ног и накрепко прибитую  дощечку  для
сиденья. Когда тот, кто тебе отворит, велит лезть в трубу - полезай и сиди
смирно. В комнате, у  камина,  где  ты  будешь  сидеть,  соберутся  важные
господа (*78). Господа эти - Вильгельм Молчаливый (принц Оранский),  графы
Эгмонт, Горн, Гоохстратен  (*79)  и  Людвиг  Нассаускнй,  доблестный  брат
Молчаливого. Мы, реформаты, должны знать, что эти господа  могут  и  хотят
предпринять для спасения родины.
   И вот первого апреля Уленшпигель, исполнив все, что ему было приказано,
засел в каминной трубе. Он с удовольствием заметил, что в камине  огня  не
было. "А то дым мешал бы слушать", - подумал он.
   Не в долгом времени дверь распахнулась, и его просквозило ветром. Но он
и это снес терпеливо, утешив себя тем, что ветер освежает внимание.
   Затем он услышал, как в комнату вошли принц Оранский, Эгмонт и  другие.
Они заговорили о своих опасениях, о злобе  короля,  о  том,  что  в  казне
пусто, несмотря на лихие поборы. Один из них говорил  резко,  заносчиво  и
внятно - то был Эгмонт, и Уленшпигель сейчас  узнал  его.  А  Гоохстратена
выдавал его сиплый голос, Горна - его зычный голос, Людвига Нассауского  -
его манера выражаться  по-военному  властно,  Молчаливого  же  -  то,  как
медленно, будто взвешивая на весах, цедил он слова.
   Граф Эгмонт спросил, для чего они собрались вторично: разве в Хеллегате
им было недосуг порешить, что надо делать?
   - Время летит, король разгневан, медлить нельзя, - возразил Горн.
   Тогда заговорил Молчаливый:
   - Отечество в опасности. Мы должны отразить нашествие вражеских полчищ.
   Эгмонт, придя в волнение, заговорил о том,  что  его  удивляет,  почему
король находит нужным посылать сюда войско, меж тем как стараниями дворян,
и в частности его, Эгмонта, стараниями, мир здесь водворен.
   - В Нидерландах у Филиппа четырнадцать воинских  частей,  и  части  эти
всецело преданы тому, кто командовал ими под Гравелином и под Сен-Кантеном
(*80), - заметил Молчаливый.
   - Не понимаю, - сказал Эгмонт.
   - Больше я ничего не скажу, - объявил принц, -  но  для  начала  вашему
вниманию, граф, равно как и вниманию всех здесь  присутствующих  сеньоров,
будут предложены  письма  одного  лица,  а  именно  -  несчастного  узника
Монтиньи (*81).
   В этих письмах мессир де Монтиньи писал:
   "Король возмущен тем, что произошло в Нидерландах, и в урочный  час  он
покарает зачинщиков".
   Тут граф Эгмонт заметил, что его знобит, и попросил подбросить поленьев
в камин.
   Пока два сеньора толковали о письмах, была предпринята попытка затопить
камин, но труба была так плотно  забита,  что  огонь  не  разгорелся  и  в
комнату повалил дым.
   Затем граф Гоохстратен, кашляя, передал содержание перехваченных  писем
испанского посланника Алавы (*82) к правительнице:
   - Посланник пишет, что в нидерландских событиях повинны трое, а  именно
принц Оранский, граф Эгмонт и  граф  Горн.  Однако  ж,  -  замечает  далее
посланник, - налагать на них опалу  до  поры  до  времени  не  следует,  -
напротив того, должно дать им понять, что  усмирением  Нидерландов  король
всецело обязан им. Что же касается двух других, то есть Монтиньи и Бергена
(*83), то они там, где им быть надлежит.
