ричал Уленшпигель. -  Стало  быть,  по  чьему-нибудь  дозволению  можно
совершать святотатство? Это все равно, как если бы в мою  лачугу  ворвался
разбойник, а я бы, по примеру гаагского бургомистра, снял шляпу и  сказал:
"Милейший вор, любезнейший грабитель, почтеннейший  жулик,  предъяви  мне,
пожалуйста, дозволение!" А он бы  мне  ответил,  что  оно  в  его  сердце,
алчущем моего добра. И тогда я  бы  ему  отдал  ключи.  Пораскиньте  умом,
пораскиньте умом, кому может быть на  руку  это  разграбление!  Не  верьте
Красной собаке! Преступление совершено, преступники должны быть  наказаны.
Не верьте Красной собаке! Каменное распятие  свалено.  Не  верьте  Красной
собаке!
   В Мехельне Большой совет  устами  своего  председателя  Виглиуса  (*73)
объявил, что чинить  препятствия  тем,  кто  разбивает  церковные  статуи,
воспрещается.
   - Горе нам! -  вскричал  Уленшпигель.  -  Жатва  для  испанских  жнецов
созрела. Герцог  Альба,  герцог  Альба  идет  на  нас!  Вздымается  волна,
фламандцы, вздымается волна королевской злобы! Женщины и девушки,  бегите,
иначе вас зароют живьем! Мужчины, бегите - вам угрожают  виселица,  меч  и
огонь! Филипп намерен довершить злое дело Карла. Отец  казнил,  изгонял  -
сын поклялся, что он предпочтет царить на  кладбище,  чем  над  еретиками.
Бегите! Палач и могильщики близко!
   Народ прислушивался к словам Уленшпигеля,  и  сотни  семейств  покидали
города, и все дороги были запружены телегами с поклажею беглецов.
   А Уленшпигель шел из города в город,  сопутствуемый  безутешным  Ламме,
который все еще разыскивал свою любимую.


   А в Дамме Неле не отходила от сумасшедшей Катлины и обливалась слезами.



16

   Стоял месяц ячменя, то есть октябрь,  когда  Уленшпигель  повстречал  в
Генте графа Эгмонта, возвращавшегося с попойки  а  пирушки,  происходившей
под  гостеприимным  кровом  сенбавонского  аббата.  Он   был   в   веселом
расположении духа и, отдавшись на волю своего коня,  о  чем-то  задумался.
Внезапно его внимание обратил на себя шедший рядом человек с фонарем.
   - Чего ты от меня хочешь? - спросил Эгмонт.
   - Хочу вам же добра, - отвечал Уленшпигель, - хочу вам посветить.
   - Пошел прочь! - прикрикнул на него граф.
   - Не пойду, - объявил Уленшпигель.
   - Вот я тебя хлыстом!
   - Хоть десять раз подряд, лишь бы мне удалось зажечь  у  вас  в  голове
такой фонарь, чтоб вам отсюда видно было до самого Эскориала.
   - Мне от твоего фонаря и от твоего Эскориала ни тепло,  ни  холодно,  -
возразил граф.
   - Ну, а я так горю, - подхватил Уленшпигель, - горю желанием подать вам
благой совет.
   С этими словами он взял графского скакуна под уздцы; конь было на дыбы,
но Уленшпигель его удержал.
   - Подумайте вот о чем, монсеньер, - снова заговорил он. - Пока  что  вы
лихо гарцуете на своем коне, а ваша голова не менее лихо гарцует на  ваших
плечах. Но до меня дошел слух, что король намерен  положить  конец  лихому
этому гарцеванью: тело он вам оставит, а голову снимет и пошлет  гарцевать
так далеко, что вам ее тогда уже не догнать. Дайте  мне  флорин  -  я  его
заслужил.
   - Хлыста я тебе дам, если не уйдешь, дурной советчик!
