моего
телосложения.
   - Все крестьяне ездят на таких вот животинах, - ну и ты езди, -  молвил
Уленшпигель, - и никому не придет в голову над тобой потешаться: все  одно
к одному - ты и одет по-крестьянски, и у тебя копье, а не меч.
   - Сын мой, - спросил Ламме,  -  а  ты  уверен,  что  наши  пропуски  не
подведут нас в маленьких городках?
   - А у меня есть еще брачное свидетельство с огромной, красного  сургуча
церковной печатью  на  двух  пергаментных  хвостиках  и  свидетельства  об
исповеди, - отвечал Уленшпигель. - Люди, у которых столько  всяких  бумаг,
не могут вызвать подозрений ни у солдатни,  ни  у  герцогских  сыщиков.  А
черные четки, которыми мы торгуем? Мы с тобой рейтары, - ты  фламандец,  я
немец, - странствуем по особому распоряжению герцога, торгуем святынями  и
через  то  обращаем  еретиков  в  святую  католическую  веру.  Под   таким
благовидным предлогом мы проникнем всюду -  и  к  вельможам,  и  к  жирным
аббатам. И жирные аббаты окажут нам  свое  елейное  гостеприимство.  И  мы
выведаем их тайны. Оближи губки, мой милый друг!
   - Сын мой, мы с тобой  исполняем  обязанности  лазутчиков,  -  заключил
Ламме.
   - Таково право и таков закон войны, - заметил Уленшпигель.
   - Если случай с тремя  проповедниками  выйдет  наружу,  мы  пропали,  -
сказал Ламме.
   Вместо ответа Уленшпигель запел:

   Жить - вот призыв мои боевой,
   Под солнцем жить - всего дороже!
   Я защищен двойною кожей:
   Своей природной и стальной.

   Но Ламме продолжал сетовать:
   - У меня кожа нежная; до нее только чуть дотронуться кинжалом -  и  уже
дыра. Лучше бы нам заняться каким-нибудь полезным ремеслом, чем  скитаться
по горам и долам и угождать вельможам, которые  носят  бархатные  штаны  и
едят ортоланов на  золоченых  столах.  Нам  -  колотушки,  всякие  страхи,
стычки, дождь, град, снег, постный страннический суп. А  им  -  сосисочки,
жирные каплуны, аппетитно пахнущие дрозды, сочные пулярки.
   - У тебя слюнки текут, милый друг, - заметил Уленшпигель.
   - Где вы, свежий хлеб, поджаристые koekebakk'и, дивный  крем?  Где  ты,
моя жена?
   - Пепел бьет о мою грудь и влечет в бой, - молвил Уленшпигель. - Ты же,
кроткий агнец, не должен мстить ни за смерть родителей, ни за  горе  твоих
близких, ни за свою бедность. Так вот, если  тяготы  походной  жизни  тебя
пугают; предоставь мне одному идти, куда меня призывает мой долг.
   - Одному? - переспросил Ламме и осадил осла, а осел,  не  долго  думая,
потянулся к репейнику, росшему тут в изобилии.
   Осел Уленшпигеля тоже остановился и тоже начал жевать.
   - Одному? - повторил Ламме. - Если ты  оставишь  меня  одного,  то  это
будет неслыханная жестокость. Потерять жену, а потом еще и друга? Нет, это
немыслимо. Я больше не буду роптать, обещаю тебе. И если понадобится - тут
он гордо поднял голову, - я тоже пойду туда, где свищут пули, да, пойду! И
туда, где звенят мечи, да, и туда! И встречусь  лицом  к  лицу  с  волчьей
стаей кровожадных рубак. И когда я, смертельно  раненный,  упаду,  истекая
кровью, к твоим ногам, то похорони меня, а если  встретишь  мою  жену,  то
скажи ей, что жить на этом свете без любви я не мог и оттого  погиб.  Нет,
сын мой Уленшпигель, расстаться с тобою свыше моих сил!
   И тут  Ламме  заплакал.  И  Уленшпигель  был  тронут  этим  проявлением
кроткого мужества.



