осхищаться ее чудными волосами,  румянцем,  ясными
очами, но о роскошных плечах, о высокой груди и обо всем прочем ничего  не
посмел сказать.
   Наконец она решила, что можно удалиться, и уже поглядывала во двор, где
ее  дожидался  кавалер,  но  тут  инфант  задал  ей  вопрос,  каковы  суть
добродетели женщины.
   Боясь попасть впросак, она молчала  -  тогда  он  наставительным  тоном
ответил за нее:
   - Добродетели женщины суть целомудрие, соблюдение чести и благонравие.
   Засим он посоветовал ей одеваться  поскромнее  и  не  показывать  своих
прелестей.
   Наклонив голову в знак согласия, дама сказала, что  в  присутствии  его
гиперборейского [гипербореи - сказочный народ, живший,  по  представлениям
древних греков, на дальнем севере]  высочества  она  скорей  закутается  в
десять медвежьих шкур, чем нацепит на себя хоть один лоскуток муслина.
   Сконфузив его этим ответом, она весело упорхнула.
   Между тем пламя юности горело в груди инфанта, но это было не то  яркое
пламя, что влечет сильных духом к смелым подвигам, и не то тихое пламя, от
которого чувствительные сердца проливают слезы, -  нет,  то  было  мрачное
адское пламя, возжженное не кем-либо, а самим сатаною. Огонь этот мерцал в
его серых глазах, точно лунный свет  зимою  над  бойней.  Но  он  жег  его
немилосердно.
   Никого не любя, злосчастный нелюдим не решался заигрывать с  женщинами.
Он прятался в каком-нибудь дальнем закоулке, в какой-нибудь  комнатушке  с
побеленными известью стенами и узкими окошками - там он грыз  пирожное,  и
на крошки тучами летели мухи. Лаская сам себя, инфант медленно  давил  мух
на оконном стекле,  давил  сотнями,  и  прекращал  избиение  только  из-за
сильной дрожи в пальцах.  Жестокая  эта  забава  доставляла  ему  какое-то
пакостное наслаждение, ибо похоть и жестокость -  это  две  отвратительные
сестры. Выходил он из своего убежища еще мрачнее, чем прежде, с лицом, как
у покойника, и все и вся бежали от него опрометью.
   Его скорбящее высочество страдал, ибо кто других терзает, тот сам покоя
не знает.