   - Монсеньер! Я - Уленшпигель, сын Класса, сожженного на костре за веру,
и Сооткин, умершей от горя. Прах моих  родителей  бьется  о  мою  грудь  и
говорит мне,  что  доблестный  воин  граф  Эгмонт  может  противопоставить
герцогу Альбе в три раза более сильное войско, чем у него.
   - Поди прочь, я не изменник! - вскричал Эгмонт.
   - Спаси отчизну, только ты можешь ее спасти! - сказал Уленшпигель.
   Граф замахнулся на него хлыстом, но Уленшпигель ловко  увернулся  и  на
бегу успел крикнуть:
   - Смотрите в оба, граф! И спасите отчизну!
   В другой  раз  Эгмонт  остановился  напиться  in't  "Bondt  Verkin"  (в
"Полосатой Свинье") -  трактире,  который  держала  смазливая  куртрейская
бабенка по прозвищу Musekin, то есть _Мышка_.
   - Пить! - приподнявшись на стременах, крикнул граф.
   Прислуживавший у Мышки Уленшпигель вышел с оловянной  кружкой  в  одной
руке и с бутылкой красного вина в другой.
   Граф узнал его.
   - А, это ты, ворон, каркал мне черные вести? - спросил он.
   -  Черные  они  оттого,  что  не  простираны,  монсеньер,   -   отвечал
Уленшпигель. - А вы мне лучше  скажите,  что  краснее:  вино,  льющееся  в
глотку, или же кровь, которая брызжет из шеи? Вот о чем вас спрашивал  мой
фонарь.
   Граф молча выпил, расплатился и ускакал.



17

   Уленшпигель  и  Ламме  верхом  на  ослах,  которых  им  дал   один   из
приближенных принца  Оранского  Симон  Симонсен,  ездили  всюду,  оповещая
граждан  о  черных  замыслах  кровавого  короля  и   выведывая,   нет   ли
каких-нибудь новостей из Испании.
   Переодевшись крестьянами,  они  продавали  овощи  и  шатались  по  всем
базарам.
   Возвращаясь однажды с Брюссельского рынка по Кирпичной набережной,  они
увидели в окне нижнего этажа одного из  каменных  домов  красивую  даму  в
атласном платье, с румянцем  во  всю  щеку,  с  высокой  грудью  и  живыми
глазами.
   - Масла не жалей, - говорила она молоденькой свеженькой кухарке, - я не
люблю, когда соус пристает к сковородке.
   Уленшпигель заглянул в окно.
   -  А  я  люблю  всякие  соусы,  -  сказал  он,   -   голодный   желудок
непривередлив.
   Дама обернулась.
   - Ты что это, мальчишка, суешь нос в мои кастрюли? - спросила она.
   - Ах, прекрасная дама! - воскликнул Уленшпигель. - Если  бы  вы  только
согласились немножко постряпать вместе  со  мной,  вы  бы  удостоверились,
какими вкусными  блюдами  может  угостить  неведомый  странник  прелестную
домоседку. Ой, как хочется! - прищелкнув языком, добавил он.
   - Чего? - спросила она.
   - Тебя, - отвечал он.
   - Он хорош собой, - сказала барыне кухарка. - Давайте позовем его -  он
вам расскажет о своих приключениях.
   - Да ведь их двое, - заметила дама.
   - За другим я поухаживаю, - вызвалась кухарка.
   - Да, сударыня, нас двое, - подтвердил Уленшпигель, - я  и  мой  бедный
Ламме: на плечах он вам и ста фунтов не потащит, а в  животе  все  пятьсот
пронесет - и не охнет, лишь бы это были еда и питье.
   - Сын мой, - заговорил Ламме, - не смейся надо мной, горемычным, мне не
дешево стоит напитать мою утробу.
   - Сегодня это тебе не будет стоить ни лиара, - сказала дама. -  Войдите
оба!
   - А как же наши ослы? - спросил Ламме.
   - В конюшне у графа Мегема овса предовольно, - отвечала дама.
   Кухарка, бросив печку, побежала отворять ворота,  Уленшпигель  и  Ламме
въехали на ослах во двор, и во дворе ослы немедленно заревели.
