мой, я  обливаюсь  потом  и  сейчас  упаду.
Смотри: поймает тебя лесничий - попадешь на виселицу. Олени -  королевская
дичь. Пусть они себе бегут, сын мой, - ведь все равно не поймаешь.
   - Вперед, вперед! - вскричал Уленшпигель. -  Слышишь,  как  шуршат  его
рога в листве? Словно ветер шумит. А что сломанных веток,  что  листьев-то
на земле! Так, еще одна пуля угодила ему в  бедро!  Будет  у  нас  сегодня
обед!
   - Да ведь олень пока еще не изжарен! -  заметил  Ламме.  -  Пусть  себе
мчатся бедные животные. Ой, как жарко! Сейчас упаду и не встану.
   Внезапно отовсюду  набежали  оборванные  и  вооруженные  люди.  Залаяли
собаки и бросились в  угон  за  оленями.  Четверо  угрюмого  вида  мужчин,
окружив Ламме и Уленшпигеля, повели их в глубь  леса,  и  в  самой  лесной
глухомани глазам Уленшпигеля и Ламме открылась поляна, а на той поляне они
увидели целый табор: тут были женщины, дети и  великое  множество  мужчин,
вооруженных кто чем - и шпагами, и арбалетами, и аркебузами, и копьями,  и
рогатинами, и рейтарскими пистолетами.
   Уленшпигель обратился к ним с вопросом:
   - Кто вы, разбойнички или же Лесные братья? [Лесные братья - то же, что
Лесные  гезы]  Сдается  мне,  что  вы  тут  целым  станом,  спасаетесь  от
преследований.
   - Мы - Лесные братья, - отвечал сидевший у огня и жаривший на сковороде
птицу старик. - А ты кто таков?
   - Я родом  из  прекрасной  Фландрии,  -  отвечал  Уленшпигель,  -  я  и
живописец, я и крестьянин, я и дворянин, я и ваятель. И  странствую  я  по
белу свету, славя все доброе и  прекрасное,  а  над  глупостью  хохоча  до
упаду.
   - Коли ты видел много стран, - снова заговорил старик,  -  стало  быть,
сумеешь выговорить Schild ende Vriendt (щит и друг) так, как  выговаривают
гентцы. А не сумеешь - значит, ты не настоящий фламандец и будешь казнен.
   - Schild ende Vriendt, - произнес Уленшпигель.
   - А ты, толстопузый, чем занимаешься? - обратившись  к  Ламме,  спросил
старик.
   - Я проедаю и пропиваю мои имения, поместья, фермы, хутора,  разыскиваю
мою жену и всюду следую за другом моим Уленшпигелем.
   - Коли ты много странствуешь, стало быть знаешь, как зовут  в  Лимбурге
уроженцев Веерта, - сказал старик.
   - Нет, не знаю, - отвечал Ламме. - А вот не знаете  ли  вы,  как  зовут
того мерзавца и негодяя, который похитил мою жену? Назовите мне его имя, и
я уложу его на месте.
   Старик же ему сказал:
   - На этом свете  не  возвращаются,  во-первых,  истраченные  монеты,  а
во-вторых, жены, сбежавшие  от  опостылевших  им  мужей.  -  Затем  старик
обратился к Уленшпигелю. - А ты знаешь, как  зовут  в  Лимбурге  уроженцев
Веерта? - спросил он.
   - Raeksteker'ами  (заклинателями  скатов),  и  вот  почему,  -  отвечал
Уленшпигель. - Однажды с повозки  рыбника  упал  живой  скат,  а  старухи,
глядя, как он трепыхается, решили, что в него  вселился  бес,  и  говорят:
"Пойдем за священником - пусть он из него изгонит  беса".  Священник  беса
изгнал, а ската унес с собой и  отлично  поджарил  его  во  славу  жителей
Веерта. Такую же участь да пошлет господь бог и кровавому королю!
   В лесу между тем заливались собаки. По лесу бежали вооруженные  люди  и
пугали зверя криками.
   - Это они за теми двумя, которых я ранил, - заметил Уленшпигель.
