жется  на  его  здоровье.  Кушай  и
вспоминай меня.
   Уленшпигель смотрел на Неле  и,  по-видимому,  не  думал  брать  сумку;
наконец Ламме, просунув голову в другую дыру, сказал:
   - Предусмотрительная девица! Он может ничего не взять по  рассеянности.
Давай-ка сюда ветчину и гуся, доверь мне и колбасу - я все сберегу.
   - Что это еще за толстая морда? - спросила Неле.
   - Это жертва супружеской жизни, - пояснил Уленшпигель. - Он высох бы от
горя, как яблоко в печке, если б  не  подкреплял  свои  силы  беспрерывным
принятием пищи.
   - Твоя правда, - молвил со вздохом Ламме.
   Солнце напекло  Неле  голову.  Она  накрылась  передником.  Уленшпигелю
хотелось побыть с ней вдвоем, и он обратился к Ламме:
   - Видишь, по лугу идет женщина?
   - Ну, вижу, - отвечал Ламме.
   - Узнаешь ты ее?
   - Увы! Это не моя жена, - сказал Ламме, - она в одета не по-городски.
   - Ты все еще сомневаешься, слепой крот? - спросил Уленшпигель.
   - Ну, а если это не она? - спросил Ламме.
   - Ты и так ничего не потеряешь.  Левее,  к  северу,  стоит  kaberdoesje
[кабачок (флам.)], который славится своим bruinbier'ом. Там мы с  тобой  и
встретимся. Захвати с собой ветчинки для возбуждения жажды.
   Ламме спрыгнул с повозки и что есть  духу  помчался  по  направлению  к
женщине.
   - Иди ко мне! - сказал Уленшпигель Неле.
   Он помог ей взобраться, усадил рядом с собой, снял с  головы  передник,
скинул с плеч накидку и, покрыв ее лицо поцелуями, спросил:
   - Куда ты шла, моя ненаглядная?
   Она  была  так  счастлива,  что  ничего  не  могла  ему   ответить.   А
Уленшпигель, в таком же восторге, как и она, заговорил:
   - Наконец ты со мной! Цвет шиповника не так нежно ал, как твоя  молодая
кожа. Ты не королева, а все же дай я возложу на тебя корону  из  поцелуев!
Твои нежные розовые ручки Амур создал для объятий. Девочка моя любимая!  Я
боюсь, что от прикосновения моих грубых мужских  рук  будет  больно  твоим
плечам. Легкокрылый мотылек садится на алую гвоздику, а я,  увалень,  могу
смять белый, ослепительно-белый цвет твоей красоты. Бог на небе, король на
троне, солнце в недоступной вышине. А я, когда ты со мной, - я  и  бог,  и
король, и свет дня! Кудри твои как шелк! Неле, я безумствую, я сатанею,  я
схожу с ума, но ты не бойся, голубка! А ножка у тебя  до  чего  маленькая!
Почему она такая белая? Ее мыли в молоке?
   Она попыталась встать.
   - Чего ты испугалась? - сказал Уленшпигель. - Солнца? Оно светит нам  и
всю тебя позлащает. Зачем ты потупила очи? Смотри на меня - видишь,  какой
яркий огонь зажигаешь ты в моих глазах? Слушай, моя любимая,  прислушайся,
моя дорогая: это час полуденной тишины - пахарь посвящает его  трапезе,  а
нам с тобой, кажется, ничто не мешает посвятить его любви. Я бы целый  век
просидел у твоих колен - все бы гладил их, гладил и гладил!
   - Краснобай! - сказала Неле.
   Лучи его светлости солнца пробивались сквозь парусиновый верх  повозки,
жаворонок заливался  над  лугами,  а  Неле  склонила  голову  на  плечо  к
Уленшпигелю.