   - Это сигнал к принятию пищи, - заметил Уленшпигель.  -  Бедные  ослики
трубят свою радость.
   Уленшпигель и Ламме спешились.
   - Если бы ты была ослица, приглянулся бы тебе  такой  осел,  как  я?  -
спросил кухарку Уленшпигель.
   - Если б я была женщиной, мне бы приглянулся веселый парень, - отвечала
кухарка.
   - Раз ты не женщина и не ослица, то кто же ты такая? - спросил Ламме.
   - Я девушка, - отвечала кухарка, - а девушка - не женщина и не  ослица.
Понял, толстопузый?
   - Не верь ей, - предостерег Ламме Уленшпигель, - она наполовину  шлюшка
и только наполовину девушка, да и из  этой-то  половины  одна  четвертинка
равна двум дьяволицам. Ей за шашни уже уготовано место в аду -  будет  там
на тюфячке ублажать Вельзевула.
   - Насмешник! - сказала стряпуха. - Твоя грива, как погляжу на  тебя,  и
на тюфяк-то не годится.
   -  А  вот  я  бы  тебя  съел  со  всеми  твоими  кудряшками,  -  сказал
Уленшпигель.
   - Язык без костей! - вмешалась дама. - Неужели ты настолько жаден?
   -  Нет,  -  отвечал  Уленшпигель,  -  одной  такой,  как   вы,   я   бы
удовольствовался.
   - Прежде всего, - предложила дама, - выпей кружку  bruinbier'а,  скушай
кусочек ветчинки, положи себе баранинки,  отрежь  кусок  пирога  да  пожуй
салату.
   Уленшпигель сложил руки на груди.
   - Ветчина - хорошая вещь, -  сказал  он,  -  bruinbier  -  божественный
напиток; баранина - одно объеденье; когда режешь пирог -  язык  дрожит  от
восторга; сочный салат - это  царская  жвачка.  Но  блажен  тот,  кому  вы
подадите на ужин ваши прелести.
   - Что он болтает! - воскликнула дама. - Сначала поешь, балаболка!
   - А не прочитать ли нам прежде  Benedicite?  ["Благословите"  (лат.)  -
католическая молитва, которую читают перед едой] - спросил Уленшпигель.
   - Нет, - отвечала она.
   - Мне есть хочется! - захныкал Ламме.
   - Сейчас поешь, - сказала прекрасная дама, - у тебя одна еда на уме!
   - Но только свежая, как моя жена, - добавил Ламме.
   При слове "жена" кухарка насупилась. Как бы то ни было,  Уленшпигель  и
Ламме наелись до отвала и здорово клюкнули. Вдобавок  хозяйка  ночью  дала
Уленшпигелю поужинать. И так продолжалось несколько дней кряду.
   Ослики получали двойную порцию овса, а Ламме двойную порцию всех  блюд.
Целую неделю не вылезал он из кухни, но резвился только с кушаньями, а  не
со стряпухой, ибо все его мысли были заняты женой.
   Девицу это злило, и она не раз уже  намекала,  что  тем,  дескать,  кто
помышляет только о своем брюхе, негоже бременить землю.
   А Уленшпигель с хозяйкой жили дружно. Однажды она ему сказала:
   - Ты дурно воспитан, Тиль. Кто ты таков?
   - Меня прижила Удача со Счастливым случаем, - отвечал Уленшпигель.
   - Однако ты не из скромных, - заметила дама.
   - Боюсь, как бы меня другие не стали хвалить, - сказал Уленшпигель.
   - Хочешь стать на защиту гонимых братьев?
   - Пепел Клааса бьется о мою грудь, - отвечал Уленшпигель.
   - Молодчина! - сказала хозяйка. - А кто это Клаас?
   - Это мой отец - его сожгли на костре за веру, - отвечал Уленшпигель.
   - Граф Мегем (*74) не таков, -  сказала  хозяйка.  -  Он  хочет  залить
кровью мою любимую родину - я ведь родилась в славном  городе  Антверпене.
