- Он ест в лавчонках крутые яйца, копченых угрей, соленую рыбу, zuurtje
[маринованные овощи (флам.)], - словом, все, что только можно разгрызть, а
ходит он туда в  надежде  встретить  жену.  Ах,  зачем  ты  не  моя  жена,
красотка! Хочешь пятьдесят флоринов? Хочешь золотое ожерелье?
   Но красотка перекрестилась.
   - Меня нельзя ни купить, ни взять насильно, - сказала она.
   - Ты никого не любишь? - спросил Уленшпигель.
   - Я люблю тебя как своего ближнего. Но больше  всего  я  люблю  господа
нашего Иисуса Христа и  пресвятую  деву,  которые  велят  мне  блюсти  мою
женскую честь. Это  трудно  и  тяжко,  но  господь  помогает  нам,  бедным
женщинам. Впрочем, иные все же поддаются искушению.  А  что  твой  толстый
друг-весельчак?
   - Он весел, когда  ест,  печален,  когда  голоден,  и  вечно  о  чем-то
мечтает, - отвечал Уленшпигель. - А у тебя какой нрав - жизнерадостный или
же унылый?
   - Мы, женщины, рабыни нашей госпожи, - отвечала она.
   - Какой госпожи? Причуды? - спросил Уленшпигель.
   - Да, - отвечала она.
   - Я пришлю к тебе Ламме.
   - Не надо, - сказала она. - Он будет плакать, и я тоже.
   - Ты когда-нибудь видела его жену? - спросил Уленшпигель.
   - Она грешила с ним, и на нее наложена суровая  епитимья,  -  вздохнув,
сказала она. - Ей  известно,  что  он  уходит  в  море  ради  того,  чтобы
восторжествовала ересь, - каково это ее христианской  душе?  Защищай  его,
если на него нападут; ухаживай за ним, если его ранят, - это просила  тебе
передать его жена.
   - Ламме мне друг и брат, - молвил Уленшпигель.
   - Ах! - воскликнула она. - Ну что бы вам вернуться в лоно нашей  матери
- святой церкви!
   - Она пожирает своих детей, - сказал Уленшпигель и вышел.
   Однажды, мартовским утром, когда бушевал ветер  и  лед  сковывал  реку,
преграждая  путь  кораблю  Гильома,  моряки  и  солдаты   развлекались   и
забавлялись катаньем на салазках и на коньках.
   Уленшпигель в это время был в  таверне,  и  смазливая  бабенка,  чем-то
расстроенная, словно бы не в себе, неожиданно воскликнула:
   - Бедный Ламме! Бедный Уленшпигель!
   - Чего ты нас оплакиваешь? - спросил он.
   - Беда мне с вами! - продолжала она.  -  Ну  почему  вы  не  веруете  в
таинство причащения? Тогда вы бы уж наверно попали в  рай,  да  и  в  этой
жизни я могла бы содействовать вашему спасению.
   Видя, что она отошла к двери и насторожилась, Уленшпигель спросил:
   - Ты хочешь услышать, как падает снег?
   - Нет, - отвечала она.
   - Ты прислушиваешься к вою ветра?
   - Нет, - отвечала она.
   - Слушаешь, как гуляют в соседней таверне отважные наши моряки?
   - Смерть подкрадывается неслышно, как вор, - сказала она.
   - Смерть? - переспросил Уленшпигель. - Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Подойди ко мне и скажи толком.
   - Они там! - сказала она.
   - Кто они?
   - Кто они? - повторила она. - Солдаты Симонсена Роля - они  кинутся  на
вас с именем герцога на устах. Вас кормят здесь на убой,  как  быков.  Ах,
зачем я так поздно об этом узнала! - воскликнула она и залилась слезами.
   - Не плачь и не кричи, - сказал Уленшпигель. - Побудь здесь.
   - Не выдай меня! - сказала она.
   Уленшпигель обегал все лавочки и таверны.
   - Испанцы подходят! - шептал он на ухо морякам и солдатам.
   Все бросились на корабль и, в мгновенье ока изготовившись к бою,  стали
ждать неприятеля.
   - Погляди на набережную, - обратился к Ламме Уленшпигель. - Видишь, там
стоит смазливая бабенка в черном платье с красной оборкой и  надвигает  на
лоб белый капор?
   - Мне не до нее, - сказал Ламме. - Я озяб и хочу спать.
   С этими словами он закутался в opperstkleed и сделался глух как стена.
   Уленшпигель узнал женщину и крикнул ей с корабля:
   - Поедем с нами?
   - С вами я рада бы и в могилу, да нельзя... - отвечала она.
   - Право, поедем! - крикнул Уленшпигель. - Впрочем, подумай  хорошенько!
В лесу соловей счастлив, в лесу он поет. А вылетит из лесу - морской ветер
переломает ему крылышки, и он погиб.
   - Я пела дома, пела бы и на воздухе, если б могла,  -  отвечала  она  и
