ный  по  имени
Уленшпигель. Гонец сыскал его в таверне - тот в это время отщипывал разные
лакомые кусочки и пощипывал девиц.
   Уленшпигель был весьма польщен тем, что посланец  антверпенской  общины
прискакал за ним на славном верн-амбахтском  коне,  а  другого  такого  же
держал в поводу.
   Не слезая с коня, гонец спросил Уленшпигеля, знает ли  он  какой-нибудь
новый фокус, который мог бы рассмешить короля Филиппа.
   - У меня их целые залежи под волосами, - отвечал Уленшпигель.
   И они помчались. Кони, закусив удила, уносили в Антверпен Уленшпигеля и
гонца.
   Уленшпигель  предстал  перед   маркграфом,   обоими   бургомистрами   и
старшинами.
   - Чем ты будешь нас забавлять? - спросил маркграф.
   - Буду летать, - отвечал Уленшпигель.
   - Как же это ты сделаешь? - спросил маркграф.
   - А вы знаете, что стоит дешевле лопнувшего мыльного пузыря? - вопросом
на вопрос отвечал Уленшпигель.
   - Нет, не знаю, - признался маркграф.
   - Разглашенная тайна, - сказал Уленшпигель.
   Между тем герольды, разъезжая на славных конях в алой  бархатной  сбруе
по всем большим улицам, по площадям и перекресткам, трубили в трубы и били
в барабаны. Они оповещали signork'ов  и  signorkinn  [сударей  и  сударынь
(флам.)], что Уленшпигель, шут из  Дамме,  будет  летать  по  воздуху  над
набережной и что при сем присутствовать будет сам король Филипп, вместе со
своей благородной, знатной и достоименитой свитой восседая на возвышении.
   Возвышение стояло напротив дома в итальянском  вкусе.  Слуховое  окошко
этого дома выходило прямо на водосточный желоб, тянувшийся  во  всю  длину
крыши.
   В день представления Уленшпигель проехался по городу на осле.  Рядом  с
ним бежал на своих на двоих лакей. На Уленшпигеле был алого  шелка  наряду
которым его снабдила община.  На  голове  у  него  был  красный  колпак  с
ослиными ушами, на которых висели бубенчики. На шее сверкало  ожерелье  из
медных блях с  гербами  Антверпена.  На  рукавах,  у  локтей,  позванивали
бубенчики. На вызолоченных носках туфель также висели бубенчики.
   Осел его был покрыт алого шелка попоной, по  бокам  которой  был  вышит
золотой герб Антверпена.
   Лакей одной рукой вертел ослиную голову, а  другой  -  прут,  на  конце
которого звякал колокольчик, снятый с коровьего ошейника.
   Оставив лакея и осла на улице,  Уленшпигель  взобрался  по  водосточной
трубе на крышу. Там он зазвенел бубенцами и широко расставил руки,  словно
собираясь лететь. Затем наклонился к королю Филиппу и сказал:
   - Я думал, я единственный дурак во всем Антверпене, а теперь вижу,  что
их тут полным-полно. Скажи вы мне; что собираетесь лететь,  я  бы  вам  не
поверил. А к вам приходит дурак, объявляет, что полетит, и вы ему  верите.
Да как же я могу летать, раз у меня крыльев нет?
   Иные смеялись, иные бранились, но все говорили одно:
   - А ведь дурак правду сказал!
   Но король-Филипп словно окаменел.
   - Стоило для этой надутой рожи закатывать такой роскошный  праздник!  -
перешептывались старшины.
   Они силком забрали у Уленшпигеля алый шелковый наряд, заплатили ему три
флорина, и он удалился.
   - Что такое три флорина в кармане у молодого парня, как не  снежинка  в
огне, как не  бутылка,  стоящая  перед  вами,  беспробудные  пьяницы?  Три
флорина! Листья опадают с деревьев, потом  опять  вырастают,  а  вот  если
флорины вытекут из кармана, то уж пиши пропало. Бабочки пропадают в  конце
лета, и флорины тоже исчезают, хотя в них  два  эстерлина  и  девять  асов
весу.
