елым видом, обвешанный  битой  птицей:  гусями,  индейками,  каплунами,
курами и цыплятами, ведя на веревке монастырских телят и свиней.
   - Это все - по праву войны, - говорил он.
   Радуясь всякой добыче, он приносил ее на корабль в  надежде  попировать
на славу, но его неизменно ожидало разочарование - кок ничего не смыслил в
науке изготовления жарких и подливок.
   Однажды  Гезы,  по  случаю  очередной  победы  хлопнув  винца,  сказали
Уленшпигелю:
   - Что бы ни творилось на суше, от тебя ничто не укроется, тебе известны
все походы. Спой нам про них! Ламме будет бить  в  барабан,  а  миловидная
свирельщица станет тебе подыгрывать.
   И Уленшпигель начал:
   - Ясным и прохладным майским  днем  Людвиг  Нассауский,  вознамерившись
войти в Монс (*125), не нашел ни  пехоты  своей,  ни  конницы.  Кучка  его
приверженцев уже открыла ворота и опустила мост, дабы он мог взять  город,
однако большинству горожан удалось овладеть  воротами  и  мостом.  Где  же
солдаты  графа  Людвига?  Горожане  сейчас  поднимут  мост.  Граф   Людвиг
Нассауский трубит в рог.
   И тут Уленшпигель запел:

   Где твои пешие, где верховые?
   Топчут они, блуждая в лесу,
   Ветки сухие, ландыш цветущий.
   Солнце, его сиятельство, ныне
   Гонит пот из красных свирепых лиц
   И лоснящихся конских крупов.
   Граф Людвиг в рог затрубил.
   Солдаты его услыхали. Тихо бей в барабан.

   Крупной рысью, отпустив поводья,
   Молнией, вихрем,
   Железным грохочущим смерчем
   Тяжелые всадники мчатся!
   На выручку! Эй! Живее! Живее!
   Мост поднимается... Шпору вонзай
   В окровавленный бок скакуна боевого!
   Мост поднимается - город потерян.

   Близко они. Не слишком ли поздно?
   Во весь опор! Отпусти поводья!
   Гитуа де Шомон на лихом скакуне
   Взлетел на мост, и мост опустился.
   Город взят! Слышите, слышите,
   Как по улицам Монса
   Молнией, вихрем,
   Смерчем железным скачут они!
   Слава Шомону и его скакуну!
   Труби в трубу, бей в барабан.
   Пора косить, луга благоухают;
   С песней жаворонок в небо взвился.
   Да здравствует свободная птица!
   Бей в барабан славы!
   Слава Шомону и его скакуну!
   Выпьем за них!
   Город взят! Да здравствует Гез!

   И Гезы пели на кораблях:

   Христос, воззри на воинов своих!
   Господь, навостри клинки!
   Да здравствует Гез!

   А Неле, смеясь, играла на свирели, а Ламме бил в барабан,  и  ввысь,  к
небесам, к престолу господа бога, поднимались златые чаши и  летели  песни
свободы. А вокруг корабля сиренами плескались прохладные светлые  волны  и
мерным шумом своим нежили слух.