подошла поближе к кораблю. - На, возьми - это  снадобье  для  тебя  и  для
твоего друга, хотя он и спит, когда нужно бодрствовать. Ламме!  Ламме!  Да
хранит тебя господь! Возвращайся цел и невредим!
   И тут она открыла лицо.
   - Моя жена, моя жена! - вскричал Ламме и хотел было спрыгнуть на лед.
   - Твоя верная жена! - крикнула та и бросилась бежать без оглядки.
   Ламме  приблизился  к  борту,  но  один  из  солдат  схватил   его   за
opperstkleed и удержал. Ламме кричал, плакал,  умолял  отпустить  его,  но
профос ему сказал:
   - Если ты уйдешь с корабля, тебя повесят.
   Ламме предпринял еще одну попытку спрыгнуть на лед, но один  из  старых
Гезов предотвратил прыжок.
   - На сходнях мокро - ноги промочишь, - сказал он.
   Тогда Ламме сел на пол и заревел.
   - Моя жена! Моя жена! Пустите меня к моей жене! -  без  конца  повторял
он.
   - Ты еще увидишься с ней, - сказал Уленшпигель. - Она  тебя  любит,  но
еще больше любит бога.
   - Чертова сумасбродка! - вскричал Ламме. - Если она любит бога  больше,
чем мужа, так зачем  же  она  предстает  предо  мной  столь  прелестной  и
соблазнительной? А если она меня все-таки любит, то зачем уходит?
   - Ты в глубоком колодце дно видишь? - спросил Уленшпигель.
   - Я умру от горя! - по-прежнему  сидя  на  палубе,  в  полном  отчаянии
твердил мертвенно-бледный Ламме.
   Между тем приблизились солдаты Симонсена Роля  с  изрядным  количеством
артиллерийских орудий.
   Они стреляли по кораблю - с корабля им отвечали. И неприятельские  ядра
пробили весь лед кругом. А вечером пошел теплый дождь.
   Ветер дул с запада, бурлившее  море  приподнимало  огромные  льдины,  и
льдины становились стоймя, опускались, сталкивались, громоздились одна  на
другую, грозя раздавить  корабль;  а  корабль,  едва  лишь  утренняя  заря
прорезала черные тучи, развернул полотняные свои крылья и  вольной  птицей
полетел к открытому морю.
   Здесь корабль присоединился к флотилии генерал-адмирала голландского  и
зеландского, мессира де Люме де ла Марк (*117); на мачте его судна, как на
мачте судна флагманского, виднелся фонарь.
   - Посмотри на адмирала, сын мой, - обратился  к  Ламме  Уленшпигель.  -
Если ты задумаешь самовольно уйти с корабля, он тебя не помилует. Слышишь,
какой у него громоподобный голос? Какой он плечистый; крепкий и какого  же
он высокого роста! Посмотри на его длинные  руки  с  ногтями,  как  когти.
Обрати внимание на его холодные круглые орлиные  глаза,  на  его  длинную,
клинышком; бороду, - он не будет  ее  подстригать  до  тех  пор,  пока  не
перевешает всех попов и монахов, чтобы отомстить за смерть  обоих  графов.
Обрати внимание; какой у него свирепый и грозный вид. Если  ты  будешь  не
переставая ныть и скулить: "Жена моя! Жена моя!" - он,  даром  времени  не
теряя, тебя вздернет.
   - Сын мой, - заметил Ламме, - кто грозит веревкой  ближнему  своему,  у
того уже красуется на шее пеньковый воротничок.
   - Ты наденешь  его  первый,  чего  я  тебе  от  души  желаю,  -  сказал
Уленшпигель.
   - Я вижу ясно, как ты болтаешься на веревке,  высунув  на  целую  туазу
свой злой язык, - отрезал Ламме.
   Обоим казалось, что это милые шутки.
   В тот день корабль Долговязого  захватил  бискайское  судно,  груженное
ртутью, золотым песком, винами и  пряностями.  И  из  судна  был  извлечен
экипаж и груз, подобно тому как из  бычьей  кости  под  давлением  львиных
зубов извлекается мозг.
   Между тем герцог Альба наложил на Нидерланды непосильно тяжкие  подати:
(*118) теперь всем нидерландцам, продававшим свое движимое или  недвижимое
имущество, надлежало отдавать в королевскую казну тысячу флоринов с каждых
десяти тысяч. И налог этот сделался постоянным. Чем бы  кто  ни  торговал,
что бы кто ни продавал, королю поступала десятая часть  выручки,  и  народ
говорил, что если  какой-нибудь  товар  в  течение  недели  перепродавался
десять раз, то в таких случаях вся выручка доставалась королю.
   На путях торговли и промышленности стояли Разруха и Гибель.
   А Гезы взяли приморскую крепость  Бриль  (*119),  и  она  была  названа
Вертоградом свободы.