27

   Герцог Альба между тем разделил свою армию на две и одну из них  двинул
к герцогству Люксембургскому, а другую - к маркизату Намюрскому.
   - Тут какая-нибудь военная  хитрость,  мне,  однако  ж,  непонятная,  -
заметил Уленшпигель. - Ну да это  не  меняет  дела  -  мы  с  тобой  будем
неуклонно продвигаться к Маастрихту.
   Когда же они берегом Мааса подъезжали к городу, от Ламме  не  укрылось,
что Уленшпигель внимательно разглядывает  все  суда  на  реке,  а  немного
погодя  Уленшпигель  остановился  перед  баркой,  на  носу  которой   была
изображена сирена. Сирена же эта держала в руках щит, на черном фоне коего
выступали золотые буквы Г.И.Х., то  есть  начальные  буквы  слов:  Господь
Иисус Христос.
   Уленшпигель  сделал  знак  Ламме  остановиться,  а  сам  весело   запел
жаворонком.
   На палубу вышел какой-то человек и запел петухом  -  тогда  Уленшпигель
заревел по-ослиному и показал на толпу, сновавшую по  набережной,  на  что
незнакомец ответил ему столь же несносным для ушей ослиным ревом. Вслед за
тем ослы Уленшпигеля и Ламме, поставив уши торчком, затянули родную песню.
   Мимо проходили женщины, проезжали мужчины верхом на  лошадях,  тянувших
суда вдоль берега, и Уленшпигель сказал Ламме:
   - Судовщик смеется над нами и  над  нашими  животинами.  Что,  если  мы
нападем на его барку?
   - Пусть лучше он сюда причалит, - возразил Ламме.
   В их разговор встряла какая-то женщина:
   - Если вы не хотите вернуться со сломанными руками, перебитыми ногами и
с разбитой мордой, то не мешайте Пиру Силачу реветь.
   - И-а, и-а, и-а! - ревел судовщик.
   - Пусть себе распевает, - сказала женщина. - Недавно он у нас на глазах
поднял тележку с огромными пивными бочками и остановил за  колеса  другую,
которую тащил тяжеловоз. А вон там, - женщина показала на таверну  "Blauwe
Toren" ("Голубая Башня"), - он бросил нож и  за  двенадцать  шагов  пробил
дубовую бочку в двенадцать дюймов толщиной.
   - И-а, и-а, и-а! - ревел судовщик.
   А в это время на палубу выскочил мальчишка лет  двенадцати  и  подтянул
ему.
   Уленшпигель же обратился к женщине с такими словами:
   - Чихали мы на твоего Пира Силача! Мы посильней  его  будем.  Мой  друг
Ламме двоих таких, как он, съест и даже не икнет.
   - Что ты говоришь, сын мой? - вмешался Ламме.
   - Сущую правду, - возразил Уленшпигель, - не перечь мне из  скромности.
Да, добрые люди, вы, бабочки, и вы, мастеровые, сейчас вы увидите, как  он
будет орудовать кулаками и  как  он  сотрет  в  порошок  знаменитого  Пира
Силача.
   - Замолчи! - взмолился Ламме.
   - Ты славишься своей силой,  -  продолжал  Уленшпигель,  -  не  к  чему
прибедняться.
   - И-а! - ревел судовщик.
   - И-а! - ревел мальчуган.
   Неожиданно  Уленшпигель  снова,  весьма  приятно   для   слуха,   запел
жаворонком, так что прохожие, и мужчины и женщины, а равно  и  мастеровые,
пришли в восторг и пристали к нему с вопросами,  где  он  научился  такому
дивному пению.
   - В раю - я ведь прямо оттуда, - отвечал Уленшпигель и,  обратившись  к
судовщику, который ревел не переставая и  в  насмешку  показывал  на  него
пальцем, крикнул:
   - Что ж ты, обормот, торчишь на своем суденышке? Ты бы на  сушу  ступил
да тут бы и посмеялся над нами и над нашими  осликами.  Что,  брат,  кишка
тонка?