26

   Знатная красавица покинула однажды  Вальядолид  и  отправилась  в  свой
дюдзеельский замок во Фландрии.
   Проезжая вместе со своим толстым дворецким  через  Дамме,  она  увидела
подростка лет пятнадцати - сидя возле лачуги, он играл на  волынке.  Перед
ним стоял рыжий пес и, как видно не  одобряя  этой  музыки,  жалобно  выл.
Солнце светило ярко. Подле мальчика стояла пригожая девочка и  при  каждом
душераздирающем завывании пса покатывалась со смеху.
   Проезжая мимо лачуги, прекрасная  дама  и  толстый  дворецкий  обратили
внимание, что Уленшпигель играет, Неле хохочет, а Тит Бибул Шнуффий воет.
   - Гадкий мальчик! - сказала  Уленшпигелю  дама.  -  Зачем  ты  дразнишь
бедную собачку?
   Но Уленшпигель поглядел на нее и еще сильнее надул щеки. Бибул  Шнуффий
еще отчаяннее завыл, а Неле еще громче засмеялась.
   Дворецкого это взорвало, и, показав  на  Уленшпигеля,  он  обратился  к
даме:
   - Вот я сейчас отхожу поганца ножнами шпаги - он у меня живо  прекратит
этот несносный гвалт.
   Уленшпигель смерил его взглядом, обозвал пузаном  я  продолжал  играть.
Дворецкий подошел к нему и погрозил кулаком, но в эту минуту Бибул Шнуффий
бросился на него и  укусил  за  ногу.  Дворецкий  со  страху  шлепнулся  и
завопил: "Караул!"
   Дама засмеялась и обратилась к Уленшпигелю с вопросом:
   - Ты не знаешь, волынщик, дорога в Дюдзееле там же, где была раньше?
   Уленшпигель, продолжая играть, кивнул головой и посмотрел на даму.
   - Что ты на меня так смотришь? - спросила она.
   Но он, не прекращая игры, по-прежнему, как бы в восторженном изумлении,
таращил на нее глаза.
   - Молод ты еще заглядываться на дам! - заметила та.
   Уленшпигель слегка покраснел, но глаз не отвел и продолжал играть.
   - Я тебя спрашиваю, не изменилась ли дорога  в  Дюдзееле,  -  повторила
дама.
   - С той поры как вы перестали по ней ездить, вся трава на ней  высохла,
- отвечал Уленшпигель.
   - Ты меня не проводишь? - спросила дама.
   Но Уленшпигель с места не сдвинулся и все  так  же  пристально  на  нее
смотрел. Она поняла, что он баловник, но вместе с  тем  ей  казалось,  что
шалости его - чисто детские шалости, и она не могла на него  сердиться.  А
он неожиданно встал и направился к дому.
   - Куда же ты? - спросила она.
   - Пойду надену все самое лучшее, - отвечал он.
   - Ну, иди, - сказала дама.
   Она села на скамейку, у самого входа в  дом.  Дворецкий  последовал  ее
примеру. Дама попробовала заговорить с Неле, но та как воды в рот  набрала
- она ревновала.
   Уленшпигель вымылся, надел бумазейный костюм и в таком  виде  вышел  на
улицу. Праздничный наряд был очень к лицу нашему шалунишке.
   - Ты правда пойдешь проводить эту красивую даму? - (просила Неле.
   - Я скоро вернусь, - отвечал Уленшпигель.
   - Может, мне лучше пойти? - вызвалась Неле.
   - Нет, - возразил он, - уж очень грязно.
   - Почему ты, девочка, не хочешь, чтобы он пошел со мной? - раздраженным
и тоже ревнивым тоном спросила дама.
   Неле ничего ей не ответила, но на глазах у нее выступили крупные слезы,
и она печально и вместе недобро посмотрела на даму.