10

   В один из жарких и душных августовских дней  Ламме  предавался  унынию.
Веселый его барабан притих и заснул; из сумки торчали палочки. Уленшпигель
и Неле грелись на солнце и, преисполненные любовной  неги,  улыбались.  На
марсах, пробегая глазами по морю, не видать ли где какой добычи,  свистели
и пели дозорные. Долговязый время от времени обращался к ним  с  вопросом.
Но они всякий раз отвечали:
   - Niets (ничего).
   А Ламме, бледный и вялый, жалобно вздыхал. И Неле его спросила:
   - Что это ты, Ламме, такой скучный?
   А Уленшпигель добавил:
   - Ты похудел, мой сын.
   - Да, - сказал Ламме, - я  скучаю  и  худею.  Сердце  мое  теряет  свою
веселость, а славная моя морда - свою свежесть. Ну что  ж,  смейтесь  надо
мной - вы, избегнув многих опасностей, отыскали друг друга. Глумитесь  над
бедным Ламме - он хотя и женат, но живет вдовцом, а  вот  она,  -  тут  он
указал на Неле, - сумела избавить своего мужа от поцелуев веревки и теперь
будет последней его  любовью.  Она  поступила  благородно,  пошли  ей  бог
счастья за это! Но только пусть она надо мной не  насмехается.  Да,  милая
Неле, не смейся над  бедным  Ламме.  Моя  жена  смеется  за  десятерых.  О
женщины, женщины, вы глухи к страданиям ближнего! Да, меч разлуки  пронзил
мое сердце, и оно у меня болит. Исцелить же его никто  не  властен,  кроме
моей жены.
   - И еще кроме куска мяса, - ввернул Уленшпигель.
   - Да, - согласился Ламме, - но где  ты  найдешь  мясо  на  этом  жалком
суденышке? На королевских судах в мясоед четыре раза в неделю дают  мясное
и три раза - рыбное. Кстати о рыбе: клянусь богом, эта мочалка только  зря
распаляет мне кровь, мою бедную кровь, которая скоро вся вытечет  из  меня
вместе с другой жидкостью. А у них там и пиво, и сыр, и похлебка, и винцо.
Да, там есть все для угождения их чрева: и сухари, и ржаной хлеб, и  пиво,
и масло, и копченый окорок. Да, да, все: и вяленая рыба, и сыр, и горчица,
и соль, и бобы, и горох, и крупа, и уксус, и  постное  масло,  и  сало,  и
дрова, и уголь. А нам недавно воспретили забирать чей бы то ни было скот -
хоть мещанский, хоть поповский, хоть дворянский. Мы едим  селедку  и  пьем
дрянное пиво. Горе мне! Я всего лишен: и ласки жены,  и  доброго  вина,  и
dobbelebruinbier'а, и сытной пищи. В чем же наша отрада?
   - Сейчас тебе скажу, Ламме, - отозвался Уленшпигель. - Око за око,  зуб
за зуб. В Париже, в одном только Париже они  истребили  в  Варфоломеевскую
ночь (*126) десять тысяч человек - загубили десять тысяч вольных душ.  Сам
король стрелял в народ. Пробудись, фламандец, берись за топор и позабудь о
милосердии -  вот  она,  наша  отрада!  Бей  наших  врагов  испанцев,  бей
католиков, бей их повсюду! Перестань  думать  о  жратве.  Они  отвозили  и
мертвых и живых к реке и целыми повозками сбрасывали в воду. И  мертвых  и
живых - ты слышишь, Ламме? Девять дней Сена была багровая от крови, вороны
тучами летали над городом. Была учинена страшная резня в Ла Шаритэ, Руане,
Тулузе, Бордо, Бурже, Мо. Видишь стаи объевшихся собак,  валяющихся  около
трупов? У них устали зубы. Вороны тяжело машут  крылами  -  слишком  много
съели они человеческого мяса. Ты слышишь, Ламме, как стонут души погибших?
Они вопиют к отмщению, молят о сострадании. Пробудись, фламандец!  Ты  все
толкуешь о своей жене. Я не думаю, чтобы она тебе изменила. По-моему,  она
от тебя без ума: да, она все еще любит тебя, бедный мой друг. Она не  была
в толпе тех придворных дам, которые в ночь резни  нежными  своими  ручками
снимали с убитых мужчин одежду, дабы удостовериться, сколь  велики  у  них
принадлежности.  И  они  смеялись,  эти  знатные  дамы,  знаменитые  своею
порочностью. Возвеселись же, сын мой, невзирая на рыбу и на дрянное  пиво!
Пусть после селедки во рту остается скверный вкус - гораздо хуже запах  от
подобных мерзостей. Убийцы еще не успели смыть с рук своих  кровь,  и  вот
они уже за пиршественным столом режут жирных гусей и предлагают  парижским
красоткам кто - крылышко, кто - лапку, кто - гузку. А ведь только что  они
этими же самыми руками трогали другое, холодное мясо.
   - Я больше не буду роптать, сын мой, - молвил  Ламме  и  встал.  -  Для
свободных людей селедка - ортолан, дрянное пиво - мальвазия.
   А Уленшпигель запел:

   Да здравствует Гез! Полно плакать, братья.
   Среди разрухи и крови
   Расцветает роза свободы.
   Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен?