   - Что, брат, кишка тонка? - подхватил Ламме.
   - И-а, и-а! - ревел судовщик. - Господа ослиные ослы, пожалуйте на  мое
судно!
   - Во всем подражай мне, - шепнул Уленшпигель Ламме и снова обратился  к
судовщику: - Ты - Пир Силач, ну а я - Тиль Уленшпигель,  а  вот  это  наши
ослы Иеф и Ян, и ревут они лучше  тебя,  потому  что  у  них  это  выходит
естественно. А к тебе на твое утлое суденышко мы не пойдем. Твоя посудина,
как все равно корыто, пляшет от самой легкой зыби,  да  и  плавает-то  она
бочком, по-крабьи.
   - Во, во, по-крабьи! - подхватил Ламме.
   Тут судовщик обратился к нему:
   - А ты что бормочешь, шматок сала?
   Ламме обозлился.
   - Ты дурной христианин, коли хватает у тебя совести  колоть  мне  глаза
моим недугом! - крикнул он.  -  Да  будет  тебе  известно,  что  это  сало
благоприобретенное, от хорошего питания, а ты, ржавый  гвоздь,  всю  жизнь
пробавлялся тухлыми селедками, свечными фитилями да рыбьей чешуей,  о  чем
свидетельствует твой скелет, просвечивающий в дырки на штанах.
   - Ух, и сцепятся же они сейчас  -  только  пух  полетит!  -  предвкушая
удовольствие, говорили прохожие и мастеровые.
   - И-а, и-а! - ревел судовщик.
   Ламме надумал слезть с  осла,  набрать  камней  и  начать  обстреливать
судовщика.
   - Камнями не бросайся, - сказал ему Уленшпигель.
   Судовщик что-то сказал на ухо  мальчишке,  иакавшему  рядом  с  ним  на
палубе. Тот отвязал шлюпку и, ловко орудуя багром,  направился  к  берегу.
Подъехав на близкое расстояние, он приосанился и сказал:
   - Мой baes спрашивает, осмелитесь ли вы  явиться  к  нему  на  судно  и
переведаться  с  ним  кулаками  и  пинками.  А  мужчины  и  женщины  будут
свидетелями.
   - Мы ничего не имеем против, - с достоинством отвечал Уленшпигель.
   - Мы принимаем вызова - необыкновенно гордо сказал Ламме.
   Был полдень. Плотинщики, мостовщики, судостроители, их жены,  принесшие
мужьям еду, дети, пришедшие посмотреть, как отцы  их  будут  подкрепляться
бобами и вареным  мясом,  -  все,  сгрудившись  на  набережной,  хохотали,
хлопали в ладоши при мысли о предстоящем сражении и тешили себя  надеждой,
что кому-нибудь из воителей проломят башку, а кто-нибудь  всем  на  потеху
шлепнется в воду.
   - Сын мой, - тихо сказал Ламме, - он бросит нас в воду!
   - Небось не бросит, - отвечал Уленшпигель.
   - Толстяк струсил, - говорили мастеровые.
   Ламме, все еще сидевший на осле, обернулся и сердито посмотрел на  них,
но они загоготали.
   - Едем к нему, - объявил Ламме, - сейчас они увидят, какой я трус.
   При этих словах гогот усилился.
   - Едем к нему, - сказал Уленшпигель.
   Сойдя со своих серых, они бросили поводья  мальчугану,  а  тот  ласково
потрепал осликов и повел их к кустам репейника.
   Уленшпигель взял в руки багор  и,  как  скоро  Ламме  вошел  в  шлюпку,
направил ее к  барке,  а  приблизившись  вплотную,  вслед  за  вспотевшим,
отдувавшимся Ламме влез по веревке на палубу.
   На палубе Уленшпигель нагнулся, будто для того, чтобы завязать  башмак,
а сам в это время что-то прошептал судовщику,  судовщик  же  усмехнулся  и
посмотрел на Ламме. Затем он с налету осыпал его бранью, обозвал негодяем,
заплывшим жиром от сидения по тюрьмам, papeter'ом [мешок с кашей (флам.)],
обжорой и спросил:
   - Сколько бочек ворвани  выйдет  из  тебя,  рыба-кит,  если  тебе  жилу
открыть?