   "Да уж, - подумал  Уленшпигель,  -  по  мне,  лучше  дымящий  камин  во
Фландрии, нежели прохладная тюрьма в Испании: там на  сырых  стенах  петли
растут".
   - Далее посланник сообщает, что король произнес в Мадриде  такую  речь:
"Беспорядки,  имевшие  место  в   Нидерландах,   подорвали   устои   нашей
королевской власти, нанесли оскорбление святыням, и  если  мы  не  накажем
бунтовщиков, то это будет соблазн для других  подвластных  нам  стран.  Мы
положили самолично прибыть в Нидерланды и обратиться за содействием к папе
и к  императору  (*84).  Под  нынешним  злом  таится  грядущее  благо.  Мы
окончательно покорим Нидерланды и  по  своему  усмотрению  преобразуем  их
государственное устройство, вероисповедание и образ правления".
   "Ах, король Филипп! - подумал Уленшпигель. - Если б я мог преобразовать
тебя по-своему, то как бы славно преобразовались твои бока,  руки  и  ноги
под моей фламандской дубиной! Я бы прибил твою  голову  двумя  гвоздями  к
спине и послушал, как бы ты в таком положении, окидывая  взором  кладбище,
которое ты за собой оставляешь, запел на свой лад песенку  о  тиранических
твоих преобразованиях".
   Принесли вина. Гоохстратен встал и провозгласил:
   - Пью за родину!
   Все его поддержали. Он осушил кубок и, поставив его на стол, сказал:
   - Для бельгийского дворянства настает решительный час. Надо  условиться
о том, как мы будем обороняться.
   Он вопросительно посмотрел на Эгмонта; но граф не проронил ни звука.
   Тогда заговорил Молчаливый:
   - Мы устоим в том случае, если Эгмонт, который дважды, под Сен-Кантеном
и  Гравелином,  повергал  Францию  в  трепет,  если  Эгмонт,  за   которым
фламандские солдаты пойдут в огонь и в воду, поможет нам и преградит  путь
испанцам в наши края.
   - Я благоговею перед королем и далек от мысли, что он способен вынудить
нас на бунт, - сказал Эгмонт. - Пусть бегут те, кто страшится его гнева. А
я остаюсь - я не могу без него жить.
   - Филипп умеет жестоко мстить, - заметил Молчаливый.
   - Я ему доверяю, - объявил Эгмонт.
   - И голову свою ему доверяете? - спросил Людвиг Нассауский.
   - Да, - отвечал Эгмонт, - и головами тело, и мое верное  сердце  -  все
принадлежит ему.
   - Я поступлю, как ты, мой досточтимый, - сказал Горн.
   - Надо смотреть вперед и не ждать, - заметил Молчаливый.
   Тут мессир Эгмонт вскипел.
   - Я повесил в Граммоне двадцать два реформата! (*85) -  крикнул  он.  -
Если реформаты прекратят свои проповеди, если святотатцы  будут  наказаны,
король смилостивится.
   - На это надежда плоха, - возразил Молчаливый.
   - Вооружимся доверием! - молвил Эгмонт.
   - Вооружимся доверием! - повторил за ним Горн.
   - Мечами должно вооружаться, а не доверием, - вмешался Гоохстратен.
   Тут Молчаливый направился к выходу.
   - Прощайте, принц без земли! - сказал ему Эгмонт.
   - Прощайте, граф без головы! - отвечал Молчаливый.
   - Барана ждет мясник, а воина, спасающего родимый край, ожидает  слава,
- сказал Людвиг Нассауский.
   - Не могу и не хочу, - объявил Эгмонт.
   "Пусть же кровь невинных жертв падет на голову царедворца!"  -  подумал
Уленшпигель.
   Все разошлись.
   Тут Уленшпигель вылез из трубы и поспешил с вестями к Праату.
   - Эгмонт изменник, - сказал Праат. - Господь - с принцем Оранским.


   А герцог Альба?  Он  уже  в  Брюсселе.  Прощайтесь  с  нажитым  добром,
горожане!




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Молчаливый выступает в поход - сам господь ведет его.
   Оба графа уже схвачены (*86). Альба обещает Молчаливому снисхождение  и
помилование, если тот явится к нему.
   Узнав об этом, Уленшпигель сказал Ламме:
   - Герцог, черт бы его душу взял, по настоянию  генерал-прокурора  Дюбуа
предлагает принцу Оранскому, его  брату  Людвигу,  Гоохстратену,  ван  ден
Бергу (*87), Кюлембургу, Бредероде и всем друзьям принца явиться  к  нему,
обещает им правосудие и милосердие и дает полтора месяца сроку.  Послушай,
Ламме: как-то раз  один  амстердамский  еврей  стал  звать  своего  врага.
Вызывающий стоит  на  улице,  а  вызываемый  у  окна.  "Выходи!  -  кричит
вызывающий вызываемому. - Я тебя так стукну по башке, что  она  в  грудную
клетку уйдет, и будешь ты смотреть на свет  божий  через  ребра,  как  вор
через тюремную решетку". А тот ему: "Обещай, говорит,  что  стукнешь  меня
хоть сто раз, - все равно я к тебе не выйду". Вот так  же  может  ответить
принц Оранский и его сподвижники.
   И они в самом деле отказались  явиться.  Эгмонт  же  и  Горн  поступили
иначе. А тех, кто не исполняет своего долга, ждет кара господня.



2

   Между тем в Брюсселе на Конном базаре были обезглавлены братья д'Андло,
сыновья Баттенбурга и другие славные и отважные сеньоры  за  то,  что  они
попытались с налету взять Амстердам.
   А когда они, в количестве восемнадцати человек, с пением молитв шли  на
казнь, впереди и позади них всю дорогу били барабаны.
   А испанские солдаты, которые вели осужденных на казнь, нарочно обжигали
их факелами. А  когда  те  корчились  от  боли,  солдаты  говорили;  "Что,
лютеране? Больно? Погодите: будет еще больнее!"
   А того, кто их предал, звали Дирик Слоссе; он заманил их  в  Энкхейзен,
который был тогда еще католическим, и выдал сыщикам Альбы.
   А смерть они встретили мужественно.
   А все их достояние отошло к королю.



3

   - Видел ты его? - обратился переодетый дровосеком Уленшпигель к так  же
точно наряженному Ламме. - Видел ты этого гнусного герцога с низким  лбом,
как у орла, с  бородой,  напоминающей  веревку  на  виселице?  Удуши  его,
господь! Видел ты этого паука с длинными мохнатыми лапами, которого изверг
сатана, когда он блевал на нашу страну? Пойдем,  Ламме,  пойдем  набросаем
камней в его паутину!..
   - Горе нам! - воскликнул Ламме. - Нас сожгут живьем.
   - Идем в Гронендаль, идем в Гронендаль, милый друг, там  есть  красивый
монастырь, а в том монастыре его паучья светлость молит  бога  помочь  ему
довершить его дело - ему хочется потешить свою  черную  душу  мертвечиной.
Теперь у нас пост, но от крови его  светлость  никакими  силами  не  может
заставить себя отказаться! Пойдем, Ламме! Возле дома в Оэне стоят  пятьсот
вооруженных всадников. Триста пехотинцев выступили небольшими  отрядами  и
вошли в Суарский лес. Как скоро Альба станет на молитву, мы  его  схватим,
посадим в железную клеточку и пошлем принцу.
   Но Ламме трясся от страха.
   - Это очень опасно, сын мой, очень опасно! - сказал он.  -  Я  бы  тебе
помог в твоем начинании, да ноги у меня  ослабели  и  брюхо  раздулось  от
кислого брюссельского пива.
   Разговор этот происходил в яме, вырытой в чаще леса и сверху заваленной
буреломом. Затем они выглянули из своей норы и увидели сквозь ветви желтые
и красные мундиры шедших по лесу и сверкавших на солнце оружием герцогских
солдат.
   - Нас предали! - сказал Уленшпигель.
   Едва лишь солдаты скрылись из виду, он сломя голову побежал в  Оэн.  Он
был в одежде дровосека и нес на спине вязанку дров, и солдаты не  обратили
на него внимания. Он пробрался к всадникам и все им рассказал  -  всадники
поскакали кто куда и скрылись, за исключением  де  Бозара  д'Армантьера  -
этот  был  схвачен.  Пехотинцам,  шедшим  из   Брюсселя,   также   удалось
ускользнуть.
   Всадников и пехотинцев едва не погубил один подлый  изменник  из  полка
сьера де Ликса.
   Д'Армантьер принял мучительную казнь за всех.
   Заранее содрогаясь от ужаса, Уленшпигель пошел в  Брюссель,  на  Конный
базар, смотреть на его адские муки.
   Несчастный д'Армантьер, распяленный на колесе,  получил  тридцать  семь
ударов железным прутом по рукам и ногам, ибо палачам, дробившим его  кость
за костью, хотелось подольше посмотреть на его мучения.
   И только от тридцать восьмого удара - прямо в грудь - он скончался.



4

   Ясным и теплым июньским днем в Брюсселе, на площади перед ратушей,  был
воздвигнут обитый черным сукном эшафот, а по бокам поставлены два столба с
железными остриями. На эшафоте виднелись две черные подушки  и  серебряное
распятие на столике.
   И вот на этом-то эшафоте претерпели мечное сечение благородный Эгмонт и
благородный Горн (*88). А достояние их отошло к королю.
   А посланник Франциска I так сказал об Эгмонте:
   - Я только что видел,  как  отрубили  голову  тому,  перед  кем  дважды
трепетала Франция.
   А головы казненных были насажены на железные острия.
   А Уленшпигель сказал Ламме:
   - Тела и кровь накрыты черным. Благословенны те, кто в эти  черные  дни
сохранит высокий дух и в чьей твердой руке не дрогнет меч!



5

   Молчаливый набрал войско, и оно с  трех  сторон  хлынуло  в  Нидерланды
(*89).
   А Уленшпигель на сборище Диких гезов (*90) держал такую речь:
   - По наущению  инквизиции  король  Филипп  объявил,  что  всем  жителям
Нидерландов, обвиненным в оскорблении величества, в ереси,  а  равно  и  в
недонесении  на  еретиков,  грозят  соответственно  тяжести   преступлений
установленные для  подобных  злодеяний  наказания,  без  различия  пола  и
возраста и  без  всякой  надежды  на  помилование,  за  исключением  особо
поименованных лиц. Достояние осужденных наследует король.
   Смерть косит людей (*91) в богатой и  обширной  стране,  лежащей  между
Северным морем, графством  Эмден,  рекою  Эме,  Вестфалией,  Юлих-Клеве  и
Льежем, епископством Кельнским и Трирским, Лотарингией и Францией.  Смерть
косит людей на пространстве в триста сорок миль,  в  двухстах  укрепленных
городах, в ста пятидесяти селениях,  существующих  на  правах  городов,  в
деревнях, местечках и на равнинах. А достояние наследует король.
   - Одиннадцати тысяч палачей, которых Альба именует солдатами, едва-едва
хватает, - продолжал Уленшпигель. - Родимый наш край превратился в  бойню,
и из него  бегут  художники,  его  покидают  ремесленники,  его  оставляют
торговцы - бросают родину и  обогащают  чужбину,  где  им  предоставляется
свобода вероисповедания. Смерть и Разор косят у нас в стране. А  наследник
- король.
   Наша страна купила за деньги у обедневших государей  льготы.  Ныне  эти
льготы отняты. Страна надеялась, что  она  не  зря  заключила  договоры  с
владетельными князьями, что она насладится плодами трудов своих,  что  она
расцветет. Но она ошиблась  -  каменщик  строит  для  пожара,  ремесленник
работает на вора. Наследник - король.
   Кровь и слезы! Смерть