   Пока торжествует гиена,
   Подходит время льва.
   Удар - и у твари он брюхо вспорол.
   Око за око, зуб за зуб. Да здравствует Гез!

   И песнь его подхватили Гезы на всех кораблях:

   Герцог обходится с нами не лучше.
   Око за око, зуб за зуб.
   Рану за рану. Да здравствует Гез!



11

   Темною ночью, когда в недрах туч громыхал  гром,  Уленшпигель  сидел  с
Неле на палубе и говорил:
   - Все огни у нас погашены. Мы  -  лисицы,  мы  ночью  подкрадываемся  к
испанской дичи - к двадцати двум  роскошным  кораблям,  на  которых  горят
огни, и то не огни - то  звезды,  предвещающие  им  гибель.  А  мы  мчимся
навстречу им.
   Неле сказала:
   - Чародейная ночь! На небе темно, как в аду,  зарницы  сверкают,  точно
улыбка сатаны, вдали глухо ворчит гром, с резкими криками  носятся  чайки,
светящимися ужами извиваются серебристые волны. Тиль, любимый  мой,  давай
унесемся в царство духов! Прими порошок, навевающий сонные грезы!..
   - А Семерых я увижу, моя дорогая?
   И они приняли порошок, навевающий сонные грезы.
   И Неле закрыла глаза Уленшпигелю, а Уленшпигель закрыл  глаза  Неле.  И
страшное зрелище им явилось.
   Небо, земля,  море  были  полны  мужчин,  женщин,  детей,  трудившихся,
плывших, шагавших, мечтавших. Море их колыхало, земля  их  носила.  И  они
копошились, точно угри в корзинке.
   В небе сидели на престолах семь мужчин и женщин с  яркими  звездами  во
лбу, но лики их были смутны - Неле и Уленшпигель  ясно  видели  одни  лишь
звезды.
   Морские валы взлетали к самому небу, неся на вспененных  своих  гребнях
бесчисленное множество кораблей, и под напором бушующих  волн  корабельные
мачты и снасти сшибались, сцеплялись, ломались,  разрывались.  Затем  один
корабль отделился от других. Подводная  его  часть  была  из  раскаленного
железа. Нос его резал волны точно ножом. Вода под ним кричала от боли.  На
корме сидела и хихикала Смерть; в одной руке она держала косу, а в  другой
бич, которым она хлестала Семерых. Один из этих Семерых был человек худой,
мрачный, надменный, молчаливый. В одной руке он держал скипетр, в другой -
меч. Около него сидела верхом на козе багроволицая, быстроглазая  девка  в
расстегнутом платье, с голой грудью. Она сладострастно тянулась к  старому
еврею, собиравшему гвозди, и к заплывшему жиром толстяку, которого она все
время поднимала, так как он то и дело падал, а какая-то худая  разъяренная
женщина колотила их обоих. Толстяк сдачи не давал, а равно и  багроволицая
его подружка. Тут же  ел  колбасу  монах.  Еще  одна  женщина  по-змеиному
ползала по земле. Она кусала старого  еврея  за  то,  что  гвозди  у  него
ржавые, заплывшего жиром мужчину - за  то,  что  он  чересчур  благодушен,
багроволицую деву - за влажный блеск в ее глазах, монаха - за то,  что  он
ел колбасу, худого мужчину - за то, что у него  в  руке  скипетр.  Немного
погодя все они передрались.
   Тот же час на море, в небе и на земле возгорелась  лютая  битва.  Полил
кровавый дождь. Корабли были порублены топорами, расстреляны  из  пушек  и
аркебуз. По воздуху в пороховом дыму носились  обломки.  На  суше  -  одна
медная стена на другую - шли войска. Пылали города, деревни, посевы, всюду
слышались вопли, всюду лились  слезы.  Внезапно  на  фоне  огня  отчетливо
вырисовывался гордый силуэт  высокой  кружевной  колокольни,  а  мгновенье
спустя она  падала,  как  срубленный  дуб.  Черные  всадники,  вооруженные
пистолетами и мечами, похожие издали на муравьев,  -  такая  была  их  тут
гибель, - избивали мужчин, женщин, детей. Иные, пробив лед, живыми бросали
в прорубь стариков. Одни отрезали у женщин груди и посыпали  раны  перцем,
другие вешали на печных трубах детей. Те, кто  устал  убивать,  насиловали