Да будет тебе известно, что он сговорился с брабантским советником Схейфом
послать в Антверпен десять отрядов пехоты.
   - Надо немедленно дать знать об этом антверпенцам, - решил Уленшпигель.
- Вихрем помчусь!
   И он полетел в Антверпен. На другой  же  день  все  горожане  были  под
ружьем.
   Уленшпигель и Ламме поставили  своих  ослов  на  одну  из  ферм  Симона
Симонсена, а сами  принуждены  были  скрыться  от  графа  Мегема,  который
собирался изловить их и повесить, ибо ему донесли, что два еретика ели его
хлеб и пили его вино.
   Мучимый ревностью, он стал выговаривать прелестной своей супруге, а  та
скрежетала зубами от ярости, плакала и семнадцать раз  падала  в  обморок.
Кухарка тоже лишалась чувств, но не так часто, и клялась, что не быть ей в
раю и не спасти ей свою  душу,  если  она  и  ее  госпожа  позволили  себе
что-нибудь лишнее, что они, мол, только отдали остатки обеда двум голодным
богомольцам, которые проезжали мимо на  заморенных  ослах  и  заглянули  в
кухонное окно.
   По сему случаю было пролито море слез. При виде такого наводнения  граф
Мегем не мог не поверить жене и служанке.
   Ламме даже тайком не отваживался навестить кухарку - она его задразнила
женой.
   Сперва он было затосковал по сытной пище, но  Уленшпигель  стал  носить
ему  лакомые  куски  -  он  пробирался  в  дом  Мегема  со  стороны  улицы
св.Екатерины и прятался на чердаке.
   Однажды вечером граф Мегем сообщил супруге, что на рассвете он со своей
конницей выступает в Хертогенбос. Как скоро он уснул,  дражайшая  половина
побежала на чердак и все рассказала Уленшпигелю.



18

   Уленшпигель переоделся паломником и, даром времени не теряя, без еды  и
без денег, помчался с этой вестью в  Хертогенбос.  Он  надеялся  взять  по
дороге лошадь у Иеруна Праата, брата Симона, к которому у него были письма
от принца, а оттуда кратчайшим путем достигнуть своей цели.
   Когда же он вышел на большую дорогу, то увидел  приближающееся  войско.
Тут он вспомнил про письма, и ему стало не по себе.
   Однако, решив, что самое лучшее - взять быка за рога, он с невозмутимым
видом, бормоча молитвы, подождал солдат, а когда войско с ним поравнялось,
он пошел сбоку и очень скоро узнал, что идет оно в Хертогенбос.
   Впереди двигался валлонский отряд. Во главе его находился капитан Ламот
со своей охраной, состоявшей  из  шести  алебардиров.  За  ним,  по  чину,
выступал знаменщик, у которого  охрана  была  меньше,  потом  профос,  его
алебардиры и два его сыщика, начальник дозора, начальник  обоза;  палач  с
подручным, трубачи и барабанщики, старавшиеся изо всех сил.
   За валлонским  отрядом  следовал  фламандский,  численностью  в  двести
человек, со своим капитаном и знаменщиком; он был разделен на две центурии
под командой сержантов, лихих вояк, а центурии, в свою  очередь,  делились
на декурии под командой ротмистров. Впереди профоса и  stokknecht'ов,  его
помощников по палочной части, гремели барабаны и ревели трубы.
   За войском, в двух открытых повозках, кто - стоя, кто  -  лежа,  кто  -
сидя, хохотали, ласточками щебетали, соловьями распевали,  ели,  выпивали,
танцевали солдатские подружки - смазливые потаскушки.