   Тут Ламме, не говоря худого слова, ринулся на него как разъяренный бык,
повалил  на  пол  и  давай  молотить,  однако  судовщик  сильной  боли  не
испытывал, оттого что мускулы у Ламме были дряблые. Судовщик сопротивлялся
только для вида, Уленшпигель же приговаривал:
   - Выставишь ты нам, мошенник, вина!
   Прохожие и мастеровые, следившие с берега за ходом сражения, говорили:
   - Кто бы мог подумать, что этот толстяк такой горячий?
   Все рукоплескали Ламме, и это его пуще раззадоривало. А судовщик только
прикрывал лицо. Вдруг у всех на глазах Ламме уперся Пиру Силачу коленом  в
грудь и, одной рукой схватив его за горло, другою замахнулся.
   - Проси пощады, - в бешенстве крикнул он, - а не то я тобой вышибу  дно
твоего корыта!
   Судовщик захрипел в знак того, что не может говорить, в попросил пощады
движением руки.
   Тогда Ламме великодушно поднял  противника,  а  тот,  ставши  на  ноги,
повернулся спиной к зрителям и показал Уленшпигелю  язык,  Уленшпигель  же
покатывался со смеху, глядя, как Ламме, гордо встряхивая пером  на  шляпе,
величественно расхаживает по палубе.
   А мужчины, женщины, мальчишки и девчонки, столпившиеся на  берегу,  изо
всех сил хлопали в ладоши и кричали:
   - Да здравствует победитель Пира Силача! Вот это здоровяк! Видели, ка-к
он его кулаками? Видели, как он ему головой в  живот  наподдал,  а  тот  -
бряк? Теперь будут пить мировую. Вон уж  Пир  Силач  с  вином  в  колбасой
вылезает из трюма.
   И точно: Пир  Силач  принес  два  стакана  и  большущую  кружку  белого
маасского вина. И они с Ламме выпили мировую. И Ламме, в восторге от своей
победы, от вина и от колбасы, обратился  к  Пиру  Силачу,  и,  показав  на
густой черный дым, валивший из  судовой  трубы,  спросил,  что  за  жаркое
готовится в трюме.
   - Там у меня боевая кухня, - усмехаясь, отвечал Пир Силач.
   Мастеровые, женщины и ребятишки разошлись  -  кто  на  работу,  кто  по
домам, и стоустая молва затрубила, что  какой-то  толстяк,  приехавший  на
осле с юным богомольцем тоже верхом на осле, оказался  сильнее  Самсона  и
что с ним-де лучше не связываться.
   Ламме пил и свысока поглядывал на Пира.
   Вдруг судовщик сказал:
   - Ваши ослы соскучились.
   Подведя судно к берегу, он ступил на сушу, схватил одного осла за ноги,
понес его, как Иисус Христос ягненка, и доставил на палубу. Затем он то же
самое проделал с другим ослом и, нимало не запыхавшись, предложил:
   - Выпьем!
   Мальчик прыгнул на палубу.
   И они выпили. Ламме сам на себя дивился: он  ли  это  поколотил  ражего
детину, и теперь он лишь украдкой, отнюдь не  победоносно,  поглядывал  на
него и думал: а что, если  судовщику  припадет  охота  схватить  его,  как
только что осла, и, отмщая за позор, швырнуть в Маас?
   Судовщик,  однако  ж,  с  веселой  улыбкой  потчевал  его,   и   Ламме,
расхрабрившись, снова устремил на него самоуверенный и горделивый взор.
   А судовщик и Уленшпигель хохотали.
   Ослов между тем волновала новая для них почва под ногами - почва отнюдь
не твердая, и они понурили головы, опустили уши и от страха не могли  даже
пить. Судовщик принес им по торбе  с  овсом,  который  он  сам  купил  для
тащивших его барку лошадей, чтобы погонщики не взяли с него лишнего.