2

   В начале  мая  корабль  под  ясным  небом  гордо  летел  по  волнам,  а
Уленшпигель пел:

   Пепел бьется о сердце.
   Пришли палачи, принялись за работу.
   Меч, огонь и кинжал - инструменты у них.
   Ждет подлых доносчиков, щедрая плата.
   Где раньше Любовь и Вера царили,
   Насадили они Подозренье и Сыск.
   Рази палачей ненасытных!
   Бей в барабаны войны!

   Да здравствует Гез! Бей в барабан!
   Захвачен Бриль,
   А также Флиссинген, Шельды ключ;
   Милостив бог, Камп-Веере взят (*120),
   Что же молчали зеландские пушки?
   Есть у нас пули, порох и ядра,
   Железные ядра, чугунные ядра.
   Если с нами бог, то кто же нам страшен?
   Бей в барабан войны и славы!

   Да здравствует Гез! Бей в барабан!
   Меч обнажен, воспарили сердца,
   Руки тверды, и меч обнажен.
   Провались, десятина, в тартарары! (*121)
   Смерть палачу, мародеру веревка.
   Король вероломный, восстал народ!
   Меч обнажен ради наших прав,
   Наших домов, наших жен и детей.
   Меч обнажен, бей в барабан!
   Сердца воспарили, руки тверды.
   К чертям десятину с позорным прощеньем.
   Бей в барабан войны, бей в барабан!

   - Да, товарищи и друзья,  -  сказал  Уленшпигель,  -  они  воздвигли  в
Антверпене, перед ратушей, великолепный эшафот,  крытый  алым  сукном.  На
нем, словно король, восседает герцог  в  окружении  прислужников  своих  и
солдат. Он пытается благосклонно  улыбнуться,  но  вместо  улыбки  у  него
выходит кислая мина. Бей в барабан войны!
   Он дарует прощенье  -  внимайте!  Его  золоченый  панцирь  сверкает  на
солнце. Главный профос на кот, около  самого  балдахина.  Вон  глашатай  с
литаврщиками. Он читает. Он объявляет прощенье  всем,  кто  ни  в  чем  не
повинен (*122). Остальные будут строго наказаны.
   Слушайте, товарищи: он  читает  указ,  обязывающий  всех,  под  страхом
обвинения в мятеже, к уплате десятой и двадцатой части.
   И тут Уленшпигель запел:

   О герцог! Ты слышишь ли голос народа,
   Рокот могучий? Вздымается море,
   Вскипают на нем штормовые валы.
   Довольно поборов, довольно крови,
   Довольно разрухи! Бей в барабан!
   Меч обнажен. Бей в барабан скорби!