   Некоторые из них были одеты как ландскнехты, но одежду они  себе  сшили
из тонкой белой ткани, с вырезом на груди,  с  разрезами  на  рукавах,  на
бедрах и на спине, и в разрезах  этих  просвечивало  их  нежное  тело.  На
голове у них были шитые  золотом  шапочки  из  тонкого  льняного  полотна,
украшенные  колыхавшимися  на  ветру  красивыми  страусовыми  перьями.  На
златотканых, отделанных алым атласом поясах висели ножны из золотой  парчи
для кинжалов. Туфли, чулки, шаровары, куртки -  все  это  у  них  было  из
белого шелка, а шнуры и застежки - золотые.
   Другие тоже вырядились  в  ландскнехтскую  форму,  но  -  самых  разных
цветов: в синюю, в зеленую, в пунцовую, в голубую, в алую, с разрезами,  с
вышивками, с гербами - как кому нравилось, и у всех на рукавах был пестрый
кружок, указывавший на их род занятий.
   Hoerweyfel, их надзиратель, пытался утихомирить  девиц,  но  девицы  не
слушались: они отпускали такие словечки и  отмачивали  такие  штучки,  что
надзиратель при всем желании не мог удержаться от смеха.
   Одетый богомольцем, Уленшпигель шел в ногу с войском, напоминая  шлюпку
рядом с кораблем. И все время бормотал молитвы.
   Неожиданно к нему обратился Ламот (*75):
   - Ты куда путь держишь, богомолец?
   - Я, господин капитан, совершил великий грехи был  присужден  капитулом
Собора богоматери сходить пешком в  Рим  и  получить  от  святейшего  отца
отпущение, и  святейший  отец  мне  его  дал,  -  отвечал  проголодавшийся
Уленшпигель. - После того как я очистился,  святейший  отец  дозволил  мне
возвратиться на родину, с  условием,  однако  ж,  что  по  дороге  я  буду
проповедовать слово божие всем родам войск,  воины  же  за  мою  проповедь
должны кормить меня хлебом и мясом. Вы мне дозволите на ближайшем  привале
исполнить мой обет?
   - Дозволяю, - отвечал Ламот.
   Уленшпигель  с  самым  дружелюбным  видом  присоединился  к  войску,  а
присоединившись, поминутно поглаживал свою куртку - тут ли письма.
   Девицы крикнули ему:
   - Эй, паломник! Пригожий паломник! А ну-ка покажи, хороши у тебя?..
   Уленшпигель, сделав постное лицо, приблизился к ним.
   - Сестры мои во Христе! -  заговорил  он.  -  Не  смейтесь  над  бедным
странником, ходящим по горам и долам и проповедующим слово божие воинам.
   А сам не отводил взгляда от их прелестей.
   Девицы стреляли в него живыми своими глазками.
   - Молод ты еще поучать солдат! -  говорили  они.  -  Полезай  к  нам  в
повозку - у нас пойдет разговор повеселее.
   Уленшпигеля так и подмывало вскочить в повозку, но он боялся за письма.
Две  девицы,  протянув  свои  белые   полные   ручки,   пытались   втащить
Уленшпигеля, однако hoerweyfel приревновал их к нему.
   - Пошел прочь! - крикнул он Уленшпигелю. - А то сейчас зарублю!
   Уленшпигель рассудил за благо отойти подальше, но,  и  отойдя,  он  все
украдкой поглядывал на соблазнительных девиц, освещенных ярким солнцем.
   Между тем войско вступило в  Берхем.  Начальник  фламандцев  Филипп  де
Лануа (*76), сьер де Бовуар, приказал сделать привал.
   Тут стоял невысокий дуб; все сучья на нем были срублены, за исключением
одного, самого толстого, -  у  этого  была  срублена  только  половина:  в
прошлом месяце на нем был повешен один анабаптист.
   Солдаты остановились. Набежали маркитанты  и  стали  предлагать  хлеба,
вина, пива и всякой всячины.  Девицы  покупали  у  них  леденец,  печенье,
миндаль, пирожки. При виде всего этого у Уленшпигеля потекли слюнки.
   Вдруг он с ловкостью  обезьяны  взобрался  на  дерево,  сел  верхом  на
толстый сук, на высоте семи футов  от  земли,  и  принялся  бичевать  себя
плетью, а вокруг него тотчас же столпились солдаты и девицы.