девушек и женщин, пьянствовали, играли в  кости,  погружали  окровавленные
пальцы в груды награбленного золота.
   Семь звездоносцев кричали:
   - Пожалейте несчастный мир!
   А семь призраков хохотали.  И  хохот  их  был  подобен  клекоту  тысячи
орланов. А Смерть размахивала косой.
   - Слышишь? -  сказал  Уленшпигель.  -  Эти  хищные  птицы  охотятся  на
несчастных людей. Они питаются маленькими пташками, простыми и добрыми.
   Семь звездоносцев кричали:
   - Где же любовь? Где справедливость? Где милосердие?
   А семь призраков хохотали.  И  хохот  их  был  подобен  клекоту  тысячи
орланов. А Смерть бичевала их.
   А корабль их шел по волнам, надвое  разрезая  корабли,  лодки,  мужчин,
женщин, детей. Над морем гулко раздавались стоны жертв, моливших:
   - Сжальтесь над нами!
   А красный корабль шел  по  телам,  меж  тем  как  призраки  хохотали  и
клекотали орлами.
   А Смерть, хихикая, пила воду с кровью.
   А затем корабль скрылся во мгле,  битва  кончилась,  семь  звездоносцев
исчезли.
   И Уленшпигель и Ноле ничего уже больше не видели, кроме  темного  неба,
бурных волн, черных туч над светящимся морем да красных  звезд,  мерцавших
совсем-совсем близко.
   То были огни двадцати двух кораблей.
   Хор грома и моря рокотал на просторе.
   И тогда Уленшпигель осторожно ударил в колокол и крикнул:
   - Испанцы! Испанцы! Держать на Флиссинген!
   И крик этот был подхвачен всем флотом.
   А Неле Уленшпигель сказал:
   - Серая пелена распростерлась над небом и  морем.  Огни  горят  тускло,
встает заря, ветер свежеет, брызги взлетают выше палубы,  льет  дождь,  но
скоро перестанет, вот уже всходит лучезарное солнце и золотит гребни  волн
- это твоя улыбка, Неле, свежая, как утро, ласковая, как солнечный луч.
   Идут двадцать два корабля. На кораблях Гезов  гремят  барабаны,  играют
свирели, Де Люме кричит:
   - За принца, в погоню!
   Вице-адмирал Эвонт Питерсен Ворт кричит:
   - За принца Оранского, за адмирала - в погоню!
   На  всех  кораблях  -  на  "Иоанне",  "Лебеде",  "Анне-Марии",  "Гезе",
"Соглашении",  "Эгмонте",   "Горне",   "Виллеме   Звейхере",   "Вильгельме
Молчаливом" - кричат капитаны:
   - За принца Оранского и адмирала - в погоню!
   - В погоню! Да здравствует Гез! - кричат моряки и солдаты.
   Шхуна Долговязого "Бриль", на которой находятся  Ламме  и  Уленшпигель,
эскортируемая "Иоанной", "Лебедем" и "Гезом", захватывает четыре вражеских
корабля. Гезы всех испанцев бросают в воду,  нидерландцев  берут  в  плен,
очищают вражеские суда, словно яичную скорлупу, а  затем  пускают  их  без
мачт и парусов на волю зыбей.  Затем  бросаются  в  погоню  за  остальными
восемнадцатью  судами.  Со  стороны  Антверпена  задувает  сильный  ветер,
быстроходные суда Гезов накреняются под тяжестью парусов,  надутых,  точно
щеки монаха, подставившего лицо ветру,  дующему  из  кухни.  Корабли  идут
быстро. Гезы преследуют их до самого Миддельбургского рейда (*127), и  тут
со всех фортов по Гезам открывают огонь. Завязывается кровопролитный  бой.
Гезы с топорами в руках устремляются на палубы вражеских судов, и вот  уже
все палубы покрыты отрубленными руками и ногами  -  после  боя  их  целыми
корзинами выбрасывают в  воду.  С  фортов  палят.  Смельчаки  не  обращают
внимания на выстрелы и с криком: "Да здравствует Гез!" -  забирают  порох,
орудия, пули, зерно, затем, опустошив,  поджигают  корабли,  -  и  корабли
долго еще потом горят и чадят на рейде, - а сами уходят во Флиссинген.
   Оттуда они посылают отряды в Зеландию  и  Голландию  разрушать  плотины
(*128), а другие отряды помогают строить корабли, в  частности  -  флиботы
водоизмещением в сто сорок тонн, способные поднять  до  двадцати  чугунных
пушек.