3

   Между тем вернулся Ламме - он  был  весь  потный  и  отфыркивался,  как
дельфин.
   - Ах! - воскликнул он. - Я рожден под несчастной звездой. Я со всех ног
побежал к этой женщине, но то была не моя жена, то была  женщина  пожилая:
на вид ей можно дать лет сорок пять, а по ее чепчику я  сейчас  догадался,
что она незамужняя. Она на меня  напустилась:  что  это,  мол,  я,  этакий
пузан, ношусь по лугу? Я ей вежливо ответил: "Меня жена бросила,  и  я  ее
ищу, а к вам я прибежал, оттого что принял вас за нее". На это старая дева
мне сказала, чтобы я убирался, откуда пришел, а жена моя, дескать,  хорошо
сделала, что меня бросила, потому все мужчины подлецы, обманщики, еретики,
изменники, соблазнители, они, мол, даже зрелых девиц -  и  тех  ухитряются
совратить, и если я, дескать, сию же минуту не унесу отсюда ноги,  то  она
натравит на меня свою собаку.
   А возле нее разлеглась здоровенная собачища и  все  рычала  -  у  меня,
конечно, душа в пятки, и я  скорей  наутек.  Перемахнул  через  межу,  сел
отдышаться - дай, думаю, подкреплюсь твоей ветчиной. Вдруг слышу за спиной
шорох; оборачиваюсь, смотрю - бежит ко мне собака старой девы, но  уже  не
рычит, а ласково, заискивающе виляет хвостом: ей тоже ветчинки захотелось.
Только стал было я ее подкармливать, ан, глядь,  бежит  хозяйка  и  вопит:
"Куси его, собачка, куси!" Я - бежать, но на моих штанах повисла  собачища
и вырвала клок вместе с моим собственным мясом. Я невзвидел света от боли,
обернулся - хвать собаку палкой по передним лапам;  одну-то  уж  наверняка
перебил! Собака с ног долой  и  как  закричит  на  своем  собачьем  языке:
дескать, пощади! - ну, я ее и пощадил. А хозяйка за неимением камней давай
пулять в меня комьями - я опять припустился.
   Какая же она злая, какая же  она  вздорная  баба!  Чем  я,  несчастный,
виноват, что она из-за  своей  неказистости  никак  не  может  найти  себе
жениха?
   Пригорюнился я и пошел в тот самый kaberdoesje, который ты мне  указал:
думаю, bruinbier рассеет мою кручину. Не тут-то было: вхожу - и что  же  я
вижу? Мужчина с женщиной  дерутся.  Я  спросил,  не  соблаговолят  ли  они
заключить перемирие для того, чтобы отпустить  мне  кувшинчик  bruinbier'а
вместимостью в одну, а то и в целых шесть пинт. Баба, настоящая stockvisch
[вяленая треска (флам.)], взъерепенилась. "Брысь отсюда! - кричит.  -  Вот
этим самым башмаком я мужа по голове  бью  -  гляди,  как  бы  и  тебе  не
попало".  Вот  я,  потный,  усталый,  сюда  и  прибежал.  Нет  ли  у  тебя
чего-нибудь поесть?
   - Найдется, - отвечал Уленшпигель.
   - Слава богу! - сказал Ламме.