   - Во имя отца и сына и святаго духа, аминь! - начал  он.  -  В  Писании
сказано: "Кто подает неимущему, тот подает  господу  богу".  Воины  и  вы,
прекрасные дамы, славные подружки доблестных ратников,  подайте  богу,  то
есть мне, - дайте мне хлеба, мяса, вина, если можно, то и пива, а буде  на
то ваше соизволение, так и пирожков, у бога же всего много, и  он  вам  за
это  воздаст  горами  ортоланов,  реками  мальвазии,  скалами  леденца   и
rystpap'ом, который вы будете кушать в раю серебряными ложечками. - Тут  у
него в голосе послышались слезы. - Ужели вы не  видите,  какими  жестокими
муками стараюсь искупить я грех мой? Неужто вы  не  утишите  жгучую  боль,
которую мне причиняет плеть, обагряющая кровью мои плечи?
   - Что это за дурачок? - спрашивали солдаты.
   - Други мои, - отвечал Уленшпигель, - я  не  дурачок  -  я  кающийся  и
голодный. Пока дух  мой  оплакивает  мои  грехи,  желудок  мой  плачет  от
отсутствия пищи. Блаженные воины и вы, прелестные девицы, я вижу у вас там
жирную ветчину, гуся, колбасу,  вино,  пиво,  пирожки!  Дайте  чего-нибудь
страннику!
   - Сейчас дадим! - крикнули фламандские солдаты. -  Уж  больно  у  этого
проповедника славная морда.
   И давай кидать ему, как мячики, куски всякой снеди!
   А Уленшпигель ел, сидя верхом на суку, да приговаривал:
   - Голод делает человека черствым и  не  располагает  к  молитве,  а  от
ветчины дурное расположение духа сразу проходит.
   - Берегись! Голову проломлю! - крикнул один из сержантов и  бросил  ему
початую бутылку.
   Уленшпигель поймал ее на лету и, отхлебывая по чуточке, продолжал:
   - Острый, мучительный голод вреден для бедного тела  человеческого,  но
есть нечто более опасное: щедрые солдаты  дают  убогому  страннику  кто  -
кусочек ветчинки, кто - бутылку пива, но  странник  испытывает  тревогу  -
ведь он должен быть всегда трезв,  а  между  тем  если  у  него  в  животе
пустовато, так он мигом нарежется.
   Тут Уленшпигель поймал на лету гусиную лапку.
   - Да это просто чудо! - воскликнул он. - Я  поймал  в  воздухе  луговую
рыбку! Ну, вот она уже исчезла, и даже с костями! Что жаднее сухого песка?
Бесплодная женщина и голодное брюхо.
   Вдруг Уленшпигель почувствовал, что кто-то кольнул его алебардой в зад.
Он оглянулся и увидел знаменщика.
   - С каких это  пор  богомольцы  стали  презирать  бараньи  отбивные?  -
спросил знаменщик, протягивая ему на  кончике  алебарды  баранью  отбивную
котлету.
   Уленшпигель не отказался от нее и продолжал:
   - Я не люблю, когда из меня делают отбивную, а вот бараньи  отбивные  я
очень даже люблю. Из  косточки  я  сделаю  флейту  и  воспою  тебе  хвалу,
сострадательный алебардир. И все же, - обгладывая косточку, продолжал  он,
- что такое обед без сладкого, что такое отбивная котлетка, самая  что  ни
на  есть  сочная,  ежели  из-за  нее  не  будет  выглядывать  светлый  лик
какого-нибудь пирожка?
   С последним словом он схватился за лицо, ибо  в  эту  минуту  из  толпы
девиц в него полетели сразу два пирожка, причем один из них угодил  ему  в
глаз, а другой в щеку. Девицы ну хохотать, а Уленшпигель им:
   - Большое вам спасибо, милые  девушки,  за  то,  что  вы  меня  целуете
пирожками с вареньем!
   Н