   Так рассуждал сам с  собой  Уленшпигель,  внимательно  разглядывая  три
флорина.
   - На лицевой стороне - император Карл в панцире и шлеме, в  одной  руке
меч, в другой жалкенький земной  шарик,  -  ишь  какую  важность  на  себя
напустил! Божией милостью император Римский, король Испанский, и прочая, и
прочая, и прочая! И  в  самом  деле,  он  милостив  к  нашим  краям,  этот
броненосный император. А на оборотной стороне -  щит,  на  котором  выбиты
гербы его герцогств, графств и  других  владений  и  вытеснены  прекрасные
слова: "Da mihi virtutem contra hastes tuos" ["Пошли мне твердость духа  в
борьбе с врагами твоими"]. И он, правда, был тверд в борьбе с  реформатами
[то же, что кальвинисты, хотя здесь речь может идти о приверженцах  любого
реформационного учения] - отобрал у них все имущество и  наложил  на  него
лапу. Эх, будь я  императором  Карлом,  я  бы  для  всех  людей  начеканил
флоринов, и все бы разбогатели и никто бы ничего не делал.
   Сколько ни любовался Уленшпигель своими красивыми монетами,  а  все  же
они под стук кружек и звон бутылок угодили в Страну мотовства.



40

   Когда Уленшпигель в своем алом шелковом наряде появился на крыше, он не
заметил Неле, с улыбкой глядевшую на него из толпы. Она жила в это время в
Боргерхауте, под Антверпеном, и, узнав, что какой-то шут собирается летать
в присутствии короля Филиппа, решила, что это, уж верно, не кто иной,  как
ее дружок Уленшпигель.
   Теперь он задумчиво брел по дороге и не слышал ее  торопливых  шагов  у
себя за спиной, но вдруг почувствовал, как на глаза ему легли две руки. Он
сразу узнал Неле.
   - Это ты? - спросил он.
   - Да, - отвечала она, - я бегу за тобой от  самого  города.  Пойдем  ко
мне.
   - А где Катлина? - спросил он.
   - Ты ведь не знаешь: на нее наговорили, будто она ведьма, пытали, потом
изгнали на три года из Дамме, обожгли ей ноги, жгли  паклю  на  голове,  -
отвечала Неле. - Я  тебе  для  того  про  это  рассказываю,  чтобы  ты  не
испугался, когда увидишь ее, - она помешалась от  нечеловеческих  мучений.
Она иногда часами смотрит на свои ноги и все твердит:  "Ганс,  добрый  мой
бес, погляди, что сделали с твоею милой". Ее бедные ноги - точно две язвы.
Потом как заплачет: "У всех, говорит, есть мужья или возлюбленные, одна  я
живу вдовой!" А я ей тогда стараюсь внушить, что если она еще  кому-нибудь
скажет про своего Ганса, то он ее возненавидит. И она слушается меня,  как
ребенок, но если, не дай бог, увидит корову или быка,  -  она  ведь  из-за
животных пострадала, - пустится бежать со всех ног, и тогда уже  ничто  ее
не остановит - ни забор, ни ручей, ни канава, будет  бежать  до  тех  пор,
пока  не  свалится  в  изнеможении  где-нибудь  на  распутье   или   возле
какого-нибудь дома, и тут я ее поднимаю и перевязываю ей израненные  ноги.
По-моему, когда у нее на голове жгли паклю, то и мозги ей сожгли.
   У обоих при мысли о Катлине больно сжалось сердце.
   Приблизившись, они увидели, что Катлина сидит около дома на  лавочке  и
греется на солнце.
   - Ты меня узнаешь? - спросил Уленшпигель.