   Коготь ударил по ране кровавой.
   После убийства - грабеж. Ты хочешь
   Золото наше и кровь нашу выпить, смешав?
   Преданны были бы мы государю,
   Но клятву свою государь нарушил,
   И мы от присяги свободны. Бей в барабан войны!

   Герцог Альба, кровавый герцог,
   Видишь ли эти закрытые лавки?
   Бакалейщики, пекари, пивовары
   Не торгуют, чтоб не платить тебе подать.
   Кто привет тебе шлет, когда проезжаешь?
   Никто! Ты чуешь, как гнев и презренье
   Дыханьем чумы тебя обдают?

   Фландрии край прекрасный,
   Брабанта край веселый
   Печальны, словно кладбища.
   Где некогда, в пору свободы,
   Пели виолы и флейты визжали, -
   Ныне безмолвье и смерть.
   Бей в барабан войны!

   Вместо веселых лиц
   Бражников и влюбленных
   Видны бледные лики
   Ждущих смиренно,
   Что сразит их неправедный меч.
   Бей в барабан войны!
   Больше не слышно в тавернах
   Веселого звона кружек,
   И не поют на улицах
   Девичьи голоса.
   Брабант и Фландрия, страны веселья,
   Ныне вы стали странами слез.
   Бей в барабан скорби!

   Страждущая возлюбленная, родина бедная наша,
   Ты под пятой убийцы голову не клони.
   Трудолюбивые пчелы, яростным роем бросайтесь
   На злобных испанских шершней!
   Трупы зарытых женщин и девушек,
   Ко Христу воззывайте: "Отмсти!"
   Ночью в полях бродите, бедные души,
   К господу воззывайте! Руке ударить не терпится,
   Меч обнажен. Герцог, брюхо тебе мы вспорем,
   И кишками - нахлещем по морде!
   Бей в барабан. Меч обнажен.
   Бей в барабан. Да здравствует Гез!

   И все моряки и солдаты  с  корабля  Уленшпигеля  и  с  других  кораблей
подхватили:

   Меч обнажен. Да здравствует Гез!

   И, как гром свободы, гремели их голоса.