4

   Итак, все в сборе - можно ехать дальше. Осел сдвигает с места  повозку,
и от напряжения ушки у него на макушке.
   - Ламме! - говорит Уленшпигель. - Нас  четверо  попутчиков:  во-первых,
ослик,  кроткая  скотинка,  кормится  чем  бог  пошлет;   во-вторых,   ты,
добродушный толстяк, - от тебя ушла жена, и ты ее ищешь; в-третьих,  милая
девушка с нежной душой - она нашла себе юношу  по  сердцу,  но  он  ее  не
стоит, - это я: итого, стало быть, четверо... А ну, ребята, гляди веселей!
Листья желтеют, скоро-скоро в небесах  загорятся  яркие  звезды,  солнышко
скроют осенние тучи, придет прообраз  смерти  -  зима,  расстелет  снежный
саван над теми, кто лежит в сырой земле, а я все буду искать: куда  делось
счастье отчего края? Бедные покойники: ты, Сооткин, умершая от  горя,  ты,
Клаас, сожженный на костре! Ты, могучий дуб,  олицетворение  незлобивости,
ты, нежный плющ, олицетворение любви, я - ваш отпрыск,  я  тяжко  скорблю,
ваш милый прах бьется о мою грудь, и я за вас отомщу.
   - Не надо оплакивать тех, кто умер за правду, - говорит Ламме.
   Но Уленшпигель задумался.
   - Настал час разлуки, Неле, - неожиданно обращается он к девушке. -  Мы
с тобой расстаемся надолго. Может быть, я никогда больше  не  увижу  милое
твое лицо.
   Неле смотрит на него лучистыми, как звезды, глазами.
   - Давай слезем с повозки и уйдем в лес! - говорит она. - Ты  у  меня  с
голоду не умрешь: я умею находить съедобные растения и приманивать птиц.
   - Девушка!  -  вмешивается  в  разговор  Ламме.  -  Ты  Уленшпигеля  не
удерживай: он должен найти Семерых и помочь мне сыскать жену.
   - Побудь со мной! - просит Неле, плача и улыбаясь  сквозь  слезы  другу
своему Уленшпигелю.
   А Уленшпигель, видя ее слезы, обращается к Ламме:
   - Как скоро тебе станет скучно без неурядиц, тут-то ты и найдешь жену.
   - Ты что же это, Тиль, ради девчонки бросаешь меня  одного?  -  говорит
Ламме. - Молчишь? Запала дума о лесе? Но ведь в лесу нет  ни  Семерых,  ни
моей жены. Поищем-ка ее лучше на мостовой, благо по мостовой  повозка  так
сама и катится.
   - Ламме! - говорит Уленшпигель. - У тебя в повозке полная котомка  еды,
стало быть, ты и без меня за милую душу доедешь до  Коолькерке,  а  там  я
тебя нагоню. Тебе даже лучше побыть в одиночестве - так ты скорей  найдешь
прямой путь к жене. Слушай и запоминай. Проедешь три мили - тут тебе будет
Коолькерке, что значит "Холодная церковь": называется она так потому,  что
ее со всех сторон овевает ветер, как, впрочем, и многие другие церкви.  На
колокольне увидишь флюгер в виде петуха - он вертится во  все  стороны  на
ржавых  петлях.  Скрип  петель  указывает  горемыкам,   потерявшим   своих
подружек, где их искать. Но только прежде должно семь раз ударить ореховым
прутом по каждой из стен колокольни. Заскрипят петли под северным ветром -
ступай на север, но только осторожно,  ибо  северный  вечер  -  это  ветер
войны; под южным - лети на юг как на крыльях,  ибо  то  ветер  любви;  под
восточным - мчись крупной рысью: то ветер света и радости; под западным  -
иди не спеша: то ветер дождя и слез. Поезжай, Ламме, поезжай в  Коолькерке
и жди меня!
   - Ин ладно, - говорит Ламме и уезжает.
   Тем временем теплый,  но  сильный  ветер  гнал  по  небу,  точно  неких
чудовищ, стаю серых осенних туч. Деревья шумели, как волны  бурного  моря.
Уленшпигель  и  Неле  давно  уже  бродили  вдвоем  по  лесу.   Уленшпигель
проголодался; Неле искала сладких кореньев, но  вместо  кореньев  находила
одни только желуди да поцелуи милого.
   Уленшпигель расставил силки и в чаянии жаркого посвистывал,  приманивая
птиц. Возле Неле на ветку сел соловей, но она его не тронула: пусть,  мол,
поет! Прилетела малиновка - Неле  и  ее  пожалела:  уж  очень  смешно  она
важничала! Потом прилетел жаворонок, но Неле ему внушила, что  куда  лучше
воспарить ввысь и в песне прославить природу, чем попасть на  смертоносное
острие вертела, - это, мол, худые шутки!
   И она говорила правду, ибо  Уленшпигель  уже  развел  костер,  заострил
палку в виде вертела, и самодельный этот вертел поджидал жертв.
   Птицы, однако, не прилетали - одни лишь вороны зловеще  каркали  где-то
высоко над головой. И Уленшпигель остался голодный.
   А Неле пора было возвращаться к  Катлине.  И  она,  заливаясь  слезами,
пошла домой, а Уленшпигель смотрел ей вслед. Но она  все  же  вернулась  и
бросилась к нему на шею.
   - Сейчас уйду, - сказала она.
   Прошла несколько шагов, опять вернулась и опять сказала:
   - Сейчас уйду.
   И так раз двадцать, если не больше.
   Наконец она все-таки  ушла,  и  Уленшпигель,  оставшись  один,  кинулся
догонять Ламме.
   Приблизившись к колокольне, он увидел, что Ламме сидит у ее подножья  и
с мрачным видом грызет ореховый прутик, а между ног у него  стоит  большой
кувшин с bruinbier'ом.
   - Уленшпигель! - сказал Ламме. - Сдается мне, что ты  услал  меня  сюда
только для того, чтобы побыть вдвоем с девушкой. Я по твоему  совету  семь
раз бил прутом по каждой стене, ветер дул неистово, и хоть бы  одна  петля
скрипнула!
   - Наверно, их маслом смазали, - высказал предположение Уленшпигель.
   И поехали они в герцогство Брабантское.