   - Они пойдут нам на обед, - сказал старик. - А как называют в  Лимбурге
уроженцев Эндховена?
   -  Pinnemaker'ами  (засевщиками),  -  отвечал  Уленшпигель.   -   Когда
неприятель подошел к их городу,  они  вместо  засова  задвинули  городские
ворота морковью. Откуда ни возьмись, набежали гуси, жадные их клювы  мигом
расклевали морковь,  и  в  Эндховен  ворвался  враг.  А  чтобы  расклевать
тюремные  засовы,  за  которыми  томится  свобода  совести,  нужны   клювы
железные.
   - Коли с нами бог, то кто же нам тогда страшен? - заметил старик.
   - Собаки лают, люди воют, ветки хрустят - точно буря мчится по лесу,  -
сказал Уленшпигель.
   - А что, оленье мясо вкусно? - поглядывая на сковороду, спросил Ламме.
   -  Крики  загонщиков  не  умолкают,  -  обратившись  к  Ламме,   сказал
Уленшпигель. - Собаки совсем близко. Экий содом! Олень!  Олень!  Берегись,
мой сын! Ах, проклятый зверь! Свалил моего толстого друга вместе со  всеми
сковородками, горшками, котлами и кусками мяса.  А  женщины  и  девушки  в
ужасе разбегаются. Никак, у тебя кровь течет, сын мой?
   - Ты еще смеешься, негодник! - вскричал  Ламме.  -  Да,  у  меня  течет
кровь, он наподдал мне рогами в зад.  Вот  гляди:  и  штаны  разорваны,  и
мякоть, да еще и превосходное жаркое валяется на земле.  Ой!  Так  у  меня
через седалище вся кровь утечет.
   - Этот олень оказался предусмотрительным  хирургом:  он  спас  тебя  от
апоплексии, - заметил Уленшпигель.
   - Скотина ты бесчувственная! - вознегодовал Ламме. - Не буду я больше с
тобой странствовать. Я останусь  с  этими  добрыми  людьми.  Как  тебе  не
совестно? Ты меня совсем не жалеешь, а я за тобой, как собачонка, невзирая
ни на метель, ни на стужу, ни на дождь, ни на град, ни на ветер, и в такую
жару, когда у меня душа вместе с потом выходит!
   - Рана у тебя  пустячная,  -  заметил  Уленшпигель.  -  Приложи  к  ней
oliekoek'и - это будет для нее лакомый  пластырь.  Ты  знаешь,  как  зовут
лувенцев? Не знаешь? Жаль мне тебя! Ну ладно, уж так и быть, скажу, только
не хнычь. Их называют koeyeschieter'ами  (стрелками  по  коровам),  и  вот
почему: в один прекрасный день эти обалдуи приняли коров за неприятельских
солдат - и давай палить. Ну, а мы стреляем по испанским козлам  -  мясо  у
них,  правда,  вонючее,  но  кожа  годится  на  барабаны:  А   как   зовут
тирлемонцев? Тоже не знаешь? Эх, ты! Они носят славное  имя  kweker'ов,  и
вот почему. На Троицу в ихнем соборе утка пролетела от хоров к  алтарю,  а
они приняли ее за святого духа. Приложи еще к ране koekebak'ов. Я вижу, ты
молча подбираешь горшки и куски мяса, которые опрокинул олень. Вот это,  я
понимаю, любовь к поваренному искусству! Разводишь огонь, ставишь котел  с
супом на треножник. Ты весь ушел в стряпню. А знаешь, какие  такие  четыре
чуда в Лувене? Не знаешь?  Сейчас  я  тебе  скажу.  Первое  чудо  -  живые
проходят там под мертвецами, и вот каким образом: церковь во  имя  Михаила
Архангела стоит у городских ворот, а кладбище -  над  воротами,  на  валу.
Второе чудо - колокола там не внутри колоколен, а снаружи, как,  например,
в церкви во имя апостола Иакова: там  есть  большой  колокол  и  маленький
колокол; маленький на колокольне не поместился, и  его  повесили  снаружи.