   - Четырежды три - число священное, а тринадцать  -  чертова  дюжина,  -
отвечала Катлина. - Кто ты, дитя жестокого мира?
   - Я - Уленшпигель, сын Клааса и Сооткин, - отвечал тот.
   Катлина подняла голову и, узнав Уленшпигеля, поманила его.
   - Когда ты увидишь того, чьи  поцелуи  холодны,  как  лед,  скажи  ему,
Уленшпигель, что я его жду, - прошептала она ему на ухо  и,  показав  свою
обожженную голову, продолжала: - Мне больно. Они отняли у меня  разум,  но
когда Ганс придет, он вложит мне его в голову,  а  то  она  сейчас  совсем
пустая. Слышишь? Звенит, как колокол, - это моя  душа  стучится,  просится
наружу, а то ведь там, внутри, все в огне. Если Ганс придет и  не  захочет
вложить мне в голову разум, я попрошу его проделать в ней ножом дыру, а то
душа моя все стучится, все рвется на волю и причиняет мне дикую боль  -  я
не вынесу, я умру от этой боли. Я уже не сплю, все  жду  его  -  пусть  он
вложит мне в голову разум, пусть вложит!
   И тут она прислонилась к стене дома и застонала.
   Крестьяне, заслышав колокольный звон,  шли  с  поля  домой  обедать  и,
проходя мимо Катлины, говорили:
   - Вон дурочка. - И крестились.
   А Неле и  Уленшпигель  плакали.  А  Уленшпигелю  надо  было  продолжать
страннический свой путь.



41

   Некоторое время спустя странник наш поступил на службу к некоему  Иосту
по прозвищу Kwaebakker, то есть "сердитый булочник" - такая  у  него  была
злющая рожа. Kwaebakker выдал ему на неделю три  черствых  хлебца,  а  для
спанья отвел место на чердаке, где и лило и дуло на совесть.
   В отместку за дурное обхождение Уленшпигель шутил  с  ним  всевозможные
шутки и, между прочим, сыграл такую... Кто задумал печь  хлеб  спозаранку,
тот просеивает муку  ночью.  И  вот  однажды,  лунной  ночью,  Уленшпигель
попросил свечу, чтобы было виднее, но хозяин ему на это сказал:
   - Просеивай там, где луна светит.
   Уленшпигель стал послушно сыпать муку на землю - там, куда падал лунный
свет.
   Утром Kwaebakker пришел посмотреть работу Уленшпигеля  и,  увидев,  что
тот все еще просеивает, спросил:
   - Ты зачем муку наземь сыплешь? Или она теперь нипочем?
   - Я исполнил ваше приказание - просеивал муку там, где луна  светит,  -
отвечал Уленшпигель.
   - Осел  ты  этакий!  -  вскричал  булочник.  -  Через  сито  надо  было
просеивать!
   - Я думал, что луна - это новоизобретенное сито, - сказал  Уленшпигель.
- Впрочем, беда невелика, я сейчас соберу муку.
   - Да ведь уж поздно месить тесто и печь хлеб, - возразил Kwaebakker.
   - Baes [хозяин (флам.)], у твоего  соседа,  у  мельника,  есть  готовое
тесто. Давай я сбегаю? - предложил Уленшпигель.
   - Иди на виселицу, - огрызнулся Kwaebakker,  -  может,  там  что-нибудь
найдешь.
   - Сейчас, baes, - молвил Уленшпигель.
   С этими словами он побежал на Поле виселиц,  нашел  там  высохшую  руку
преступника и принес ее Kwaebakker'у.
   - Это рука заколдованная, - объявил он, - кто ее с собой носит, тот для
всех становится невидимкой. Хочешь спрятать свой дурной нрав?
   - Я пожалуюсь на тебя в общину, - сказал Kwaebakker, - там ты  увидишь,
что значит не слушаться хозяина.