5

   Король Филипп в дурном расположении духа по  целым  дням,  а  иногда  и
ночам, марал бумагу и царапал пергамент  [Филипп  II  был  известен  своей
страстью к составлению всякого рода бумаг]. Бумаге и пергаменту вверял  он
думы твердокаменного своего сердца. Никого не любя на  всем  свете,  зная,
что и  его  никто  не  любит,  ни  с  кем  не  желая  делить  бремя  своей
неограниченной власти, этот страждущий Атлант сгибался  под  ее  тяжестью.
Непосильные заботы изнуряли слабое тело этого флегматика и меланхолика по,
натуре. Он не переваривал веселых лиц, и наш край он  возненавидел  именно
за его  жизнерадостность;  возненавидел  наших  купцов  за  роскошество  и
богатство; возненавидел наших дворян за вольные речи, за независимый нрав,
за пылкость их полнокровного и отважного жизнелюбия.  Ему  было  известно,
что еще задолго до того, как кардинал де Куза (*56) в  1380  году  обличил
беззакония,  творимые  церковью,  и  указал   на   необходимость   реформ,
возмущение папой и  римскою  церковью  проявлялось  у  нас  в  образовании
различных сект и бурлило в людских умах, будто вода в закрытом котле.
   Упрямый, как мул, король Филипп был убежден, что воля его, подобно воле
божьей, должна властвовать над миром. Он мечтал о том,  чтобы  наши  края,
отвыкшие от покорности, снова впряглись в старое ярмо, так и не  добившись
никаких реформ. Он хотел видеть свою  святую  мать  -  римско-католическую
апостольскую церковь единой, нераздельной, вселенской, без всяких новшеств
и преобразований, причем никаких разумных доводов в защиту своего  хотения
он привести бы не мог, за исключением довода  взбалмошной  бабы,  что  он,
мол, так хочет, и даже ночью не давали ему  покоя  все  те  же  неотвязные
думы, и он метался по постели, точно под ним было терновое ложе, метался и
бормотал:
   - Обещаю тебе, святой апостол Филипп, обещаю тебе, господь мой  и  бог:
пусть я превращу Нидерланды в братскую могилу и брошу туда  всех  жителей,
но они вернутся к тебе, блаженный мой покровитель, к тебе, пречистая дева,
к вам, святые угодники!
   И, осуществляя задуманное, он старался быть более римским,  нежели  сам
папа, и более католическим, нежели Вселенские соборы (*57).
   И Уленшпигель, Ламме и весь нидерландский народ, содрогаясь  от  ужаса,
представляли  себе  этого  венценосного  длиннолапого  паука,  с  открытым
ротовым  отверстием  ткущего  паутину  в  мрачном  Эскориале   [резиденция
испанских королей в пятидесяти двух километрах от Мадрида], чтобы запутать
их и высосать самую чистую их кровь.
   При Карле папская инквизиция сожгла на кострах, живьем закопала в землю
и удавила сто тысяч христиан; достояние казненных, точно дождевая  вода  в
водосточную трубу,  стекло  в  императорские  в  королевские  сундуки,  но
Филиппу все было мало: он создал в  Нидерландах  новые  епархии  и  принял
решение учредить здесь испанскую инквизицию (*58).
   И, скликая народ трубным звуком и барабанным боем, глашатаи  читали  во
всех городах королевские указы, грозившие еретикам смертью на костре, если
они не отрекутся от своих заблуждений, и смертною казнью через  повешение,
если они отрекутся. Женщины же и девушки предуведомлялись, что их закопают
в землю живьем и на их телах будут плясать палачи.
   И по всей стране побежал огонь народного гнева.