Третье чудо - в этой же самой церкви алтарь тоже снаружи: ее портал  похож
на алтарь. Четвертое  чудо  -  Башня  без  гвоздей:  шпиль  церкви  святой
Гертруды построен не из дерева, а из камня, камни гвоздями  не  прибивают,
за исключением каменного сердца кровавого короля - я бы его своими  руками
прибил к главным воротам в Брюсселе. Но ты меня не  слушаешь.  В  подливку
соли  подбавить  не  требуется?  А  знаешь,  почему  термондцев   прозвали
грелками, vierpann'ами? Потому что зимой некий юный  принц  остановился  в
гостинице "Герб Фландрии", а у хозяина грелки не оказалось, и он не  знал,
чем согреть простыни. Наконец сообразил - велел  своей  молоденькой  дочке
лечь в постель и нагреть ее, но девушка, заслышав шаги  принца,  опрометью
бросилась вон из комнаты, а принц потом недоумевал: почему вынули  грелку?
Дай-то бог, чтобы Филиппа поместили когда-нибудь  в  докрасна  раскаленный
ящик и сунули в виде грелки под простыню к госпоже Астарте!
   - Да замолчи ты! - взмолился Ламме. - Мне сейчас  не  до  тебя,  не  до
vierpann'ов, не до Башни без гвоздей и не до всех  прочих  врак.  Я  занят
подливкой.
   - Берегись!  -  сказал  Уленшпигель.  -  Лай  не  стихает  -  напротив,
усиливается. Слышишь,  как  завывают  собаки,  слышишь,  как  трубит  рог?
Берегись оленя! Беги! Рог трубит!
   - Это конец охоты, -  заметил  старик.  -  Вернись,  Ламме,  и  займись
стряпней. Оленя прикончили.
   - Роскошная будет у нас трапеза, - молвил Ламме. -  Вы,  конечно,  меня
пригласите - ведь я для вас немало  потрудился.  Соус  к  птице  получился
вкусный, вот только на зубах похрустывает маленько - ведь это все попадало
в песок, когда этот чертов олень  проткнул  мне  и  одежду  и  ягодицу.  А
лесничих вы не боитесь?
   - Нас много, - отвечал старик, - они нас боятся, а не мы их,  и  потому
не трогают. Сыщики и судьи тоже. Горожане нас любят, оттого что мы  ничего
худого никому не делаем. Сами мы в драку не сунемся. Ну, а если  испанское
войско нас окружит,  то  уж  тогда,  старые,  молодые,  женщины,  девушки,
мальчишки, девчонки - все мы дорого продадим свою жизнь, мы лучше перебьем
друг друга, но только не дадимся в руки  кровавому  герцогу,  который  нас
запытает.
   Тут Уленшпигель молвил Лесным братьям:
   - Было время, когда мы воевали с палачом на суше.  Теперь  надобно  его
разбить на море. Проберитесь на Зеландские острова через Брюгге,  Хейст  и
Кнокке.
   - У нас денег нет, - объявили Лесные братья.
   Уленшпигель же им сказал:
   - Вот вам тысяча  каролю  от  принца.  Пробирайтесь  водными  путями  -
каналами, речками, реками. Как увидите корабли  с  буквами  Г.И.Х.,  пусть
кто-нибудь из вас запоет жаворонком. Вам ответит боевой клич петуха. Стало
быть, вы среди друзей.
   - Так мы и сделаем, - сказали Лесные братья.
   Немного спустя, таща за собой на  веревках  убитого  оленя,  показались
охотники с собаками.
   Лесные братья, Уленшпигель и Ламме уселись вокруг костра.  Всех  Лесных
братьев - мужчин, женщин, детей - было шестьдесят.  Они  достали  хлеб  из
котомок, вынули из ножен  ножи,  разделали  оленя,  сняли  с  него  шкуру,
освежевали и вместе с мелкой дичью стали жарить  на  вертеле.  И  к  концу
трапезы Ламме прислонился к дереву, свесил голову на грудь и захрапел.
   Вечером Лесные братья ушли спать в землянки,  Уленшпигель  же  и  Ламме
последовали их примеру.