12

   Снег падает на корабли. Дали белым-белы, а снежные хлопья  все  ложатся
на черную воду - и тают.
   Снег падает на землю. Белым-белы дороги, белым-белы еще недавно  черные
силуэты голых деревьев. В  мертвой  тишине  слышно  лишь,  как  далеко,  в
Гарлеме, отбивают на колокольне часы, но метель  приглушает  этот  веселый
звон.
   Колокола, замолчите! Колокола, прервите простую свою  и  мирную  песню!
Приближается дон Фадрике (*129), отродье кровавого герцога.  Он  ведет  на
тебя, вольный город Гарлем, тридцать  пять  отрядов  испанцев  -  заклятых
твоих  врагов  (*130).  Еще  он  ведет  двадцать  два   отряда   валлонов,
восемнадцать отрядов немцев,  восемьсот  всадников  и  мощную  артиллерию.
Слышишь, как дребезжит чугун смертоносных  этих  орудий,  поставленных  на
колеса? Фальконеты, кулеврины, широкожерлые мортиры - все  это  для  тебя,
Гарлем. Колокола, замолчите! Веселый звон, не  старайся  пробиться  сквозь
метель!
   - Нет, мы, колокола, не умолкнем! Я, колокольный звон,  буду  прорезать
метель смелою своею песнью. Гарлем - город горячих сердец, город  отважных
женщин. Он без боязни глядит с высоты своих колоколен  на  черные  полчища
палачей, ползущих подобно чудовищным муравьям. В его стенах - Уленшпигель,
Ламме и еще сто морских Гезов. Их суда - на Гарлемском озере.
   - Пусть придут! - говорят горожане.  -  Мы  -  мирные  жители,  рыбаки,
моряки, женщины. Сын  герцога  Альбы  объявил,  что  отомкнет  наши  замки
ключами своих пушек. Что ж, пусть распахнет, если сумеет,  непрочные  наши
ворота - за ними будут стоять люди. Не  умолкайте,  колокола!  Пробивайся,
веселый звон, сквозь метель! У нас лишь непрочные стены и рвы, выкопанные,
как копали их в старину. Четырнадцать пушек  плюются  сорокашестифунтовыми
ядрами на Cruyspoort [Крестовые  ворота  (флам.)].  Там,  где  не  хватает
камней, ставьте людей. Наступает  ночь,  все  трудятся  не  покладая  рук,
посмотришь кругом - словно никакого обстрела и не  было.  По  Cruyspoort'у
неприятель выпустил шестьсот восемьдесят ядер, по воротам  святого  Яна  -
шестьсот семьдесят пять. Эти ключи не отмыкают - вон уже за стенами  вырос
новый вал.  Не  умолкайте,  колокола!  Пробивайся,  веселый  звон,  сквозь
метель!
   Пушки бьют, упорно бьют по укреплениям, камни взлетают,  рушится  часть
стены. В такой пролом может пройти целая рота. "На приступ! Бей!  Бей!"  -
кричат враги. И вот они уже лезут; их десять тысяч; дайте  им  перебраться
по  мостам  и  лестницам  через  рвы.  Наши  орудия  наготове.  Вон  стадо
обреченных на гибель. Салютуйте им, пушки свободы! Пушки салютуют.  Цепные
ядра, горящие  смоляные  обручи,  летя  и  свистя,  пробивают,  прорезают,