   Увидев торбы, ослы громко прочли благодарственную молитву, но на палубу
взирали с тоской и от страха поскользнуться не смели пошевелить копытом.
   Наконец судовщик сказал Ламме и Уленшпигелю:
   - Сойдем в кухню!
   - Но ведь это же боевая кухня! - с тревогой заметил Ламме.
   -  Да,  боевая,  но  ты,  мой  победитель,   можешь   спуститься   туда
безбоязненно.
   - А я и не боюсь, я следом за тобой, - объявил Ламме.
   Мальчик стал у руля.
   Спустившись, они увидели мешки с зерном, бобами,  горохом,  морковью  и
прочими овощами.
   Судовщик отворил дверь в маленькую кухню и сказал:
   - Как вы есть люди храбрые, знаете пение вольной пташки - жаворонка,  и
боевой клич петуха, и рев смирного труженика-осла, то  я  вам  покажу  мою
боевую кухню. Вот  такую  маленькую  кузницу  вы  найдете  почти  на  всех
маасских судах. Она никому  не  может  внушить  подозрения  -  на  корабле
непременно должна быть кузня для починки железных частей, но не у  всякого
есть такие прекрасные овощи.
   Тут  он  Отодвинул  камни  на  полу  трюма,  поднял  половицу,  вытащил
составленные в козлы аркебузные стволы, поднял их, как перышко, и поставил
на место, а затем показал наконечники для копий и алебард,  клинки  мечей,
сумки для пуль и пороховницы.
   - Да здравствует Гез! - воскликнул он. - Тут  вам  и  бобы  и  подлива.
Приклады - это бараньи ножки, наконечники копий - это салат, а  аркебузные
стволы - это бычьи колена для похлебки освобождения. Да  здравствует  Гез!
Куда доставить продовольствие? - обратился он с вопросом к Уленшпигелю.
   - В Нимвеген, - отвечал Уленшпигель, - туда твоя  барка  войдет  с  еще
большим грузом настоящих овощей, которые тебе принесут крестьяне в Этсене,
Стефансверте и Руремонде. И они тоже запоют вольной пташкой -  жаворонком,
ты же им ответишь боевым кличем петуха. Ты зайдешь к лекарю  Понтусу,  что
живет на берегу Ньюве-Вааля, и скажешь, что ты приехал в город с  овощами,
но боишься жары. Крестьяне заломят на рынке  за  овощи  такую  невероятную
цену, что никто у них ничего не купит, а лекарь тебе скажет, как поступить
с оружием.  Я  полагаю,  что  он  велит  тебе,  хотя  это  и  небезопасно,
спуститься по Ваалю, Маасу и Рейну и выменять овощи на сети,  чтобы  потом
пойти  вместе  с  гарлингенскими  рыболовными  судами,  на  которых  много
моряков, знающих, как поет жаворонок. Идти  надо  в  виду  берега,  огибая
отмели, и, дойдя до Лауэрзее, выменять сети на железо и  свинец,  вырядить
твоих крестьян в одежды, какие  носят  в  Маркене,  Флиланде  и  Амеланде,
немножко половить рыбку, но заходя далеко в море, и  не  продавать  ее,  а
солить впрок: вино пьют свежее, а едят на  войне  соленое  -  это  уж  так
заведено.
   - Выпьем по сему случаю, - предложил судовщик.
   И они поднялись на палубу.
   Тут Ламме взгрустнулось.
   - Господин судовщик, - неожиданно заговорил он, - в вашей  кузне  горит
такой жаркий огонек, что на нем за милую  душу  можно  соорудить  отменную
похлебку со свежим мясом. Моя глотка жаждет горячего.
   - Сейчас я утолю твою жажду, - отвечал судовщик.
   И он мигом сварил ему жирную похлебку, в которую положил  добрый  кусок
солонины.
   Проглотив несколько ложек, Ламме сказал судовщику:
   - Глотка у меня шелушится, язык горит  -  это  не  похлебка  со  свежим
мясом.