   Стоя вместе с Уленшпигелем перед бургомистром  и  собираясь  развернуть
бесконечный свиток злодеяний своего работника, Kwaebakker  вдруг  заметил,
что тот изо всех сил пялит на него глаза. Это его  так  взбесило,  что  он
прервал свою жалобу и крикнул:
   - Что еще?
   - Ты же сам сказал, что докажешь мою вину  и  я  ее  увижу,  -  отвечал
Уленшпигель. - Вот я и хочу ее увидеть, потому в смотрю.
   - Прочь с глаз моих! - взревел булочник.
   - Будь я на твоих глазах, то, когда бы ты их зажмурил, я мог бы вылезти
только через твои ноздри, - возразил Уленшпигель.
   Бургомистр, видя, что оба порют чушь несусветную, не стал их слушать.
   Уленшпигель и Kwaebakker вышли вместе. Kwaebakker  замахнулся  на  него
палкой, но Уленшпигель увернулся.
   - Baes, - сказал он, - коль скоро ты замыслил побоями высеять  из  меня
муку, то возьми себе отруби  -  свою  злость,  а  мне  отдай  муку  -  мою
веселость. - И, показав ему задний свой лик, прибавил: - А вот  это  устье
печки - пеки на здоровье.



42

   Уленшпигелю так надоело странствовать; что он с удовольствием заделался
бы не вором с большой дороги, а вором большой дороги, да уж больно тяжелым
была она вымощена булыжником.
   Он пошел на авось в Ауденаарде, где стоял  тогда  гарнизон  фламандских
рейтаров, охранявший город от французских отрядов, которые,  как  саранча,
опустошали край.
   Фламандскими рейтарами  командовал  фрисландец  Корнюин.  Рейтары  тоже
рыскали по всей округе и грабили народ, а народ,  как  всегда,  был  между
двух огней.
   Рейтарам все шло на  потребу:  куры,  цыплята,  утки,  голуби,  телята,
свиньи.  Однажды,  когда  они  возвращались  с  добычей,  Корнюин  и   его
лейтенанты  обнаружили  под  деревом  Уленшпигеля,  спавшего  и  видевшего
жаркое.
   - Чем ты промышляешь? - осведомился Корнюин.
   - Умираю с голоду, - отвечал Уленшпигель.
   - Что ты умеешь делать?
   - Паломничать за  свои  прегрешения,  смотреть,  как  трудятся  другие,
плясать на канате, рисовать хорошенькие  личики,  вырезывать  черенки  для
ножей, тренькать на rommelpot'е и играть на трубе.
   О трубе Уленшпигель  так  смело  заговорил  потому,  что  после  смерти
престарелого сторожа Ауденаардского замка должность эта все еще оставалась
свободной.
   - Быть тебе городским трубачом, - порешил Корнюин.
   Уленшпигель пошел за ним и был помещен в  самой  высокой  из  городских
башен, в клетушке, доступной всем ветрам, кроме полдника, который  задевал
ее одним крылом.
   Уленшпигелю было  ведено  трубить  в  трубу,  чуть  только  он  завидит
неприятеля, но так как  для  этого  голова  должна  быть  ясная,  а  глаза
постоянно открыты, Уленшпигеля держали впроголодь.
   Военачальник и его рубаки жили в башне, и там у них шел непрерывный пир
за счет окрестных деревень. Одних  каплунов  рейтары  зарезали  и  сожрали
невесть сколько, не найдя на них никакой другой вины, кроме той,  что  они
были жирные. Об Уленшпигеле всегда забывали, и он, с тоской принюхиваясь к
запаху кушаний, пробавлялся пустой похлебкой. Как-то раз налетели французы
и увели много скота. Уленшпигель не трубил.
   Корнюин поднялся к нему в каморку.
   - Ты что же не трубил? - спросил он.
   - У меня не хватило духу отблагодарить вас за харчи, - отвечал он.