6

   Пятого апреля, перед  Пасхой,  к  брюссельскому  дворцу  правительницы,
герцогини Пармской, приблизились граф Людвиг Нассауский, графы Кюлембург и
Бредероде (*59), кутила Геркулес, и с ними еще триста дворян. По четверо в
ряд поднялись они на самый верх широкой дворцовой лестницы.
   Войдя в залу, они передали  герцогине  бумагу,  в  которой  просили  ее
добиться от короля Филиппа отмены указов о вероисповедании и об учреждении
испанской инквизиции, ибо, утверждали  они,  помянутые  указы  вызывают  в
народе недовольство, недовольство же может вылиться в мятеж и  повлечь  за
собой разор и оскудение всей земли.
   Это ходатайство получило название "Соглашения" (*60).
   Берлеймон  (*61),  который  впоследствии  предал  родину  и  учинил   в
отечестве своем жестокую расправу, находился в эту минуту подле герцогини;
глумясь   над   бедностью   некоторых   конфедератов-дворян,   он   сказал
правительнице:
   - Не бойтесь, ваша светлость, - это же нищие - это же гезы!
   Этим он хотел сказать, что дворяне разорились то ли на коронной службе,
то ли стараясь перещеголять по части роскоши испанских сеньоров.
   Выражая свое презрение к словам Берлеймона, конфедераты потом объявили,
что они "почитают за  честь  именоваться  и  называться  Гезами,  ибо  они
обнищали, служа королю и заботясь о благе народном".
   Они стали носить на шее золотую медаль, на одной стороне  которой  было
вычеканено изображение короля, а на другой  -  две  руки,  сплетенные  над
нищенской сумой, и надпись: "Верны королю вплоть до  нищенской  сумы".  На
шляпах и шапках они носили золотые бляшки в виде кружек и шапчонок,  какие
бывают у нищих.
   А Ламме между  тем  по  всему  городу  проминал  свое  пузо  в  поисках
бесследно пропавшей жены.