   - Вино пьют свежее, а едят на войне соленое - это  уж  такой  закон,  -
заметил Уленшпигель.
   Судовщик снова наполнил стаканы и провозгласил:
   - Я пью за жаворонка - птицу свободы!
   Уленшпигель сказал:
   - Я пью за петуха, скликающего на войну!
   Ламме сказал:
   - Я пью за мою жену - пусть она, моя  любимая,  никогда  не  испытывает
жажды!
   - Ты пойдешь в Эмден Северным морем, - сказал судовщику Уленшпигель.  -
Эмден - это наше убежище.
   - Уж очень море-то большое, - сказал судовщик.
   - Зато есть там простор для боя, - сказал Уленшпигель.
   - С нами бог! - сказал судовщик.
   - А кто же нам тогда страшен? - подхватил Уленшпигель.
   - Вы когда едете? - спросил судовщик.
   - Сейчас, - отвечал Уленшпигель.
   - Счастливого пути и попутного ветра! Вот вам порох, вот пули.
   И, расцеловавшись с ними, он, как ягнят, перенес на спине обоих  ослов,
а затем проводил их хозяев.
   Уленшпигель и Ламме сели на ослов и поехали в Льеж.
   - Сын мой, - заговорил дорогою Ламме, -  почему  этот  сильный  человек
допустил, что я на нем живого места не оставил?
   - Для того он это сделал, чтобы ты на всех  наводил  страх,  -  отвечал
Уленшпигель. - Страх - это такой  эскорт,  который  двадцать  ландскнехтов
заменит.  Кто  теперь  посмеет  затронуть  могучего   победоносца   Ламме?
Бесподобного, крепыша Ламме, который у всех на глазах,  ударив  головой  в
живот Пира Силача, таскающего ослов, как ягнят, и поднимающего  тележку  с
пивными бочками, сшиб его с  ног?  Теперь  все  здесь  тебя  знают:  ты  -
Ламме-грозный, ты - Ламме-непобедимый, а я  нахожусь  под  твоею  охраной.
Куда бы мы ни направили путь, тебя каждый встречный и  поперечный  узнает,
никто не посмеет кинуть на тебя недоброжелательный  взгляд,  и,  приняв  в
рассуждение, как много на свете храбрецов, отныне ты можешь  быть  уверен,
что по пути твоего следования тебя ожидают  лишь  поклоны,  приветственные
крики, почести и изъявления преданности, коими ты будешь  обязан  не  чему
иному, как силе устрашающего твоего кулака.
   - Ты дело говоришь, сын мой, - заметил Ламме и выпрямился в седле.
   - Я говорю правду, - подхватил Уленшпигель. - Ты видишь любопытные лица
в окнах первых домов вон того селения? Все показывают пальцем на  грозного
победителя, на Ламме. Ты видишь, с какою  завистью  смотрят  на  тебя  эти
мужчины, как эти жалкие трусы,  завидев  тебя,  снимают  шляпы?  И  ты  им
поклонись, голубчик  Ламме,  -  не  презирай  малодушную  толпу.  Слышишь,
слышишь? Малые ребята уже знают твое имя и со страхом повторяют его.
   И Ламме, точно король, с гордым видом раскланивался направо и налево. И
слух о его отваге, перелетал из села в село, из города в город, вплоть  до
Льежа, Шокье, Невиля, Везена и Намюра, однако из-за происшествия  с  тремя
проповедниками заглянуть в Намюр ни Уленшпигель, ни Ламме не рискнули.
   Так они ехали долго по берегам речек, рек и каналов. И всюду  на  песню
жаворонка отзывался петух. И всюду отливали, ковали и точили огнестрельное
и холодное оружие для борьбы за свободу  и  доставляли  на  суда,  плывшие
неподалеку от берега.
   А от таможенного досмотра оружие прятали в бочки, ящики и в корзины.
   И везде находились  добрые  люди,  принимавшие  оружие  на  хранение  и
прятавшие его вместе  с  порохом  и  пулями  в  надежном  месте  до  бого