   Лагерь охраняли  вооруженные  часовые.  Уленшпигелю  было  слышно,  как
шуршат сухие листья у них под ногами.
   На другой день Уленшпигель вместе с Ламме пошел дальше, и Лесные братья
ему сказали:
   - Счастливого пути! А мы двинемся к морю.



35

   В Гарлебеке Ламме снова запасся oliekoek'ами, тут же съел двадцать семь
штук, а остальные тридцать положил в корзинку. Уленшпигель нес  клетки.  К
вечеру приятели добрались до Куртре и остановились in de Вie, в  гостинице
"Пчела", у Жилиса ван ден Энде, который, едва  заслышав  пение  жаворонка,
бросился отворять дверь.
   Встретил он Уленшпигеля и Ламме как  родных.  Прочитав  письма  принца,
попросил Уленшпигеля передать ему пятьдесят каролю  и  ничего  не  взял  с
гостей ни за индейку, ни за dobbeleclauwaert. Он  предупредил  их,  что  в
Куртре шныряют сыщики кровавого трибунала, и что там надо держать язык  за
зубами.
   - Мы их распознаем, - сказали Уленшпигель и Ламме и вышли из гостиницы.
   Заходящее солнце позлащало кровли, на ветвях лип пели птицы, на порогах
судачили кумушки, в пыли копошились детишки, а Уленшпигель и Ламме бродили
без цели по улицам.
   Вдруг Ламме сказал:
   - Я спрашивал ван ден Энде, не видел ли  он  женщину,  похожую  на  мою
жену, и обрисовал ему милый ее облик, а он мне сказал, что за городом,  на
Брюггской дороге, в Радуге, у старухи Стевен, по вечерам собирается  много
женщин. Я пойду туда.
   - Я тоже  туда  скоро  приду,  -  сказал  Уленшпигель.  -  Мне  хочется
осмотреть город. Если мне встретится твоя жена, я ее сей же  час  пошлю  к
тебе. Помни наставления baes'а: коли жизнь тебе дорога, то помалкивай.
   - Буду помалкивать, - сказал Ламме.
   Пока Уленшпигель разгуливал, солнце успело скрыться. Когда он вышел  на
Pierpotstraetfe, то есть на Гончарную улицу, было уже совсем темно.  Здесь
до него донеслись нежные звуки виолы. Пройдя несколько шагов,  Уленшпигель
различил белую фигуру - она манила его за собой,  а  сама  все  удалялась,
играя на виоле. И пела она  под  виолу  ангельским  голоском  протяжную  и
приятную для слуха песню, останавливалась, вглядывалась и вновь удалялась.
   Уленшпигель,  однако,  бежал  быстро.  Он  нагнал  ее  и   хотел   было
заговорить, но она закрыла ему рот надушенной бензоем ручкой.
   - Ты из простых или же из благородных? - спросила она.
   - Я Уленшпигель.
   - Ты богат?
   -  Достаточно  богат,  чтобы  заплатить  за  большое  удовольствие,   и
недостаточно богат, чтобы выкупить свою душу.
   - Почему ты ходишь пешком? У тебя нет лошади?
   - У меня есть осел, но я оставил его в стойле, - отвечал Уленшпигель.
   - Почему ты бродишь по чужому городу один, без друга?
   - Потому что мой друг идет своей  дорогой,  а  я  -  своей,  любопытная
красотка.
   - Я совсем не любопытна, - возразила она. - Твой друг богат?
   -  Богат  жиром,  -  отвечал  Уленшпигель.  -  Скоро   ты   перестанешь
допрашивать?
   - Уже перестала. А теперь пусти меня.
   - Пустить? - переспросил Уленшпигель. -  Это  все  равно  что  оторвать
голодного Ламме от блюда с ортоланами. Я хочу тебя съесть.
   - Ты же меня еще не видел, - сказала девушка и внезапно  осветила  свое
лицо фонарем.
   - Хороша! Ну и ну! -  сказал  Уленшпигель.  -  Золотистая  кожа,  милые
глазки, алые губки, стройный стаи - все это будет мое.