   Они отправились вчетвером: дама, восседавшая, как  королева,  на  белом
коне, покрытом черною бархатною попоной, дворецкий, толстое брюхо которого
мерно колыхалось в лад шагам, Уленшпигель, который вел коня  в  поводу,  и
Бибул Шнуффий, бежавший рядом с гордо поднятым хвостом.
   Так они уже довольно долго ехали и шагали,  а  Уленшпигель  по-прежнему
чувствовал себя неловко. Он был нем как рыба и все только втягивал в  себя
тонкий аромат бензоя, исходивший от дамы,  и  украдкой  поглядывал  на  ее
застежки, на ее драгоценности и побрякушки, на нежное ее лицо с блестящими
глазами, на открытую грудь, на волосы, сверкавшие в  лучах  солнца,  будто
золотой чепец.
   - Что ты все молчишь, мальчугашка? - спросила она.
   Уленшпигель ничего не сказал ей в ответ.
   - Хоть у тебя и отнялся язык, а все-таки ты исполнишь одну мою просьбу.
   - Смотря какую, - отозвался Уленшпигель.
   - Дальше ты меня не провожай, - сказала дама, - а пойди в Коолькерке, -
оно вон в той стороне, - и передай от меня  одному  господину,  одетому  в
черное с красным, чтобы он сегодня меня не ждал, а в воскресенье, в десять
часов вечера, прошел ко мне в замок через потайной ход.
   - Не пойду? - объявил Уленшпигель.
   - Почему? - удивилась дама.
   - Не пойду, да и все! - повторил он.
   - Что это на тебя наехало, ослик упрямый?
   - Не пойду! - уперся Уленшпигель.
   - А если я тебе дам флорин?
   - Нет.
   - Дукат?
   - Нет.
   - Каролю? [монета достоинством около 20 катаров]
   - Нет, - отрезал Уленшпигель. - Хотя,  -  прибавил  он  со  вздохом,  -
монеты я люблю куда больше, чем всякие прочие штуки.
   Дама улыбнулась, потом вдруг закричала:
   - Ай! Я потеряла мою хорошенькую, дорогую, парчовую,  расшитую  бисером
сумочку! Еще в Дамме она висела у меня на поясе.
   Уленшпигель не пошевелился. В эту минуту к даме подскочил дворецкий.
   - Сударыня, - сказал он, - не посылайте этого прощелыгу, он из  молодых
да ранний, - не видать вам тогда своей сумочки.
   - Ну, а кто пойдет? - спросила дама.
   - Я пойду, несмотря на мой преклонный возраст, -  отвечал  дворецкий  и
зашагал обратно.
   Время подошло к полудню, жара  была  палящая,  тишина  стояла  мертвая.
Уленшпигель, ни слова не говоря, снял свою новенькую курточку и  расстелил
под липой, чтобы дама села на нее, а не на сырую траву.  Сам  же  он  стал
поодаль и все вздыхал.
   Она вскинула на него глаза и, почувствовав жалость к этому застенчивому
мальчугану, спросила, не притомились ли его молодые ноги. Вместо ответа он
стал медленно клониться к земле, но она подхватила его и привлекла на свою
обнаженную грудь, - ему же так у  нее  понравилось,  что  она  по  доброте
душевной не решилась сказать ему, чтобы он поискал себе другое изголовье.
   Между тем вернулся дворецкий и объявил, что сумочки нигде нет.
   - Сумочка нашлась, - я обнаружила ее, когда слезала с коня,  -  молвила
дама, - она упала, но зацепилась за стремя. А теперь, - обратилась  она  к
Уленшпигелю, - веди нас прямо в Дюдзееле да скажи, как тебя зовут.
   - Я назван в честь святого Тильберта, - отвечал он, - имя это означает:
быстрый в погоне за всем хорошим на свете, а по  прозвищу  я  Уленшпигель.
Если вы посмотрите в это зеркало, то увидите, что во всей Фландрии ни один
самый чудный цветок не сравнится с благоуханною вашей красой.
   Дама покраснела от удовольствия и не рассердилась на Уленшпигеля.
   А Сооткин и Неле плакали все время, пока он был в отлучке.



27

   Возвращаясь из Дюдзееле, Уленшпигель увидел, что  на  окраине  Дамме  у
самой  заставы  стоит  Неле  и   ощипывает   гроздь   черного   винограда.
Виноградинки, которые она уничтожала  одну  за  другой,  разумеется;  были
приятны на вкус и освежали  ей  рот,  но  на  лире  ее  не  отражалось  ни
малейшего удовольствия. Напротив, она, видимо, была не в духе  и  обрывала
ягодки в сердцах. Ей было так тяжело на душе, такое у нее  было  скорбное,
печальное и в то  же  время  нежное  выражение  глаз,  что  в  Уленшпигеле
заговорили жалость и сердечное влечение, - он подошел  и  поцеловал  ее  в
шейку.
   Вместо ответа она закатила ему звонкую оплеуху.
   - Это мне ничего не объясняет! - заметил Уленшпигель.
   Она заплакала навзрыд.
   - Неле, -  сказал  он,  -  разве  теперь  принято  ставить  фонтаны  на
окраинах?
   - Уйди! - сказала она.
   - Как же я могу уйти от тебя, девочка,  когда  ты  плачешь,  не  осушая
глаз?
   - И вовсе я не девочка, и вовсе я не плачу! - отрезала Неле.
   - Нет, нет, ты не плачешь, - у тебя вода льется из глаз.
   - Уйдешь ты или нет? - спросила она.
   - Не уйду, - отвечал он.
   Она дрожащими руками теребила свой мокрый от слез передник.
   - Неле, - снова обратился к ней Уленшпигель, - скоро распогодится?
   Он смотрел на нее с доброй-доброй улыбкой.
   - А тебе что? - спросила она.
   - А то, что  когда  погода  хорошая,  то  слезы  не  текут,  -  отвечал
Уленшпигель.
   - Ступай к своей красавице в парчовом платье - ее и весели,  -  сказала
она.
   Но Уленшпигель запел:

   Если милая заплачет,
   Сердце рвется у меня,
   Смех ее подобен меду,
   Слезы милой - жемчуга.
   Как она мне дорога!
   За ее здоровье выпить
   Я лувенского хочу,
   За ее здоровье выпить,
   Если Неле улыбнется.

   - Подлый ты человек! - сказала она. - Еще насмехаешься надо мной!
   - Нет, Неле, - возразил Уленшпигель, -  я  человек,  но  не  подлый:  у
нашего почтенного рода - рода старшин - есть герб, и на нем, на поле цвета
bruinbier'а, изображены три серебряные кружки. А скажи, пожалуйста,  Неле,
неужто во Фландрии кто сеет поцелуи, тот пожинает затрещины?
   - Я с тобой не разговариваю, - объявила Неле.
   - Не разговариваешь, а сама раскрываешь рот и говоришь.
   - Это потому, что я на тебя зла, - призналась Неле.
   Уленшпигель слегка толкнул ее локтем в бок и сказал:
   - Поцелуй злючку - невзлюбит, дай тычка - приголубит. А ну, девчурка, я
ж тебе дал тычка - приголубь меня!
   Неле обернулась. Он раскрыл объятия - все еще  плача,  она  кинулась  к
нему на шею и сказала:
   - Ты больше не пойдешь туда, Тиль?
   Но он ничего ей не ответил - ему было не до того; он сжимал ее дрожащие
пальчики и осушал губами крупные капли горючих слез,  ливнем  хлынувших  у
нее из глаз.