поджигают,  ослепляют  осаждающих  -  вот  они  уже  дрогнули  и  бегут  в
беспорядке. Во рву полторы тысячи трупов. Не умолкайте, колокола!  Веселый
звон, пробивайся же сквозь метель!
   Идите снова на приступ! Не смеют. Они возобновляют обстрел  и  подкопы.
Что ж, искусные подкопщики есть и у нас.  Зажгите  фитиль  под  ними,  под
ними. Сюда, сюда, сейчас мы увидим любопытное зрелище! Четыреста  испанцев
взлетает на воздух. Это не путь к вечному огню. О нет, это красивая пляска
под серебряный звон наших колоколов, под веселый их перебор!
   Враги и не подозревают, что принц заботится о нас, что каждый  день  по
дорогам, которые находятся под усиленной охраной, к нам прибывают обозы  с
хлебом и порохом: с хлебом для нас,  с  порохом  для  них.  Мы  утопили  и
перебили в Гарлемском лесу шестьсот немцев. Мы отбили  у  них  одиннадцать
знамен, шесть орудий и пятьдесят быков. Прежде у нас была одна  крепостная
стена, теперь у нас их две.  Женщины  -  и  те  сражаются.  Их  доблестным
отрядом командует Кенау. Пожалуйте, палачи! Пройдитесь по нашим  улицам  -
вам дети ножичками перережут поджилки.  Не  умолкайте,  колокола!  Веселый
звон, пробивайся же сквозь метель!
   А счастье нам не улыбается. На  Гарлемском  озере  флот  Гезов  разбит.
Разбито войско, посланное нам на подмогу принцем Оранским.  Стоят  морозы,
лютые морозы. Помощи больше ждать  неоткуда.  И  все-таки  мы  целых  пять
месяцев выдерживаем осаду, а между тем нас - тысяча, их же - десять тысяч.
Придется вступить с палачами в переговоры. Но отпрыск  кровавого  герцога,
поклявшийся нас уничтожить, вряд ли пойдет на переговоры. Пусть выступят с
оружием в руках все наши воины. Они прорвутся. Но у ворот стоят женщины  -
они боятся, что их одних  оставят  защищать  город.  Умолкните,  колокола!
Пусть не полнится более воздух вашим веселым звоном.
   Вот уж июнь на дворе,  пахнет  сеном,  солнце  озлащает  нивы,  щебечут
птички. Мы голодаем пять месяцев, мы - на краю отчаяния. Мы все выйдем  из
Гарлема, впереди - аркебузиры, - они будут прокладывать  дорогу,  -  потом
женщины, дети, должностные лица - под охраной пехоты,  стерегущей  пролом.
Послание, послание от сына  кровавого  герцога!  Что  оно  возвещает  нам?
Смерть? Нет, оно дарует жизнь - дарует жизнь всем, кто находится в городе.
О  нечаянное  милосердие!  Но,  быть  может,  это  обман?   Раздастся   ли
когда-нибудь ваш веселый звон, колокола? Враги вступают в наш город.
   Уленшпигеля, Ламме и Неле, одетых в немецкую военную  форму,  вместе  с
немецкими  солдатами  загнали  в  бывший  монастырь  августинцев  -  всего
заключенных было тут шестьсот человек.
   - Сегодня нас казнят, - шепнул Уленшпигель Ламме и прижал к себе Неле -
хрупкое ее тело дрож