3

   Стоял январь, жестокий месяц, способный заморозить теленка в  животе  у
коровы. Снег падал и тут же замерзал. Воробьи искали на обледенелом  снегу
каких-нибудь  жалких  крох,  а  мальчишки  подманивали  их   на   клей   и
притаскивали эту дичь домой. На светло-сером небе отчетливо вырисовывались
неподвижные костяки деревьев с пуховиками снега  на  ветках,  и  такие  же
снежные пуховики лежали на кровлях и на оградах, а на пуховиках были видны
следы  кошачьих  лап  -  кошки  тоже  охотились  на   воробьев.   Тем   же
чудодейственным руном, охраняющим  земное  тепло  от  зимней  стужи,  были
покрыты дальние луга. Над домами и над лачугами поднимались к нему  черные
столбы дыма. Ни единый звук не нарушал тишины.
   А Катлина и Неле сидели дома, и Катлина, тряся головой, бормотала:
   - Ганс! Сердце мое стремится к тебе. Отдай семьсот каролю. Уленшпигелю,
сыну Сооткин. Если у тебя денег нет, все равно приходи ко  мне  -  я  хочу
видеть светоносный твой лик. Убери огонь -  голова  горит.  Ах,  где  твои
снежные поцелуи? Где твое ледяное тело, милый мой Ганс?
   Она стояла у окна. Вдруг мимо  рысью  пробежал  voetlooper  -  гонец  с
бубенчикам на поясе.
   - Едет наместник, наместник Дамме!
   И так он, созывая бургомистров и старшин, добежал до ратуши.
   Внезапно в глубокой тишине запели две трубы. Жители  Дамме,  вообразив,
что это  возвещает  прибытие  его  королевского  величества,  бросились  к
дверям.
   И Катлина с Неле вышли за порог. Они еще издали увидели отряд блестящих
всадников, а впереди отряда  ехал  человек  в  opperstkleed'е  из  черного
бархата с куньей оторочкой, в бархатном  камзоле  с  золотым  шитьем  и  в
опойковых сапогах на куньем меху. И в этом человеке Катлина и Неле  узнали
наместника.
   За ним ехали молодые дворяне, бархатная  одежда  которых,  несмотря  на
запрет покойного императора, была отделана  вышивкой,  галунами,  лентами,
золотом, серебром и шелком. Их opperstkleed'ы были, как  и  у  наместника,
оторочены  мехом.  На  их  шляпах  с  золотыми   пуговицами   и   шнурками
красовались, весело колыхались и на ветру развевались  большие  страусовые
перья.
   Было видно, что все  это  приближенные  наместника,  особливо  один,  с
недовольным выражением лица; на нем был зеленый бархатный,  шитый  золотом
камзол, черный бархатный плащ и черная шляпа с большими перьями. А  нос  у
него напоминал ястребиный клюв, губы у него  были  тонкие,  волосы  рыжие,
лицо бледное, осанка горделивая.
   Как скоро отряд поравнялся с домом Катлины, она  подбежала  к  бледному
всаднику, схватила за узду его коня и, не помня себя от радости, крикнула:
   - Ганс, любимый мой, я знала, что ты вернешься! Как тебе идут бархат  и
золото! Ты весь сверкаешь, ровно солнце на снегу! Ты  привез  мне  семьсот
каролю? Я вновь услышу орлий твой клекот?
   Наместник сделал знак отряду остановиться.
   - Что от меня нужно этой нищенке? - воскликнул бледный сеньор.
   Но Катлина крепко держала коня за узду.
   - Не уезжай! - повторяла она. - Я так по тебе  плакала!  Сладкие  ночи,
мой милый со мной, снежные поцелуи, ледяное тело. А вот и дитя!
   Тут она показала ему на Неле, а Неле смотрела  на  него  с  ненавистью,
оттого что он в эту минуту занес над Катлиной хлыст. А Катлина  плакала  и
причитала:
   - Неужто ты забыл? Смилуйся над своей рабыней!  Возьми  меня  с  собой!
Убери огонь, Ганс, пожалей меня!
   - Прочь! - крикнул он и так пришпорил коня, что  Катлина  выпустила  из
рук узду и грянулась оземь. Конь прошелся по ней и поранил копытом ей лоб.
   Тогда наместник спросил бледного сеньора:
   - Вы знаете эту женщину, мессир?
   - В первый раз вижу, - отвечал сеньор, - это какая-то сумасшедшая.
   Но тут, подняв Катлину, заговорила Неле:
   - Может, она и сумасшедшая, да я-то не сумасшедшая, монсеньер! Пусть  я
сейчас поем снегу и умру, -  Неле  взяла  горсточку  снега,  -  если  этот