28

   Между тем доблестный город Гент отказался платить подать (*15), которую
наложил его уроженец - император Карл. Карл разорил  Гент  -  платить  ему
было нечем. Это было тяжкое преступление, и Карл порешил сам  учинить  над
ним расправу.
   Сыновняя плеть больнее хлещет по отцовской спине, чем всякая другая.
   Враг Карла, Франциск Длинноносый  (*16),  предложил  ему  пройти  через
Францию. Карл согласился, и, вместо того чтобы заточить его  в  тюрьму,  с
ним там носились и воздавали ему царские почести. В борьбе против  народов
государи считают своим монаршим долгом объединиться.
   Карл надолго  задержался  в  Валансьенне  (*17)  и  все  это  время  не
показывал виду, что  гневается.  Его  родной  Гент  жил  спокойно,  будучи
уверен, что император простит ему его законное действие.
   Карл, однако ж,  с  четырьмя  тысячами  всадников  подступал  к  стенам
города. С ним были Альба (*18) и принц Оранский  (*19).  Простои  народ  и
мелкие ремесленники сговорились не допустить этого сыновнего  визита,  для
чего подняли на ноги восемьдесят тысяч горожан и селян. Однако  зажиревшие
купцы,  так  называемые  hooghpoorter'ы  [букв.:  хозяева  высоких   ворот
(флам.)], из страха, что народ возьмет власть в свои руки, воспротивились.
А между тем Гент вполне мог бы разбить в пух и в прах своего  сына  и  его
четыре тысячи всадников. Но Гент любил своего сына; даже ремесленники и те
вновь в него поверили.
   Карл же любил не самый Гент, а те деньги, которые он от него получил  в
свое время, но этих денег ему было мало.
   Овладев городом, он всюду расставил караулы и нарядил  дозоры,  которые
днем  и  ночью  должны  были  обходить   улицы.   Затем   он   с   великой
торжественностью объявил свой приговор.
   Именитым гражданам вменялось в обязанность явиться с веревкой на шее  к
его престолу и всенародно принести повинную. Генту были предъявлены  самые
убыточные для него обвинения, как-то: в измене,  несоблюдении  соглашений,
неподчинении, мятеже, бунте, оскорблении величества. Император отменил все
и всяческие льготы, права, вольности, порядки и  обычаи  города  Гента  и,
подобно господу богу, предначертал ему его будущее: отныне,  согласно  его
именному указу, наследующие ему будут при  восшествии  на  престол  давать
присягу в том, что они неуклонно соблюдут грамоту, которую Карл  пожаловал
городу Генту (*20), - грамоту на его вечное порабощение.
   Он сровнял с землей Сен-Бавонское аббатство, а на  его  месте  построил
крепость, откуда можно было беспрепятственно осыпать родной город ядрами.
   Как  любящий  сын,  спешащий  завладеть  наследством,  он  отобрал  все
имущество и все доходы Гента, дома, орудия и боевые припасы.
   Найдя, что город слишком хорошо защищен, он велел снести Красную башню,
башню в Жабьей норе,  Браампоорт,  Стинпоорт,  Ваальпоорт,  Кетельпоорт  и
много  других  строений,  славившихся  своими  изваяниями  и   филигранной
резьбой.
   Когда потом в Гент заезжали иностранцы, они спрашивали друг друга:
   -  Почему  нам  про  этот  скучный,  ничем  не   примечательный   город
рассказывали чудеса?
   А гентцы отвечали:
   - Император Карл снял с города его драгоценный пояс.
   При этом они испытывали стыд и гнев.
   Император распорядился употребить  кирпич,  оставшийся  от  разрушенных
зданий, на постройку крепости.
   Он  положил  дотла  разорить  Гент,  дабы  трудолюбие   горожан,   дабы
промышленность  и  денежные  средства  города  не  помешали  его,   Карла,
честолюбивым замыслам. С этой целью он повелел городу уплатить невнесенную
дань в  размере  четырехсот  тысяч  червонцев,  сверх  того  уплатить  сто
пятьдесят тысяч каролю единовременно,  а  помимо  этого  городу  надлежало
ежегодно уплачивать  шесть  тысяч.  Когда-то  Гент  дал  императору  денег
взаймы. Карл обязался выплачивать городу сто  пятьдесят  ливров  ежегодно.
Теперь Карл отобрал у Гента свои долговые обязательства. При таком способе
платить долги Карл, естественно, разбогател.
   Гент неоднократно выказывал ему свою любовь, не  раз  выручал  его,  но
Карл вонзил ему в  грудь  кинжал.  Ему  уже  недостаточно  было  отцовской
поддержки - ему нужна была отцовская кровь.
   Немного  погодя  он  остановил  свое  внимание  на  красивом   колоколе
"Роланде". Он приказал повесить на его языке того,  кто  ударил  в  набат,
призывая город к защите своих прав. Он не пощадил и "Роланда", не  пощадил
язык своего отца, язык, которым тот  говорил  с  Фландрией,  -  "Роланда",
гордый колокол, который сам о себе сказал так:

   Если слышен мой гул - значит, где-то горит,
   Если звон - стране ураган грозит.

   Найдя, что его отец говорит слишком громко, он снял  колокол.  И  тогда
пошла среди окрестных сельчан молва: Гент умер, оттого что  сын  железными
клещами вырвал у него язык.