   - Все, - подтвердила она и повела его на Брюггскую дорогу,  в  "Радугу"
(in de "Reghenboogh"), к старухе Стевен.  Там  Уленшпигель  увидел  многое
множество девиц, носивших на рукавах кружочки, отличавшиеся по цвету от их
бумазейных платьев.
   У спутницы Уленшпигеля к платью из золотой парчи был пришит  кружок  из
парчи серебряной. Девицы поглядывали на нее с завистью. Войдя, она сделала
baesine знак,  но  Уленшпигель  этого  не  заметил.  Они  сели  вдвоем  за
отдельный столик и начали пить.
   - Кто меня полюбил, тот будет  мой  навеки,  -  тебе  это  известно?  -
спросила она.
   - Ах ты раскрасавица моя душистая! - воскликнул Уленшпигель.  -  Всегда
питаться твоим мясом - да мне лучшего угощения и не нужно.
   Вдруг Уленшпигель увидел Ламме  -  тот  сидел  в  уголке  за  маленьким
столиком, а перед ним стояла свеча, блюдо с ветчиной и кружка пива, но  он
был озабочен тем, как  спасти  ветчину  и  пиво  от  двух  девиц,  которые
напрашивались на угощение.
   Заметив Уленшпигеля, Ламме вскочил и, подпрыгнув на три фута  от  полу,
воскликнул:
   - Слава богу, мой друг Уленшпигель снова со мной! Baesine, еще пива!
   Уленшпигель достал кошелек, сказал:
   - Будем пить, пока вот тут не станет пусто!
   Тряхнул его, и Ламме услыхал звон монет.
   - Счастлив наш бог! -  сказал  Ламме  и  ловко  вытащил  у  Уленшпигеля
кошелек. - Плачу я, а не ты - это мой кошелек.
   Уленшпигель пытался вырвать у него кошелек, но Ламме держал его крепко.
Пока они боролись - один за то, чтобы удержать кошелек в  своих  руках,  а
другой за то, чтобы его отбить, - Ламме прерывистым шепотом успел сообщить
Уленшпигелю:
   -  Слушай...  тут  сыщики...  четверо...  в  маленькой  зале  с   тремя
девками... Двое снаружи... следят за тобой и за мной... Хотел  улизнуть...
не удалось... Девка в парче - наушница... Хозяйка тоже наушница...
   Они все еще боролись,  а  Уленшпигель  ухитрялся  внимательно  слушать,
крича:
   - Отдай кошелек, негодяй!
   - Не получишь, - отвечал ему Ламме.
   Наконец они сцепились и, грохнувшись, покатились по полу, причем  Ламме
и тут продолжал наставлять Уленшпигеля.
   Неожиданно в залу вошел хозяин "Пчелы" и с ним еще семь человек, но  он
делал вид, что ничего общего с ними не имеет. Войдя, он закричал  петухом,
а Уленшпигель в ответ запел жаворонком.
   - Кто эти двое? - спросил у старухи Стевен хозяин "Пчелы".
   - Этих сорванцов надо скорее разнять, - сказала старуха Стевен,  -  они
до того у меня тут разбуянились, что как бы им на виселицу не угодить.
   - Пусть только попробует разнять, -  вскричал  Уленшпигель,  -  мы  его
булыжник заставим жрать!
   - Да, мы его булыжник заставим жрать, - подтвердил Ламме.
   - Baes нас спасет, - сказал Уленшпигель на ухо Ламме.
   Baes, догадавшись, что за этой дракой что-то кроется,  поспешил  в  нее
сунуться. Ламме шепотом спросил его:
   - Ты вызволишь нас? А как?
   Baes тряс для вида Уленшпигеля за уши и чуть слышно приговаривал:
   - Семеро за тебя заступятся... Силачи, мясники... А  я  отсюда  тягу...
Меня весь  город  знает...  Я  уйду  -  кричи:  'Т  is  van  te  beven  de
klinkaert... Чтоб все здесь разгромить!..
   - Хорошо, - сказал Уленшпигель и, поднявшись, дал ему пинка.
   Baes ответил тем же.
   - Лихо бьешь, пузан, - сказал Уленшпигель.