7

   В одно прекрасное утро Уленшпигель ему сказал:
   - Пойдем  засвидетельствуем  свое  почтение  одной  высокопоставленной,
родовитой, могущественной и грозной особе.
   - А эта особа скажет, где моя жена? - осведомился Ламме.
   - Коли знает, так скажет, - отвечал Уленшпигель.
   И они отправились к кутиле Геркулесу Бредероде.
   Он был во дворе своего замка.
   - Ты зачем пришел? - спросил он Уленшпигеля.
   - Поговорить с вами, ваше сиятельство, - отвечал Уленшпигель.
   - Говори, - сказал Бредероде.
   -  Вы  -  прекрасный,  отважный,   могущественный   рыцарь,   -   начал
Уленшпигель. - Много лет назад вы раздавили одного француза в панцире, как
слизняка в ракушке. Но вы человек не только могущественный и отважный,  но
еще и мудрый. Зачем же вы носите медаль с надписью: "Верны  королю  вплоть
до нищенской сумы"?
   - Вот именно: почему, ваше сиятельство? - подхватил Ламме.
   Бредероде молча смотрел на Уленшпигеля. Тот продолжал:
   - Почему вы все,  важные  господа,  желаете  пребывать  верными  королю
вплоть до нищенской сумы? За какие такие особые милости,  за  какие  такие
благодеяния? Не  лучше  ли,  чем  присягать  ему  на  верность  вплоть  до
нищенской сумы, отобрать у этого палача все его  владения,  чтобы  он  сам
присягнул на верность нищенской суме?
   Ламме одобрительно кивал головой.
   Бредероде окинул Уленшпигеля зорким взглядом  и,  удостоверившись,  что
лицо у парня хорошее, усмехнулся.
   - Если ты не лазутчик короля Филиппа, то ты добрый фламандец, -  молвил
он. - Я тебя награжу и в том и в другом случае.
   Он повел Уленшпигеля в буфетную, Ламме последовал за ними.  В  буфетной
Бредероде изо всех сил дернул Уленшпигеля за ухо.
   - Это если ты лазутчик, - пояснил Бредероде.
   Уленшпигель не пикнул.
   - Принеси ему глинтвейну, - обратился к ключнику Бредероде.
   Ключник принес чашу с душистым глинтвейном и большой кубок.
   - Ива, - сказал Уленшпигелю Бредероде, -  это  за  то,  что  ты  добрый
фламандец.
   -  Ах,  добрый  фламандец!  -  воскликнул  Уленшпигель.  -   На   каком
прекрасном, на каком душистом языке говоришь ты со мною! Святые и  те  так
не говорят.
   Выпив с полкубка, он отдал остальное Ламме.
   - А кто этот пузан, который получает  награды,  ничего  не  свершив?  -
осведомился Бредероде.
   - Это мой друг Ламме, - пояснил Уленшпигель. - Когда он пьет глинтвейн,
ему кажется, что он непременно найдет жену.
   - Да, да - подтвердил Ламме, благоговейно прикладываясь к кубку.
   - Куда же вы теперь направляетесь? - спросил Бредероде.
   - Мы идем искать Семерых, которые должны  спасти  землю  Фландрскую,  -
отвечал Уленшпигель.
   - Кто эти Семеро? - спросил Бредероде.
   -  Дайте  найти  -  тогда  я  вам  скажу,  кто  они  такие,  -  отвечал
Уленшпигель.
   Ламме повеселел от вина.
   - Тиль, - сказал он, - а не поискать ли нам мою жену на луне?
   - Вели поставить лестницу, - отвечал Уленшпигель.


   Был май, зеленый май, и Уленшпигель сказал Ламме:
   - Вот и чудный  май  на  дворе!  Заголубели  небеса,  залетали  веселые
ласточки, ветви деревьев покраснели от сока,  земля  жаждет  любви.  Самая
пора вешать и сжигать людей за веру! Славные, милые инквизиторы и  до  нас
добираются. Какие у них честные лица! Им дана власть  исправлять,  карать,
позорить, предавать светскому суду, им дано право иметь свои особые тюрьмы
(чудный месяц май!)... хватать, судить не по закону, сжигать, вешать, сечь
головы, закапывать  живьем  женщин  и  девушек...  (Зяблики  поют!)  Милые
инквизиторы  учредили  особый  надзор  за   людьми   зажиточными.   Король
унаследует их достояние... Танцуйте же, девушки, на лугу под звуки волынок
и свирелей! О чудный май!
   Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.
   - Идем! - сказал Уленшпигель Ламме. - Блажен,  кто  в  эти  черные  дни
сохранит прямоту души и меч свой будет держать высоко!



8

   В один из августовских дней Уленшпигель шел в  Брюсселе  по  Фландрской
ули