29

   В один из ясных и свежих весенних дней, когда вся природа полна  любви,
Сооткин шила  у  открытого  окна,  Клаас  что-то  напевал,  а  Уленшпигель
напяливал на Тита Бибула Шнуффия судейскую шапочку. Пес преважно  поднимал
лапу, как будто выносил кому-то приговор; а на самом деле  просто  пытался
стащить с себя украшение.
   Внезапно Уленшпигель, захлопнув  снаружи  окно,  вбежал  в  комнату  и,
растопырив руки, запрыгал по стульям и столам.  Наконец  Сооткин  и  Клаас
сообразили, что всю эту возню он затеял для того, чтобы поймать прелестную
маленькую птичку, которая прижалась к ребру потолочной  балки  и,  трепеща
крылышками, издавала испуганный писк.
   Уленшпигель совсем уж было до нее дотянулся,  как  вдруг  его  окликнул
Клаас:
   - Ты чего прыгаешь?
   - Хочу поймать птичку, - отвечал Уленшпигель, - потом  я  посажу  ее  в
клетку, дам ей зерен, и пусть она поет мне песни.
   Птичка между тем с жалобным писком летала по комнате и билась  головкой
об оконные стекла.
   Уленшпигель опять было запрыгал, но Клаас положил  ему  на  плечо  свою
тяжелую руку.
   - Что ж, лови ее, - сказал он, - сажай в клетку, и пусть она прет  тебе
песни, ну, а я тебя самого посажу в клетку с толстыми железными прутьями и
заставлю петь. Ты любишь бегать, а тогда уж не побегаешь. Будет холодно, а
ты сиди себе в тени; будет жарко - сиди на солнцепеке. Потом как-нибудь  в
воскресенье мы уйдем, забудем оставить  тебе  еды  и  вернемся  не  раньше
четверга, а когда вернемся, то увидим, что наш Тиль протянул лапки -  умер
с голоду.
   Сооткин плакала. Уленшпигель рванулся.
   - Ты куда? - спросил Клаас.
   - Сейчас отворю птичке окно, - отвечал Уленшпигель.
   И точно: птичка, оказавшаяся щеглом, выпорхнула в окно  и  с  радостным
криком полетела стрелой, затем опустилась на  ближнюю  яблоню,  расправила
крылышки, почистила клювиком перышки, потом вдруг рассердилась и на  своем
птичьем языке осыпала Уленшпигеля бранью. И тут Клаас сказал Уленшпигелю:
   - Сын мой, никогда не лишай свободы ни человека, ни животное -  свобода
есть величайшее из всех земных благ. Предоставь каждому греться на солнце,
когда ему холодно, и сидеть в тени, когда ему жарко. И пусть  господь  бог
судит его святейшее величество  за  то,  что  он  сперва  заковал  в  цепи
свободную веру во Фландрии, а потом засадил в  клетку  рабства  доблестный
Гент.



30

   Женившись на Марии Португальской (*21), Филипп принял ее  владения  под
свой скипетр. Она родила ему дона Карлоса, жестокого безумца. Но Филипп не
любил свою жену!
   Роды у королевы были неблагополучные.  Окруженная  придворными  дамами,
среди которых была герцогиня Альба, она лежала на одре болезни.
   Филипп часто покидал ее и шел смотреть, как жгут еретиков.  Придворные,
и мужчины и женщины, брали с  него  пример.  В  частности,  так  поступала
знатная сиделка королевы, герцогиня Альба.
   Как раз в то время инквизиция осудила  одного  фламандского  скульптора
католического вероисповедания: один монах не уплатил ему  обещанных  денег
за деревянное изображение божьей матери, а скульптор сказал, что он  лучше
уничтожит свое творение, но за гроши не отдаст, и изрезал резцом весь лик.
   Монах донес, что он святотатец, его пытали  без  всякого  милосердия  и
приговорили к сожжению на костре.
   Во время пытки ему сожгли подошвы ног, и по дороге из тюрьмы на  костер
скульптор, облаченный в сан-бенито [длинный  полотняный  балахон,  одеяние
осужденных инквизицией; на сан-бенито присужденного к смерти  изображались
языки пламени], все кричал:
   - Отрубите мне ноги! Отрубите мне ноги!
   Филипп издали слышал эти вопли,  они  доставля