   На другой день военачальник задал самому себе и своим рубакам роскошный
пир, а про Уленшпигеля опять позабыли. Как скоро они  принялись  уплетать,
Уленшпигель затрубил в трубу.
   Решив, что нагрянули французы, Корнюин и его  рубаки  побросали  еду  и
вино и, вскочив на коней, поскакали за город, но обнаружили в поле  только
быка, лежавшего  на  солнце  и  пережевывавшего  жвачку,  и  за  неимением
французов угнали его.
   Тем временем Уленшпигель  наелся,  напился.  Военачальник,  вернувшись,
застал такую картину: Уленшпигель, еле держась на ногах,  стоял  в  дверях
пиршественной залы и усмехался.
   - Только изменник трубит тревогу, когда неприятеля нет,  и  не  трубит,
когда неприятель под носом, - сказал ему военачальник.
   - Господин начальник, - возразил Уленшпигель, - там, наверху, меня  так
надувает ветром, что если б я вовремя на затрубил и  не  выпустил  воздух,
меня бы унесло, как все равно пузырь. Сделайте одолжение, вешайте  меня  -
хотите сейчас, хотите  как-нибудь  другим  разом,  когда  вам  понадобится
ослиная шкура для барабана.
   Корнюин молча удалился.
   Между тем до Ауденаарде дошла весть, что  сюда  направляется  со  своей
доблестной свитой всемилостивейший император Карл. По сему  обстоятельству
старшины снабдили Уленшпигеля очками, дабы он мог  издали  разглядеть  его
святейшее величество. Уленшпигелю надлежало,  как  скоро  он  увидит,  что
император подходит к Луппегему,  отстоявшему  от  Боргпоорта  на  четверть
мили, трижды протрубить в трубу.
   Мера эта была принята для  того,  чтобы  горожане  успели  зазвонить  в
колокол, приготовить фейерверк, поставить на огонь кушанья и открыть бочки
с вином.
   И вот однажды, в ясный полдень, когда ветер дул  со  стороны  Брабанта,
Уленшпигель  увидел  на  Луппегемской   дороге   множество   всадников   с
развевающимися султанами и играющих под ними коней. Иные всадники  держали
знамена. На голове у того, кто ехал впереди, как-то особенно гордо  сидела
парчовая шляпа с длинными перьями. На  нем  был  шитый  золотом  наряд  из
коричневого бархата.
   Уленшпигель, оседлав нос очками, разглядел, что это император Карл,  по
доброте своей не воспретивший  жителям  Ауденаарде  угостить  его  лучшими
винами и лучшими яствами.
   Вся эта кавалькада двигалась шагом, дыша свежим воздухом,  возбуждающим
в людях аппетит, но Уленшпигель решил,  что  все  они  едят  до  отвала  и
когда-нибудь  могут  и  попоститься.   Словом,   он   смотрел,   как   они
приближаются, и не думал трубить.
   Ехали они,  смеясь  и  болтая,  а  его  святейшее  величество  мысленно
заглядывал в свой желудок - осталось ли там место для обеда в  Ауденаарде.
Он был неприятно удивлен тем, что  ни  один  колокол  не  возвещал  о  его
прибытии.
   Тем временем в город  прибежал  крестьянин  и  сказал,  что  он  своими
глазами видел  отряд  французов,  который-де  движется  по  направлению  к
городу, чтобы все здесь сожрать и все как есть разграбить.
   Выслушав его, привратник тотчас же  запер  ворота  и  послал  общинного
рассыльного  оповестить  других  привратников.  А   рейтары,   ничего   не
подозревая, бражничали себе и бражничали.
   Чем ближе подъезжал император, тем сильнее разбирала  его  злость,  что
колокола не звонят, пушки не палят, аркебузы не трещат. Как ни напрягал он
слух, ничего, кроме боя башенных часов, бивших каждые полчаса, до него  не
доносилось. Убедившись, что ворота заперты, он изо всех сил забарабанил.