человек не знал мою мать, если он не выманил у нее все деньги и если он не
убил Клаасову собаку, чтобы вырыть из  земли  у  колодца  на  нашем  дворе
семьсот каролю, принадлежавшие покойному.
   - Ненаглядный мой Ганс, милый мой Ганс!  -  стоя  на  коленях,  плакала
ограбленная Катлина. - Поцелуй меня, и мы с тобой помиримся! Видишь, как у
меня течет кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу.  Я  сейчас  умру.  Не
покидай меня! - Тут она понизила голос до шепота: - Ведь  ты  из  ревности
убил своего товарища возле гатей. - Она показала  в  сторону  Дюдзееле.  -
Тогда ты меня любил!
   Тут она обхватила руками колено всадника, потом поцеловала его сапог.
   - Кто этот убитый? - спросил наместник.
   - Понятия не имею, монсеньер, - отвечая всадник. - Эта тварь бог  знает
что городит - не стоит обращать на нее внимание. Едем!
   Собрался народ. Богатые и бедные горожане, мастеровые, хлебопашцы - все
вступились, за Катлину.
   - Правосудия, господин наместник, правосудия! - кричали они.
   А наместник обратился к Неле:
   - Кто этот убитый? Говори правду, как велит господь бог.
   Неле, указав на бледного всадника, начала так:
   - Вот этот господин каждую субботу приходил к  нам  в  keet  -  там  он
виделся с моей матерью и вымогал  у  нее  деньги.  Убил  он  своего  друга
Гильберта на поле Серваса ван дер Вихте, но не  из  ревности,  как  думает
несчастная умалишенная, а для того, чтобы все семьсот каролю достались ему
одному.
   И тут Неле рассказала о сердечных делах Катлины и о том, что слышала  в
ту ночь Катлина, спрятавшись за гатями на поле Серваса ван дер Вихте.
   - Неле злая, - твердила меж тем Катлина, - она грубо говорит  со  своим
отцом Гансом.
   - Клянусь вам, он клекотал орлом, чтобы известить ее о своем приезде, -
сказала Неле.
   - Лжешь! - крикнул дворянин.
   - Нет, не лгу! -  возразила  Неле.  -  Сам  господин  наместник  и  все
вельможи видят, что бледен ты не от холода, а от страха. Почему твое  лицо
уже не светится? Значит, у тебя уже нет того снадобья, которым ты мазался,
чтобы лицо у тебя сверкало, как гребни волн при вспышке молнии! Все  равно
тебя, проклятый колдун, сожгут перед ратушей. Из-за тебя  умерла  Сооткин,
ты разорил ее сына, сироту. Ты, видать по всему, дворянин, и ты приезжал к
нам, бедным горожанам, и только раз за все время дал моей матери денег,  а
потом отнял у нее все до последнего гроша.
   - Ганс! - говорила Катлина. - Намажь  меня  волшебной  мазью  и  возьми
опять на шабаш! Не слушай Неле - она злая. Ты видишь кровь?  Душа  пробила
дыру и рвется наружу. Я сейчас умру и попаду в рай -  там  меня  не  будет
жечь огонь.
   - Замолчи, сумасшедшая ведьма! - крикнул всадник. - Я тебя в первый раз
вижу и не понимаю, о чем ты говоришь.
   - А все-таки это ты приезжал к нам с товарищем и,  сватал  мне  его,  -
снова заговорила Неле. - Ты отлично помнишь,  как  я  отбивалась.  Во  что
превратились глаза твоего друга после того, как я в них вцепилась?
   - Неле злая, - твердила Катлина. - Не верь ей,  ненаглядный  мой  Ганс!
Она до сих пор сердита на Гильберта за то, что он хотел взять ее силой, но
теперь уж Гильберт ее не  возьмет  -  его  съели  черви.  И  Гильберт  был
некрасив - это ты, мой ненаглядный Ганс, красавец. А Неле злая.
   Тут наместник сказал:
   - Женщины, идите с миром!
   Но Катлина не желала уходить от своего дружка. Пришлось  силком  увести
ее домой.
   А весь народ требовал:
   - Правосудия, монсеньер, правосудия!
   На шум явились общинные стражники; наместник приказал им не  уходить  и
обратился к своей свите:
   - Монсеньеры и мессиры! Невзирая на все те вольности, коими  пользуется
во Фландрии славное сословие дворянское,  я  принужден  задержать  мессира
Иооса Даммана вплоть до того дня, когда его  будут  судить  по  законам  и
Правилам, существующим в нашей империи, - столь  тяжки  выдвинутые  против
него обвинения, в частности