   - Как град, - отвечал baes и, выхватив у  Ламме  кошелек  и  отдав  его
Уленшпигелю, сказал: - Ну, мошенник, я тебе вернул твое достояние - теперь
угощай меня.
   - Так и быть, угощу, мерзавец ты этакий, - согласился Уленшпигель.
   - Ну и нахал! - заметила старуха Стевен.
   - Я, моя ненаглядная, такой же нахал, как ты  -  красавица,  -  отрезал
Уленшпигель.
   А  старухе  Стевен  перевалило  уже  за  шестьдесят,  лицо  у  нее  все
сморщилось, как сушеный кизиль, и пожелтело от злости. Нос у нее напоминал
совиный клюв. В глазах застыло алчное выражение. В иссохшем ее рту торчало
два клыка. На левой щеке багровело огромное родимое пятно.
   Девицы захохотали и начали над ней потешаться:
   - Красавица, красавица, налей ему! - Он тебя поцелует!  -  Сколько  лет
прошло с твоей первой свадьбы? - Берегись, Уленшпигель, она тебя съест!  -
Посмотри ей в глаза - они горят не злобой, а любовью. Как бы она  тебя  не
закусала до смерти! - Не бойся! Все  влюбленные  женщины  кусаются.  -  Ей
нужен не ты, а твои денежки. - Какая она у нас нынче веселая!
   И точно: старуха Стевен смеялась и подмигивала Жиллине -  потаскушке  в
парче.
   Baes   выпил,   расплатился   и   ушел.   Семеро   мясников   понимающе
переглядывались со старухой Стевен и сыщиками.
   Один из них жестом дал  понять,  что  считает  Уленшпигеля  дурачком  и
сейчас его оплетет за милую душу. Показав старухе Стевен язык,  отчего  та
расхохоталась, обнажив свои клыки, он шепнул Уленшпигелю:
   - 'Т is van te beven  de  klinkaert.  (Пора  звенеть  бокалами.)  -  И,
указывая на сыщиков, громко сказал: - Любезный реформат! Мы все  на  твоей
стороне. Выставь нам вина и закуски!
   А  старуха  Стевен  хохотала  до  упаду  и,   как   скоро   Уленшпигель
поворачивался к  ней  спиной,  показывала  ему  язык.  А  Жиллина,  тварь,
разряженная в парчу, тоже показывала язык.
   А девицы шушукались:
   - Посмотрите на эту наушницу: пленяя своей  красотой,  она  послала  на
мучительную  пытку  и  на  еще  более  мучительную  казнь  двадцать   семь
реформатов. Жиллина заранее облизывается при мысли о том, сколько ей дадут
за донос, а дают ей сто флоринов из наследства ее  жертв.  Но  радость  ее
меркнет, когда она думает, что надо будет поделиться со старухой Стевен.
   И сыщики, мясники, девицы - все, издеваясь над Уленшпигелем, показывали
ему язык. А Ламме побагровел от злости, как петушиный гребень, пот с  него
катился градом, но он молчал.
   - Выставь нам вина и закуски, - сказали мясники и сыщики.
   -  Ну-с,  моя  ненаглядная,  -  снова  позвякивая  монетами,  обратился
Уленшпигель к старухе Стевен, - раз такое дело, давай нам вина и  закуски,
а вино мы будем пить в звонких бокалах.
   Тут девицы снова прыснули, а старуха Стевен опять показала клыки.
   Со всем тем она сходила в кухню и на погреб и принесла ветчины, колбасы
вареной, яичницы с колбасой и звонкие бокальчики,  названные  так  потому,
что они стояли на ножках и при малейшем толчке звенели, как колокольчики.
   И тогда Уленшпигель сказал:
   - Кто хочет есть - ешьте, кто хочет пить - пейте!
   Сыщики, девицы, мясники, Жиллина и старуха Стевен от  радости  затопали
ногами и забили в ладоши. Потом все расселись: Уленшпигель, Ламме  и  семь
мясников - вокруг большого почетного стола, а сыщики с девицами  -  вокруг
двух небольших столиков. И принялись пить и есть,  громко  чавкая,  а  тем
д