   Свита, раздосадованная не менее самого императора, громко выражала свое
возмущение. Привратник крикнул с вала, что если  они  не  уймутся,  то  он
польет сверху картечью, дабы охладить их боевой пыл.
   Его величество взбесился.
   - Ах ты, слепая курица! - гаркнул он.  -  Ты  что,  не  узнаешь  своего
императора?
   - От курицы больше пользы, чем от иного павлина, - возразил привратник.
- К тому же, господа французы -  изрядные,  знать,  шутники:  император-то
Карл сейчас воюет в Италии - как же он может стоять у ворот Ауденаарде?
   Тут Карл и его свита заорали во все горло:
   - Если не  откроешь,  мы  тебя  изжарим  на  копье!  А  перед  этим  ты
проглотишь свои ключи.
   На шум прибежал из артиллерийского склада старый служивый  и,  выглянув
из-за стены, сказал:
   - Ты ошибся, привратник, - это наш император. Я его сразу узнал, хоть и
постарел он с тех пор, как увез отсюда в Лаленский  замок  Марию  ван  дер
Хейнст (*24).
   Привратник от страха лишился чувств;  служивый  взял  у  него  ключи  и
побежал отворять ворота.
   Император  спросил,  почему  его  так  долго  заставили  ждать.  Солдат
объяснил, тогда император приказал ему опять  запереть  ворота  и  вызвать
рейтаров Корнюина, а рейтарам велел идти вперед, дудеть в дудки и  бить  в
барабаны.
   Вслед за тем, сперва  робко,  потом  все  громче,  зазвонили  колокола.
Только после этого его величество с подобающим его особе  шумом  и  громом
вступил на Большой рынок. Бургомистры и старшины находились в это время  в
зале заседаний. Старшина Ян Гигелер выбежал на шум. Обратно он прибежал  с
криком:
   - Keyser Karel is alhier! (Император Карл здесь!)
   Устрашенные этой вестью, бургомистры, старшины  и  советники  в  полном
составе вышли из ратуши, дабы приветствовать императора, меж тем как слуги
носились по всему городу и передавали их  распоряжение  готовить  потешные
огни, жарить птицу и открывать бочки.
   Мужчины, женщины, дети бегали взад и вперед.
   - Keyser Karel is op't Groot marckt! (Император Карл на Большом рынке!)
- кричали они.
   Там уже собралась огромная толпа.
   Император, не помня себя от  ярости,  спросил  обоих  бургомистров,  не
заслуживают ли они виселицы за такое невнимание к своему государю.
   Бургомистры ответили, что заслуживают, но что еще больше заслуживает ее
городской  трубач  Уленшпигель,  так  как,  едва  до  них  дошел  слух  об
ожидающемся прибытии его величества, они поместили трубача в  башне,  дали
ему прекрасные очки и строго-настрого  приказали  трижды  протрубить,  как
скоро он завидит вдали императора и его свиту. Но трубач ослушался.
   Императора нимало не смягчившись, велел привести Уленшпигеля.
   - Почему ты, хотя тебе дали такие хорошие  очки,  не  трубил  при  моем
приближении? - спросил он его.
   Говоря это, император прикрыл глаза ладонью от солнца - он  смотрел  на
Уленшпигеля сквозь пальцы.
   Уленшпигель тоже прикрыл глаза ладонью  и  сказал,  что  как  скоро  он
увидел, что его величество смотрит сквозь пальцы, то сей же час снял очки.
   Император  ему  объявил,  что  его  повесят,  привратник  одобрил  этот
приговор, а бургомистры онемели от ужаса.
   Послали за палачом и его подручными. Те принесли  с  собой  лестницу  и
новую веревку, схватили Уленшпигеля за  шиворот,  и  тот,  шепча  молитвы,
спокойно прошел мимо сотни корнюинских рейтаров.
   Те над ним издевались. А народ, шедший за ним, говорил: